-- Извините, но нам нужны продукты. Пожалев, что этот эпизод нельзя
вставить ни в объяснительную записку, ни в какую-нибудь статью, я положил
бумагу в портфель и отправился в Союз писателей, намереваясь сначала зайти
в ЦДЛ и там пообедать.
Вот оно, наполнение схемы жизнью. То есть, если принять формулу, что
произошла оккупация страны, и уж, во всяком случае, ее культуры и ее
идеологических центров, и если вообразить бы, что все захватчики оделись в
какую-нибудь свою особенную форму, то, пожалуй, москвичи, выйдя утром на
улицу, увидели бы, что живут и впрямь в оккупированном городе. В двадцатые
годы непременно увидели бы. Невозможно ведь было зайти ни в одно
ответственное учреждение, где вас за столом не встретил бы человек в
предполагаемой форме. Ни одной важной бумаги и справки, ни одного
разрешения на что бы то ни было (а главным образом, на паек), ни одного
ордера, начиная с жилплощади и кончая меховой шапкой, невозможно было бы
получить, кроме как из рук человека в форме. Если бы они все сразу ее
надели.
Теперь, когда, как уже было выяснено, из верхнего этажа, то есть из
этажа формальной власти, их попросили и они отошли на запасные позиции,
рябило бы в глазах от униформы, не в Моссовете или райкомах и
райисполкомах, но в клиниках, редакциях, издательствах и учреждениях,
подобных нашему ЦДЛ.
Я нарочно напряг воображение и надел на них всех форму, мундиры, и
получилось сразу, что я тут абориген, туземец, пришедший в
привилегированный офицерский клуб, где, как могут, развлекаются господа
офицеры из оккупационного корпуса, которые, правда, оказались вдруг
временно как бы в отставке, не у власти, но все они тут, и боеспособны, и
ждут, возможно, задуманного часа, сигнала или, как они сами называют,
"назначенный день".
Я в этом привилегированном клубе завсегдатай и свой человек. Еще бы, я
с 1946 года хожу сюда. Но главное, потому что лоялен к хозяевам клуба и в
антисемитах не числюсь. Поэтому если не любят, то всячески привечают. Не
успел я пройти мимо двух привратниц (в форме) и отдать плащ
Афоне-гардеробщику (наш человек, из аборигенов), кивнуть дежурный по Дому,
сидящей у телефона за столиком (в форме), как в фойе меня изловила Роза
Яковлевна. Офицер, никак уж не ниже майора, заведует тут культурно-массовой
работой, ведет также Университет культуры, на занятия которого приглашаются
москвичи и москвички. Черпать культуру и приобщаться. На сцене 7 -- 10
человек писателей, которые будут выступать. Пропорция такова: из 10 человек
-- семеро в форме. Итак, не успел я войти в фойе, как меня изловила за руку
Роза Яковлевна:
-- Владимир Алексеевич, голубчик, выручайте. Вы ведь мой должник.
Прошлый раз подвели, не выступили.
-- Когда же теперь?
-- Сегодня, Володечка, сегодня.
-- А о чем?
-- Язык русской прозы.
-- Кто же будет учить их вместе со мной языку русской прозы?
Этот вопрос, в общем-то обычный (я хотел ведь спросить лишь, с кем
вместе придется мне выступать), прозвучал неожиданно резко и оголенно. Роза
Яковлевна вспыхнула, но сдержалась, ответила спокойно, вежливо;
-- Обещали прийти Юрий Нагибин и Юрий Яковлев. Может, придет Рекемчук.
"Так, еще три мундира", -- это я про себя, конечно, а вслух отказался
наотрез, не потому, что -- мундиры (все это мои добрые знакомые, а Саша
Рекемчук, можно сказать, очень хороший знакомый, если не друг, с
тридцатилетним почти стажем знакомства), но просто сегодня вечером я никак
не мог выступать, ибо обещал быть у Кирилла.
-- Ну, очень жаль, -- обиделась Роза Яковлевна. И вдруг добавила: --
От вас я этого не ожидала.
И было понятно мне, что последнее относится не к моему отказу, а к
моей грубоватой фразе, прозвучавшей не то чтобы двусмысленно, но с намеком.
Но, значит, она поняла этот намек. Значит, она все понимает и знает. Это я
только вчера прикоснулся к тайне времени, а оно -- вон оно что!
Не успел я отойти от Розы Яковлевны, как пришлось здороваться с
профессором Металловым. Этому полагался бы генеральский мундир. Металлов,
конечно, псевдоним, настоящая его фамилия неизвестна. В первые годы
советской власти он возглавлял ЧК в Воронеже. Эх, и попил же русской
кровушки! Когда я учился в Литературном институте, он был уже у нас
профессором) читал спецкурс по Гейне. Теперь вот одряхлел, в полной
отставке, часто бывает в ЦДЛ, только по крепости характера не хвастается
вроде той чекистки, сколько и как было отправлено в воронежский чернозем. А
так все мирно, с улыбочкой, с доброжелательностью: "Владимир Алексеевич,
как живете? Здравствуйте, здравствуйте".
Посреди фойе за большим столом играли в шахматы на трех досках шесть
мундиров, а еще пять мундиров смотрели на игру, если не считать Алешу
Смольникова, который стоял тут же, посасывая сигарету в мундштуке, и
который, если бы моя условная игра превратилась в действительность, тоже
надел бы оккупационный коллаборационистский мундир, хотя и русачок,
откуда-то с Камы, но настолько верно и примерно с ними якшается.
А вот и буфет. Буфетчица Анна Ивановна наша, своя. Очередь за кофе: из
восьмерых стоящих -- семеро в форме. Пройдя мимо них, я вошел в ресторанный
зал.
Надо оговориться, что я искренне не чувствовал неприязни ни к Розе
Яковлевне, которая по-своему мне симпатична, ни к этим играющим в шахматы,
ни к стоящим в очереди за кофе. Во-первых, привык за столько-то лет,
во-вторых, никто из них конкретно мне ничего плохого не сделал, и не за что
мне их ненавидеть или, скажем помягче, относиться к ним с неприязнью. Но
все же меня одолела некоторая растерянность, когда я мысленно одел их всех
в униформу и оказался теперь в кофейном зале ЦДЛ не в единственном ли
числе.
Входя в ресторанный зал, обычно окидываешь взглядом все столики, ища
глазами не столько свободное место, сколько знакомых, чтобы не обедать в
угрюмом одиночестве. Ресторан небольшой, столов пятнадцать всего, человек,
значит, на 70 -- 80. Но обычно не занято и половины, как говорится,
посадочных мест, и выбираешь обычно не стол, а официантку, которых мы все
знаем по именам: Таня, Клава, Зина, Валечка, Рита, Аня... В большинстве
аборигенки, сфера обслуживания.
На этот раз я, как вошел, сразу и увидел, что под антресолями, около
камина, сдвинув два стола, сидят русачки, человек десять. Редкий случай,
чтобы так-то вот собрались вместе, за один стол, да еще в Доме литераторов.
Это бывает обычно после какого-нибудь совещания, где все равно уж все
собрались, так не пойти ли вместе и пообедать? Таким образом возник
островок в ресторане, оазис, явление, повторяю, довольно редкое. По памяти
назову, кто был: Вася Федоров, Миша Алексеев, Володя Чивилихин, Грибачев,
Фирсов, Егор Исаев, Михаил Бубеннов, Иван Стаднюк...
Однако, как бы в компенсацию, справа и слева от них, тоже
соединившись, гулял левый фланг -- сразу мундиров двадцать. Ловлю себя на
том, что слово "еврей" и словосочетание "еврейские столы" писать не
привычно, и рука как бы тормозит и отказывается, словно пишу нечто
запрещенное, нецензурное и недостойное писательского пера. Вот ведь как
внушено и введено в кровь и в мозг. Допустим, обедали бы рядом грузины:
Абашидзе, Нонешвили, Карло Каладзе, Отар Челидзе... Разве трудно было бы
мне написать про них, что это был чисто грузинский стол. Грузинский
написать легко, а еврейский никак не пишется. Не привыкли ни бумага, ни
перо, ни сама рука. Приучены не употреблять слово "еврей", кроме как в
разговоре, да и то понижая голос. Создано общественное мнение, что одно
только упоминание слова "еврей" и есть уже проявление антисемитизма, а это,
разумеется, некрасиво, неинтеллигентно и недостойно. Но я ведь не жидами их
ругаю (такого слова нет в моем лексиконе), но просто говорю, что за
большими сдвинутыми столами сидели шумные, подвыпившие еврейские компании,
и между ними -- стол с русачками-правачками: Алексеев, Грибачев, Фирсов,
Чивилихин, Иван Стаднюк, Егор Исаев, Михаил Бубеннов.
Гораздо позже, когда я оказался в Париже и встречался с русскими
эмигрантами, никак не могли понять оторвавшиеся от советской
действительности люди, кого же мы здесь у нас называем левыми, а кого
называем правыми? И как это все перевернулось? Поскольку придется,
наверное, и впредь оперировать этими понятиями, то не лучше ли сразу
объясниться.
Эмигрантам непонятно было вот что. У нас государство революционное,
левое по самой своей сути. Правыми были Государь, Столыпин и вся, так
сказать, реакция. А левыми были революционеры. Самыми же левыми, крайними,
были большевики. Порядок ясен: чем ближе к царю, Столыпину, вообще к
государственной власти, тем правее. Чем враждебной царю и вообще власти,
тем левее. Ленин -- крайняя левая точка. СССР -- самое левое государство на
земном шаре.
Но затем что-то незаметно перевернулось. И теперь людей, защищающих
существующий в нашей стране режим, стоящих за него грудью, стали называть
правыми. А людей, занимающих критические позиции, подпиливальщиков,
разлагателей, расшатывателей существующего режима стали называть левыми.
Даже и в искусстве: соцреализм -- правое, абстракционизм -- левое. Кочетов,
Грибачев, Налбандян, Бубеннов -- правые; Евтушенко, Вознесенский, Эрнст
Неизвестный -- левые.
В этой путанице действительно нелегко разобраться. Я им пытался там, в
Париже, втолковать, что, по-видимому, правыми должны при всех
обстоятельствах называться те, кто стоит на страже существующего режима.
Левыми же должны называться те, кто идет против существующего режима,
стараясь его всячески уязвлять и расшатывать. Столыпин стоял на страже и
назывался правым. Кочетов с Грибачевым стоят на страже и называются
правыми. Революционеры расшатывали, значит, левые. Современные евреи
расшатывают -- значит, левые.
-- Но поймите, -- говорила опять Софья Михайловна. -- Государство у
вас левое, революционное, большевистское, почему же люди, стоящие за него,
-- правые, а люди, идущие против нег о, -- левые?
Действительно, поди разберись! Но факт остается фактом. По
существующей теперь терминологии и градации, за средним столом сидели
русачки-правачки, "гужееды", как их еще называют по существующей в
писательской среде терминологии, а по бокам за двумя столами сидели так
называемые интеллектуалы, леваки: Нагибин, Беллочка Ахмадулина, Булат
Окуджава, Женя Винокуров, Лев Гинзбург, Женя Евтушенко, Поженян, Вася
Аксенов, Юнна Мориц, ну, и еще там... я уж теперь не помню.
Как только я остановился среди зала, оглядывая столики, сразу жестами
и кивками поздоровались со мной Евтушенко и Нагибин, Булат и Беллочка, но
сразу же горячо и восторженно замахали руками Чивилихин, Алексеев, Егор и
Фирсов, приветливо заулыбались Стаднюк и Федоров:
-- К нам иди, к нам.
И уже задвигались, освобождая место еще для одного стула, и уже Тамара
ставила чистый прибор и рюмку, а в рюмку уже Стаднюк, сидевший неподалеку,
наливал мне коньяк.
Конечно, если бы не сидела уже сложившаяся компания, я бы уселся за
столиком один. Мог бы сесть в другой обстановке к Евтушенко и Нагибину, как
они могли бы сесть ко мне. В равной степени мог бы объединиться для обеда с
Алексеевым и Стаднюком, как и они со мной. Не было бы тут никаких проблем.
Но в данном случае зал был явственно разделен на два фланга, и я
механически, самой стихией текущей действительности был немедленно
присоединен к русскому, правофланговому, по своей политической сути, к
правому столику.
И правда, ведь все друзья. С Мишей Алексеевым я ездил в его село
Саратовской области, у Чивилихина бывал в гостях, в шахматы играем. С
Бубенновым я мало знаком, а Грибачева откровенно не люблю, но в большой
компании это не имело значения. Я ведь не обязан объясняться им в своих
чувствах. Единственная неудача, что Бубеннов ходит в отъявленных
антисемитах и ненавидим леваками, и создана вокруг него такая обструкция,
что даже если рядом посидишь, то можно измазаться. И мог ли я с теперешними
