результаты осмотра какой-то удавленницы: "Стриангуляционная
полоса выражена отчетливо, трупные пятна в стадии гипостаза..."
Было чему удивляться, и Гастев замкнул непонятные улики в
шкафу, потом долго рассматривал свои руки, сжимал пальцы в
кулаки, расправлял их. Собственная кожа казалась перчатками из
невидимого материала, и примерка этих перчаток кончилась тем,
что обозначились подлежащие розыску лица -- женщина и человек в
кителе без погон: только они знают, кто обуглился в серой
"Победе", имеющей какую-то связь с управлением МГБ по области и
городу.
Найти в полумиллионном городе женщину без примет --
невозможно, не менее трудно отыскать следы мужчины, о котором
известно, что на пальце его -- перстень с наполеоновским
вензелем. Но не могли же они прятаться, видел же их кто-нибудь,
слышал о них -- и на вызванном из автоколонны "Москвиче" Гастев
пустился в поиски.
Женщина мелькнула в оперном театре, приметы ее
обозначились: порт- ниха высокой квалификации. Она, возможно,
сшила Синицыну китель, но пила ли она чай за одним столом с
мужчинами -- это еще неизвестно. Никто женщину эту не видел, но
суфлерша оперного часто слышала о ней, описывать ее не
решалась, а до общавшихся с портнихой не добраться в воскресный
день. Расспрашивать о мужчине Гастев опасался, потому что
упоминание о перстне разрушило бы предлог, выбранный им для
легкого вхождения в артистические уборные и кабинеты
режиссеров. Было уже четыре часа дня, когда он очутился в
Театре музыкальной комедии и мог наконец обдумать и оценить
находки.
Пылью, мышами и нафталинчиком попахивали разноцветные
мундиры условных гусар и уланов давно расформированных армий,
чернели среди них фраки и смокинги князей и баронов,
непременных персонажей оперетт, где настоящими были только
мелодии Легара, Стрельникова, Кальмана и других, неизвестных
Гастеву творцов сценических небылей. Зав постановочной частью
сокрушенно развел руками: этим лишь располагаем, не взыщите, --
но пылко соглашался помочь становлению студенческого театра, о
чем его просил -- через Гастева -- отдел культуры горисполкома.
Худрук примкнул к ним в костюмерной, тоже выразил
согласие, проявил полное понимание, когда, несколько понизив
голос, Гастев изрек банальность: репертуар студентам утвердят
только тогда, когда они осмелятся поставить что-нибудь
современное. А в портфеле имеется пьеса о родной Советской
Армии -- так не поделится ли музкомедия реквизитом, нужна
офицерская форма, два комплекта.
Делиться нечем, с грустью констатировали художественные
чины, поскольку ничего подобного театр еще не ставил, да и --
это уже теоретизировал худрук -- время еще не приспело, слишком
зримы следы войны, слишком памятны беды ее, и эмоциональное
переосмысление войны наступит не скоро. Да, на студиях ставят
кинокомедии, но та же комедия совсем иначе смотрится, когда на
сцене живые люди, а не мелькающие фотоизображения их...
Это был уже четвертый театр, куда -- якобы посланцем
студенческого актива -- приехал Гастев с телефонными
рекомендациями, обогащенный сведениями о портнихе. Городские
театры на военной теме обожглись еще в сорок пятом, на "Офицере
флота" Александра Штейна. Форму шили свои портные, пьеса с
успехом шла, раскаты режиссерской удачи достигли Москвы,
недруги зашевелились и усмотрели то, что можно было пред-
отвратить еще до премьеры: морская шинель чем-то отличается от
сухопутной. С тех пор и повелось -- все пьесы о современной
армии прогоняются через комиссию из штаба округа, и
соответственно на гарнизонное ателье возложили костюмирование
подобных пьес, а там, понятно, устав, там портным указует
военный комендант. И ни в одном, разузнал Гастев, театре не
отваживались режиссеры на буффонаду, на утрирование образа
через какую-либо деталь одежды. В репертуаре только то, что
ставится в столице, туда и отправляют на разведку помрежей.
Зарплата у театральных портних -- 650 рублей, да, признавались
опрошенные, кое-кто прирабатывает на дому, но скромненько, чтоб
не бросаться в глаза и не попадать под статью о незаконном
промысле. Областной драматический на гастролях в полном
составе, во всех остальных театрах никто не пропадал, все на
месте -- либо в кабинетах, либо на телефонной связи,
отсутствующий балетмейстер хворает и третий день блаженствует в
обкомовском раю, на даче для особо почетных гостей. А трупы в
морге так и не опознаются (Гастев звонил туда). По слухам, в
Ленинграде есть энтузиаст, умеющий фиксировать отпечатки
пальцев, прошедших огонь и воду отнюдь не в фигуральном смысле,
но то Ленинград. Зато здешняя театральная обслуга наблюдательна
и злопамятна, суфлерша, зрителей на спектакле никогда не
видевшая, толкалась среди них в перерывах и ревниво
рассматривала женщин, а певица из второго состава отводила
душу, изучая наряды первых рядов партера.
Да, существовала в городе портниха высочайшего класса,
мастерица на диво, суфлерша однажды высмотрела в фойе
поразительный вечерний туа- лет -- длинное платье, скроенное
как глухое, то есть без вырезов, не декольтированное, но
смотрелось оно так, будто женщина в этом платье оголена чуть ли
не до бедер. В женщину эту она вцепилась, та и рассказала, что
не в ателье, конечно, шилось платье для выхода в театральный
свет, Анечка -- так зовут портниху, знают о ней немногие,
добираются до нее по цепочке знакомств, связь только по
телефону, и односторонняя, обычно она звонит, называет себя и
рекомендательницу, хватает одной примерки, деньги гребет
немалые, но и шьет так, что Москва позавидует.
В музкомедии никто, кажется, о портнихе Анечке не слышал,
приличия ради Гастев задержался в костюмерной, где заговорили о
прошлом родного города, одно время бывшего театральной столицей
всего края. Именно здесь в середине прошлого века произошла
революция в местных очагах культуры, в какой-то краеведами не
отмеченный день заезжие кафешантанные певички, обычно
разевавшие рты только в ресторациях, волею какого-то купчины
переместились в закусочные, чайные и кучерские пивные, и
онемевшая от изумления публика увидела вдруг пухленьких
немочек, перебиравших струны арф субтильными пальчиками. В
Гражданскую же сюда перекочевали агитбригады, стараниями
пришельцев из Петрограда возникла консерватория, самые
голосистые из певцов отправились в конце тридцатых завоевывать
Белокаменную, но кое-кто из патриотических соображений остался.
Сейчас же хоть и обилие вроде бы культурных развлечений, но
ощущается некоторое запустение, студенческий театр внесет
живительную молодую струю...
Такую околесицу понес Гастев, чтоб откланяться побыстрее,
но вдруг открылась дверь и в костюмерную смело вошла
рыжеволосая женщина неопределенных лет, из той породы
непредсказуемых, определил Гастев, баб, что не ойкают, когда их
кольнут спицею в бок, а вспоминают о вчерашней погоде, к
примеру. Костюмерша -- а это была она -- тягучим шагом дошла до
кушетки, села, взяла пилочку и стала увлеченно полировать
коготочки, не испытывая никакого интереса ни к разговору, ни к
кому из мужчин, что никак не устраивало Гастева, и он,
поглядывая на коготочки кровавого цвета, скакнул, развивая
тему, в предреволюционные годы и пересказал объявления
городских газет (отец обклеил ими кладовку) за декабрь
1912 года: камелии из Ниццы, печенья и пряники в кондитерской
Жана, шампанские вина "Дуаэн" и "Шарль Гейдсик" из Реймса,
американская овсянка "Геркулес", цейлонский чай "Янхао",
шоколад "Гала-Петэр", колбасы И. Ф. Куклинского, названия
фильмов, от которых нынешние девицы с ума посходили бы, --
"Жених запоздал -- заменил другой", "Глупышкин -- защитник
невинности"... Говорил звучно, красиво -- и приглядывался к
рыжеволосой, видел, как все плавнее и медленнее похаживает
пилочка, заостряя пока еще ни в кого не впивающиеся ногти под
взрывы доносящегося из зала смеха. И ко времени подкатил шум
иной тональности: дневной спектакль кончился, зав и худрук
устремились к двери, и костюмерша подняла голову. В громадных
серых глазах ее таился, как под пеплом, огонь, дунь на них -- и
пламя охватит все лицо, а веснушки запылают, языки пламени
лизнут лоб и волосы... Сделав голос бархатистым, он стал
расшатывать рыжеволосую, взбалтывать память ее, говорил о
погоде, о наводнении, которое обещается осенью, о студенческих
проказах...
О перстне с наполеоновским вензелем и речи, конечно, не
шло, Гастев рассказывал -- взахлеб, с упоением -- о серьгах,
купленных якобы по случаю одной его знакомой, о медальоне, что
достался ей же по наследству от тетки, и выманивал из
податливой психопатки блуждавшие по окраинам ее памяти образы
мужчин с кольцами, булавками, портсигарами и запонками,
выставлял указатели, направлял -- и запнувшаяся вдруг
костюмерша ошалело глянула на гостя и произнесла всего одно
слово, ни к кольцам, ни к запонкам никакого отношения не
имевшее, и Гастев, слово это заглотнувший, тут же заговорил о
намечавшемся приезде в город Московского цирка, а затем
поблагодарил так ничего не понявшую костюмершу и ушел.
Слово это было -- коммунар, и под ним таился клуб
завода "Коммунар", где, наверное, есть драмкружок, -- минут
пятнадцать до него на "Москвиче". 16.34 -- привычно засек он
время, садясь рядом с шофером и подумывая, куда сплавить этого
парня. Перед броском по театрам он побывал в отделе культуры,
где, несмотря на выходной день, все трудолюбиво посиживали за
столами; никто не знал, какая справка понадобится в столице
хозяину области и когда, однако по каким-то признакам известно
стало, что большого нагоняя не предвидится и, следовало отсюда,
Штаб распустят завтра, по возвращении хозяина. Могут, отбирая
мандат, удовлетвориться устным и необязывающим ответом, а могут
потребовать и письменный отчет. Посвящать же кого-то в тайны
кителя Гастев не хотел, свидетели тем более не желательны.
У кинотеатра он высадил шофера, дал ему червонец, сказал,
что заедет за ним, пусть смотрит кино, сидит в буфете и ждет.
Километра не проехал, как свернул в глухой переулок и долго
стоял. Подкралась мысль: а зачем ему вообще знать, кто сгорел в
"Победе" с обкомовскими номерными знаками? Сомнения разрешились
яростным проклятьем, он обозвал себя прирученным рабом,
крепостным, который, на волю уже отпущенный, продолжает
кланяться барину и делает за него то, на что тот не способен.
