Перемешиваясь с водой.
Ветер мокрый и черный весь
Погружается в эту смесь.
* * *
Но "Яблочко"-песню
Играл эскадрон
Смычками страданий
На скрипках времен.
* * *
Я не знаю, где граница
Между севером и югом,
Я не знаю, где граница
Меж товарищем и другом.
* * *
Ах, шоферня, пути перепутаны
Где позиция? Где санбат?
К ней пристроились на попутную
Из разведки десять ребят.
* * *
Сосчитали штандарты побитых держав.
Тыщи тысяч плотин возвели на реках.
Целину поднимали, штурвалы зажав
В заскорузлых, тяжелых, рабочих руках.
* * *
Можно написать: "Тропа вела
Не то на небеса, не то на Елань".
Мы ж хотим без выдумок,
Что нам жизнь дала,
Рассказать о видимых
Людях и делах.
* * *
Катя Соломатина кончала
Первый медицинский институт...
На этом месте чтец замолчал на минуту, забыв, наверное, очередную строку, а
я воспользовался паузой и потихонечку начал читать:
Похоронят, зароют глубоко,
Бедный холмик травой зарастет,
И услышим -- далеко, высоко,
На земле где-то дождик идет.
Ни о чем уж мы больше не спросим,
Пробудясь от ленивого сна.
Знаем, если негромко, -- там осень,
Если бурно -- там, значит, весна.
С чем можно было сравнить впечатление? Как если бы среди погремушек запела
скрипка. Как если бы среди гомона и дурно, хором исполнявшейся за столом
песни прозвучал сильный голос певицы -- драматическое сопрано. Надо еще
иметь в виду, что они читали, выбирая лучшее из разных поэтов, я же
прочитал самый рядовой, самый незаметный, проходной стишок Блока. Но вот
все, что читалось, чудесным образом померкло, сникло и уничтожилось, словно
электрическая лампочка, забытая с вечера, когда в окно уже ударило
настоящее солнце.
Мишура, латунная фольга по сравнению с полноценным, глубоко мерцающим
золотом. После этих строк эстафета чтения, естественно, прекратилась, и они
стали просить меня, чтобы я прочитают еще. Я прочитал теперь уже лучшие
блоковские стихи, и мы разошлись тихие, очарованные ими, не вспоминая
больше ни Светлова, ни Асеева, ни Уткина, ни Гудзенко...
Итак, один путь был прост и понятен. Отрезать, отделить все, что было,
расчистить стол, превратить русскую поэзию в белый лист бумаги и от нулевой
отметки начать сначала. Новая шкала, новые критерии, новый масштаб, вот в
чем дело. Все дело в масштабе.
Но все же из нахлынувших "золотоискателей" не каждый умел писать даже
так, как Безыменский и Жаров. А хотелось занять свое место под небом и
врасти в искусство, в идеологические сферы, в интеллигенцию, желательно
творческую. Во-первых, больше платят. Во-вторых, почетнее. В-третьих,
меньше труда. Богораду, желающему стать журналистом, позволили в течение
нескольких месяцев писать сводку погоды. Но что с такими же способностями
делать в поэзии или живописи?
Тогда эти молодые, полные сил, энергии и, прямо скажем, наглости
периферийцы, наводнившие Москву, начали производить так называемое новое,
левое, сверхновое и сверхлевое искусство. Крученых пишет: "Дыр бул щир
убещур..." и заявляет, что в этой его строке больше народного,
национального, чем во всем Пушкине. "Больше, больше! -- подхватывает хор.
-- Долой Пушкина, да здравствует "дыр бул щир убещур"!" В живописи рисуют
на холсте квадраты, треугольники, и это определяется новаторским путем
изобразительного искусства. Долой Нестерова, долой Врубеля, долой Сурикова
и Рериха, да здравствуют Малевичи и Кандинские! В архитектуре вместо
красивых зданий строятся кубики, в лучшем случае -- нагромождение
пересекающихся кубиков, и это объявляется завтрашним днем в архитектуре.
Вернемся к декларации Малевича, на этот раз о поэзии.
"Самыми высшими считаю моменты служения духа и поэта, говор без слов,
когда через рот бегут безумные слова, безумные, ни умом, ни разумом не
постигаемы. Здесь ни мастерство, ни художество не может быть, ибо тяжело
земельно загромождено другими ощущениями и целями.
Улэ Эле Ли Кон Си Ан
Онон Кори Ри Коасамби Моена Леж
Сабно Одадт Тулож Коалиби Блесторе
Тиво Ореан Алиж.
Вот в чем исчерпал свое высокое действо поэт, и эти слова нельзя набрать и
никто не сможет подражать ему". (Там же.)
Но ведь если золотую поэтическую строку под стать лучшим образцам
поэзии сумеет написать только талантливый человек, только поэт, то "оуэ",
"ауа", согласитесь, может написать каждый. Если создать молитвенный
нестеровский пейзаж или передать живописью вечерний звон над плесом могут
только гениальные художники, то нарисовать черный квадрат на белом фоне,
или два пересекающихся квадрата, или два разноцветных квадрата,
согласитесь, доступно каждому. Нотр Дам или храм Христа Спасителя под силу
только могучему таланту, а новые здания в виде простого прямоугольника
доступны и архитектурному Богораду.
А теперь представьте себе сборище людей, занимающихся псевдоискусством
и заботящихся о том, чтобы их искусство утвердилось. Иначе ведь все лопнет,
как мыльный пузырь. Могут ли они допустить, чтобы рядом с ними зазвучала
настоящая поэзия, писались настоящие картины (41) , строились настоящие
красивые здания? Куда же тогда деваться им? Так вот, представьте себе
сборище этих людей, их смех и ненависть, их улюлюканье, если бы вдруг встал
бы там, среди сброда, золотоголовый человек и начал читать громким и
звонким голосом:
Несказанное, синее, нежное,
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя - поле безбрежное,
Дышит запахом меда и роз.
Я утих. Годы сделали дело,
Но того, что прошло, не кляну.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась во всю страну.
Напылили кругом. Накопытили.
И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист...
Таким сборищем, таким Клондайком от искусства и была Москва двадцатых
годов. Поддерживалось во всех этих "Стойлах Пегасов", ЛЕФах, "Ничевоках",
во всех этих поэтических тавернах либо то, что открывает широкие
возможности для несусветной халтуры, либо посредственное, вроде Казина и
Безыменского с Жаровым, конкуренции которых можно было не опасаться.
Теперь представьте, как могли себя чувствовать среди этого сброда
истинно талантливые люди вроде Есенина.
Пути борьбы с ними могли быть разными. Булгаков получил триста
восемьдесят ругательных, оплевывающих статей в разных газетах и журналах.
Маяковский, приспособивший свой талант к обстановке и вообще
приспособившийся к среде, даже вросши в нее через Бриков, призывает сажать
в зрительный зал МХАТа своих людей в количестве человек двухсот, которые
нарочно освистывали бы спектакли по пьесам Булгакова.
Из Есенина путем сплетен и анекдотов создали образ хулигана и
алкоголика.
Судьба Есенина, конечно, оказалась вдвойне и втройне трагичной.
Взглянем на это чуть-чуть повнимательней.
Что такое был Есенин, когда он впервые появился на поэтическом
горизонте и когда его, как неожиданно засверкавший самородок, представляли
царской семье и самому государю? Это был светлый отрок с певучими светлыми
стихами. Его образовала рязанская природа, русский деревенский быт и во
многой степени странствия вместе с любящей его бабкой по российским
монастырям. Недаром нельзя почти найти стихотворения у Есенина, в котором
не встретилось бы хоть одно слово из религиозного, церковного,
монастырского обихода:
"И березы стоят как большие свечки..."
"И под плач панихид, под кадильный канон..."
"Церквей у прясел рыжие стога..."
"У церквей перед притворами древними
Поклонялись Пречистому Спасу..."
"Пели стих о сладчайшем Исусе..."
"Не заутренние звоны, а венчальный переклик..."
"Матушка в Купальницу по лесу ходила..."
"Ходит милостник Никола
Мимо сел и деревень..."
"Он идет, поет негромко иорданские псалмы..."
"Колокол дремавший разбудил поля..."
"Собирал святой Егорий белых волков..."
"На краю деревни старая избушка,
Там перед иконой молится старушка..."
Не надо думать, что эта, так сказать, религиозная терминология свойственна
только ранним, юношеским стихам Есенина. Открываем том второй. Первая же
строка:
"Господи, я верую,
Но введи в свой рай..."
"Он придет бродягой подзаборным,
Нерушимый Спас..."
"О Матерь Божия,
Пади звездой..."
"И пас со мной Исайя
Моих златых коров..."
"Вечер синею свечкой звезду
Над дорогой моей засветил..."
"Заря молитвенником красным
Пророчит благостную песнь..."
И это не говоря уже о целых поэмах и стихах: "Иония" "Преображение",
"Пантократор", "Сорокоуст", "Иорданская голубица", "Сельский часослов".
Берем, наконец, самые далекие, казалось бы, от всего этого стихи его
наиболее зрелого периода, тех самых двадцатых годов.
"Душа грустит о небесах..."
"За прощальной стою обедней
Кадящих листвой берез..."
"Словно хочет кого придушить
Руками крестов погост..."
"Словно мельник, несет колокольня
Медные мешки колоколов..."
"Твой иконный и строгий лик
По часовням висел в Рязанях..."
"И молиться не учи меня, не надо..."
"На церкви комиссар снял крест,
Теперь и богу негде помолиться..."
"Стыдно мне, что я в бога не верил,
Горько мне, что не верю теперь..."
"Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать".
Как и всюду в этих записках, как на каждой их странице, оставим читателю
возможность самому искать и находить примеры, факты и документы,
подтверждающие правильность нашей мысли. Берите любой томик Есенина, всюду
вы будете находить слова "панихида, свеча, паперть, молитва, икона,
церковь, часовня, благовест, крест. Божья Матерь...".
