в Париже ходил сам Илья Эренбург!"
Тягучий и беспощадный вечер 27 августа 1949 года, ненужные
воспоминания, подозрения в правильности того, чем и как живешь,
отметаемые осознанием: именно потому, что власть такая дурная,
надо с особым усердием изобличать и ловить преступников. И
вопросец возникает: зачем согласился на преподавательство?
Неужто на деньги потянуло? Народный следователь прокуратуры
Нижнеузенского района -- это 875 рублей в месяц, здесь же, в
институте, втрое больше, да и для приварка ведется немецкий в
школе рабочей молодежи. Там, в районе, -- ни одной спокойной
ночи, местное начальство волком смотрит, прокурор отшвыривает
обвинительные заключения, по сущим пустякам отправляя дела на
доследование. Здесь -- почитывай книги да холодным глаголом жги
сердца студентов. Там -- койка в Доме колхозника и поиски
кипятка по утрам. Здесь -- отдельная квартира, предсмертный
подарок матери, нашедшей умирающую родственницу с излишками
жилплощади. Благословенный оазис, место отдохновения, которое
тянет к еще большему удалению от людей, и несколько месяцев
назад родилась не безумная идея: а не турнуть ли уголовный
процесс да переключиться на римское частное право с последующим
чтением курса по оной дисциплине? Прикупить кое-какие книги в
букинистическом, углубиться в латынь, история Греции уже
почитывается с великой пользой, весталки и гетеры отнюдь не
походят на аделей и жизелей века нынешнего. Но -- тянет к себе
старое и незабытое, сладострастно манит упоительный процесс
поиска злодея, что-то детское проступает в сосущем желании
уличить преступника во лжи, и с веселой брезгливостью
замечается: он, преподаватель, и студенты -- это длящаяся
схватка добра и зла, и обычный экзамен напоминает скорее
допрос, а не проверку знаний. Студент с экзаменационным билетом
-- это ж подозреваемый, неумело скрывающий лень и невежество,
человек, который алиби свое подтверждает лживыми показаниями
свидетелей -- учебниками якобы прочитанными, присутствием на
лекциях, что фиксировалось; да и сама процедура экзамена
соответствует статьям уголовно-процессуального кодекса и
неписаным тюремным правилам. Все идет в ход, чтобы вырваться на
волю, то есть сдать предмет на тройку и снять с себя обвинение.
Тут и перехваченные "малявы", то есть шпаргалки, тут и оговоры,
то есть ссылки на классиков, бывалые сокамерники поднатаскивают
новичков, нередок и шантаж, преступники временами демонстрируют
свою близость к власть имущим, а преступницы намекают на
обладание достоинствами Адели и Жизели. Приходится прибегать к
очным ставкам и перекрестным допросам, некоторые преступники
хорошо усвоили смысл явки с повинной и необоснованно
рассчитывают на снисхождение, которого не будет, потому что
преподаватель Гастев -- это следователь, а выносит приговоры
судья, он же декан, ценящий Гастева, с которым изредка ведет
споры -- наедине, в коридоре, вдали от парторговских ушей
внимает речам его, имеющего особое мнение о прокурорском
надзоре, о соучастии, вине и объективном вменении, -- и, слушая
крамолу, декан испытывает удовольствие, на лицо его наползает
гнусненькая улыбочка порочного мальчугана, который только что
оторвал глаза от похабной картинки.
Наступила следующая суббота, последняя лекция прочитана,
Гастев посматривал на часы, кляня склоку на кафедре истории
государства и права СССР, из-за которой декан покинул кабинет,
приказав обязательно дождаться его. Пятый час вечера, половина
пятого, пять... Появился в шестом часу -- напыщенный, злой,
заоравший на Гастева еще в приемной, обозвавший его -- уже за
дверью, в кабинете, -- смутьяном, невежей, хвастуном, и
визгливый тон никак не соответствовал дореволюционной
почтенности облика: костюм -- тройка, чеховское пенсне, борода
лопатою. Молодой преподаватель распекался за позавчерашнюю
лекцию, на ней бывшим школьникам внушались некоторые незыблемые
понятия -- соотношение, в частности, между обычаем, то есть
правилами поведения, привычками, грубо говоря, и законом. Тему
эту Гастев растолковал так, что декана трясло от страха. Это,
шипел он, брызгая слюной, грубейший выпад против советского
правоведения, неопытный преподаватель сознательно или
непреднамеренно употребил "обычай" не в правовом смысле, а в
обиходном, и будущим юристам облыжно сказано о примате
нормативных актов над законом, в незрелые юные умы внедрена
теорийка буржуазных злопыхателей, и это-то непотребство -- в
преддверии исторического момента, приближения всемирного
события -- семидесятилетия товарища Сталина, здесь бдительность
нужна особая! То, что совершил Гастев, -- недопустимо,
вредоносно, изобличает в нем недостаточную идейно-политическую
подкованность, свидетельствует о скудости его теоретического
багажа, о пренебрежении им трудами классиков!..
Изображая смущение, Гастев отвечал вежливо, смиренно, с
легкой иронией и мысленно посматривая на часы... Да, признался
он, третьеводни (он специально употребил это слово для уха
декана, падкого -- в период борьбы с космополитизмом -- на все
простонародное), -- третьеводни в его лекции прозвучало:
"Соотношение же между обычаем и правом на Руси таково: есть
обычай, есть закон, и Россия имеет обычай законы не исполнять!"
Но, во-первых, не им первым сказано это, выражение сие бытовало
в среде либеральных профессоров прошлого века. А во-вторых,
декан опытный оратор и знает превосходно, что в лекции
допустима некоторая вольность, вызывающая улыбки и сдавленный
смех, иначе учебный материал не усвоится. В-третьих, надо же
приближать теорию к жизни, к практике, к местным условиям,
наконец! Разрешено ж в неофициальном порядке на час раньше
отпускать вечерников, потому что в городе орудуют шайки и
банды, многие студентки живут в пригородах и дома им надо быть
до наступления темноты.
Говорил -- будто излагал объяснительную записку, одну из
многих: декан, трус и ханжа, под замком державший книги
буржуазных юристов, всех преподавателей заставлял писать на
себя доносы. Умолк в ожидании сановного жеста с указанием на
дверь, но декан взбеленился, затопал ногами:
-- Я вас уволю!.. Я вас выгоню из института! Ваше
высокомерие недопустимо! И не спасет вас ваша любовница!
Высокопоставленная! Закрывающая глаза на ваши приработки!
Освободившая вас от картошки!
Шагом победителя покинул Гастев затхлый кабинет
ретрограда, подостыл в коридоре, удивляясь тому, что о шашнях
его осведомлена не только соседка той особы, которая названа
деканом высокопоставленной. А что до приработка, так подменять
в институте заболевшую "немку" можно, а за самого себя работать
в вечерней школе нельзя, оказывается. Бред какой-то.
Половина шестого уже, время приближалось к заветному
рубежу. Портфель с конспектами и книгами будто по рассеянности
забыт в шкафу, закуска -- краюшка хлеба и огурец -- в кармане.
Время шло. Почти семь вечера, и шаркающие шаги уборщицы
оповестили о скорой четвертинке, Гастев рванулся к выходу, но
окопное благоразумие взяло верх: не побежал, шел осмотрительным
ровным шагом, чтоб не нарваться на какого-нибудь блюстителя
нравов, и только на улице почувствовал себя свободным,
раскрытым для запахов и шумов большого города, который и
подтолкнет его сейчас к наилучшему маршруту. Шел -- куда глаза
глядят -- расслабленной походкой. Семь часов двадцать минут,
вечер такой, что поневоле погрузишься в воспоминания, --
теплый, лето еще не перешло в осень, солнце близко к закатной
точке, тени резкие, все готово к возвеличивающей душу минуте,
когда решено будет, какой год осветит этот день взлетом чувств.
Итак, 3 сентября 1949 года -- и что же было год, два или
более назад? 1939 год -- светит ли в нем день 3 сентября? Нет,
пожалуй: унижение от ХПФ пережито или упрятано, какая-то возня
с учебниками, впрочем -- воскресенье, был с матерью на рынке,
ездили за картошкой, той, на которую бросают послезавтра
студентов. Ну а год назад, в 1948-м? Что-то связанное с
перемещением, с поездкой к месту происшествия, то ли труп
выловили в реке, то ли удавленник, да разве припомнишь -- три
следователя на весь район...
Мост перейден, река неслышно течет, река покоится, позади
остался драмтеатр, где завтра отмечается новый учебный год "в
сети высших учебных заведений" и куда приглашены все
преподаватели. Проспект Энгельса он пересек вкрадчивым шагом
человека, уверенного в том, что где-то рядом, за углом, в косом
переулке, найдет то, от чего всколыхнется мысль и чувство. 3
сентября 1942 года -- это что-нибудь говорит? Нет, не говорит,
а мычит тоскою трехмесячных курсов младших лейтенантов:
стрельбище, строевые занятия до упаду, сказочно злобный
старшина роты...
Индустриальная улица, добротные дома, населенные конторами
и учреждениями, где те же самые строевые занятия, но за
столами, и продовольственный магазин, где киснет, поджидая,
четвертинка, покупку которой надо, однако, отложить до решения
восхитительного вопроса о дате, над которой взовьется
осветительная ракета. Сорок третий год забракован, как и сорок
четвертый, в сорок шестом что-то просматривается, но так смутно
и непонятно, что лучше уж повременить.
Вдруг он остановился, замер -- как перед только что
увиденной миной. Сделал -- не дыша -- два шага назад, чтоб
остеречься, дрогнувшая рука коснулась потного лба, и жест этот
обозначил так и не произнесенное восклицание: "Вспомнил!"
Картинно эдак взмахнул кистью, изобразил полное
недоумение. "Как?.. Такое -- забыть? Ну, никак от тебя не
ожидал, нет, никак не ожидал, дружище!" -- урезонил он и
самого себя, и того, кто прикидывался им самим. Сокрушенно
покачал головой, дивясь преступной забывчивости, хотя с прошлой
субботы знал, на каком дне остановится бег памяти, и не
ракетница пульнет в небо, а крупнокалиберное орудие выбросит
снаряд, который к самому небу взметнет мельчайшие подробности
того дня 3 сентября 1945 года, потому что в нем была она,
Людмила Мишина.
Да, конечно, 3 сентября 1945 года. Уже несколько дней он
дома, уже...
До четвертинки -- рукой подать, магазин рядом, но заходить
туда опасно, впереди вышагивает знакомый из областной
прокуратуры. И так уже ползет слушок о загулах, в которые якобы
впадает бывший народный следователь, и Гастев свернул в
переулок, не дойдя до магазина; теперь, весь находясь в году
сорок пятом, никого уже не видел он и видеть не мог, ибо после
полудня 3 сентября того года был дома и собирался идти в
институт -- восстанавливаться. Позади -- война, демобилизация,
возвращение в родной город, военкомат, милиция, домоуправ,
паспортный стол; впереди -- учеба, диплом, работа. Офицерские
брюки, хромовые сапоги, начищенные до блеска, китель (ордена и
медали на нем поблескивают и позванивают), зачетная книжка в
кармане, погоны сняты, но фронтовым духом веет от кровью
заработанных наград, от нашивок за ранения, -- в таком виде
хотел предстать перед институтской верхушкой: да, это я, тот
самый, которого спихнули вы на ХПФ, и не надо жалких слов
оправдания, я вас прощаю!.. Осмотрел себя в зеркале, подвигал
плечами и замер -- увидел отраженный взгляд матери, любующейся
сыном, услышал вздох ее: "Ну, теперь можно..." И что "теперь
можно" -- понял. Умирать можно -- вот что недоговорила мать.
Она родила сына, она вырастила его, она вымолила у судьбы жизнь
его на войне, сын перенес уже смерть отца и теперь безропотно
