показана, в частности, комната-келья, в которой Патриарх жил когда-то очень
давно, задолго еще до революции, будучи слушателем академии.
В этой комнате развешаны многие фотографии, показывающие весь
жизненный путь Патриарха, с младенческих лет и до сегодняшней высоты, выше
которой расти уж практически некуда. Так все сходилось в наших разговорах о
Патриархе, что оставалось мне только быть представленным ему, что и
совершилось на самом деле, но только в другой наш приезд. Вернее, мой
приезд, потому что я приехал в тот раз без Кирилла, но со своими обеими
дочками.
Теперь же, после нашей экскурсии по лавре, мы возвратились к столу,
который одним видом своим убеждал нас в хлебосольстве хозяев.
-- Пшено-с, -- с доброжелательной язвительностью (если можно соединить
эти два понятия) сделал свое заключение Кирилл, окинув взглядом яства,
расставленные на столе.
-- Все, наверное, с чистых полей.
-- Что такое "пшено" и что такое "чистые поля"? -- спросил отец
Алексей.
-- Ну, "пшено" -- это просто. Это особое снабжение руководящих
партийных работников. А чистые поля... А чистые поля -- это особое
снабжение высокопоставленных партийных работников. Кремлевский стол. Все
продукты: колбаса, яйца, молоко во всех видах, сыры, мясо, хлеб, все овощи
и все фрукты -- выращиваются для них на особых полях, без применения
химических .удобрений. Навозец-с, чистейший натуральный навозец-с, и
никакой химии, ни грамма. Вот: что такое чистые поля.
-- Народ и партия едины, -- мгновенно подытожил отец Алексей сообщение
Кирилла. -- Ну, давайте и мы чем Бог послал. Может, и это с чистых полей,
нам неведомо. Может государство прокормить одного Патриарха или не может?
-- Если этот Патриарх государству зачем-то нужен. Тихона, как
рассказывают, кормили иначе. (50)
Отсюда мог бы обостриться разговор, но настолько они понимали друг
друга, настолько были единомышленниками, что само обострение было бы лишь
словесной игрой. Может статься, Кирилл и шпильку свою вставил в разговор
ради меня, третьего и еще малосведущего собеседника, чтобы тотчас
просветить и прояснить отношение РПЦ с государством, а заодно рассказать и
о подвиге Тихона.
При всем том, на что же наталкивалась мысль ли, скажем, ощущение? В
доме, где мы разговлялись, -- чистейшая русская семья, да вот теперь здесь.
Да еще в трех домах побывали мы (всего не опишешь, и незачем), да русская
точка в том дипломатическом доме, где мы ужинали однажды, да один хороший
ленинградец, да одна ленинградка, да в мастерской у Кирилла постоянно
толкутся и протекают через нее многочисленные людишки (санпропускник-с,
Владимир Алексеевич, санпропускник-с, отделяем овнов от козлищ), и
получается уже несколько разрозненных пока, но многих точек. И вот как бы
сама собой постепенно созревает мысль -- почему бы эти точки как-нибудь не
связать, не объединить, не превратить сначала в линию, потом в
пучкообразное соединение линий, потом в сетку, а из сетки потом -- фронт!
Разговоров об этом не было, но не мог я не почувствовать, что всей логикой
событий и слов Кирилл старается подтолкнуть меня именно на эту дорожку.
Но пока что мы условились за столом, как только просохнут проселки, я
повезу их, отца Алексея, Кирилла и Елизавету Сергеевну, в свое родное село.
Непосредственным предлогом была кладбищенская церковь в соседнем селе, уже
давным-давно разоренная, но все же хранящая кое-что в виде разбросанного на
полу хлама, а также и наша сельская церковь, закрытая незадолго перед этим
и отданная колхозу под склад. Все это мы собирались посмотреть, но вместе с
тем "пообщаться", что в общем-то никогда не вредно. Тем более, что Кирилл
всячески старался активизировать мое общение с теми людьми, с которыми он
успел меня познакомить. Познакомит, сведет и тотчас скороговоркой:
"Обменивайтесь телефонами, звоните, общайтесь! Русские люди должны знать
друг друга. Свет во тьме... Если не мы, то кто же?.."
Выехали на двух машинах. Поместились бы и в одной, но задумано было,
что после Алепина мы с Кириллом и Лизой продолжим наше путешествие по Руси,
а отец Алексей возвратится обратно в лавру. Для того сзади и ехала
порожняком черная "Волга", а мы все четверо тряслись в моем "газике".
Пока что я им рассказывал про нашу церковь и про то, как ее закрывали.
-- Деревянную церковь только некоторые старики помнят. Та стояла,
говорят, четыреста лет, значит, с шестнадцатого века. Ну а эта, кирпичная,
в прошлом веке... Ничего особенного не представляет из себя, но ведь
издалека еще увидишь колоколенку под купами лип, и совершенно другой
пейзаж. Да... Вокруг церкви липы посажены, теперь уж столетние. А все это
охвачено красивой кирпичной оградой. То есть угловые башни, врата и сама
ограда и столбики на ней кирпичные, побеленные, теперь от времени
розоватые. А решетки между столбиками железные, кованые. Не то, чтобы
"оград узор чугунный", но все же красивые решетки. На кирпичные столбики
надеты железные островерхие колпаки. Под этими колпаками воробьишки и галки
водятся. Четыре угловые башни. На них крыши обширнее, куполами. И кресты,
как полагается. Кресты деревянные, но обтянуты железом. В этих башнях вроде
бойниц сквозные пересекающиеся прорези. Маленькими мальчишками мы в эти
прорези с трудом, но протискивались. Одна башня больше других, пустотелая и
даже с чердаком. Вроде склада для обветшавшей церковной утвари. Помнится,
что чердак там был завален деревянными скульптурами и старыми иконами. Мы
не знали такого слова -- "скульптура" -- и говорили, что там лежат
деревянные куклы. Постепенно открылся доступ в башню на чердак. Мы
вытаскивали оттуда иконы, клали или ставили на них деревянные куклы и
пускали по пруду. Когда отплывут подальше, громили их кирпичами, вроде как
вражескую флотилию. Какую вражескую? Белогвардейскую, конечно.
Равновесие было таково, что церковь еще действовала и были живы
старики, которые могли бы порадеть, но ведь только что прошла
коллективизация, только что выбрасывались целые семьи из теплых домов на
снег или куда-то в Сибирь, только что сбросили колокола, и вот ни у кого уж
не хватало духу заступиться за разоряемую нами башню и попросту надрать нам
уши, как это и полагалось бы. Церковь действовала еще, но была уже вне
закона, и климат был такой, что заступаться за нее никто не осмеливался.
В ограду с разных сторон вели шестеро врат и одни, седьмые,
называвшиеся царскими. Они широкие, чтобы и на лошади, на телеге въехать,
двустворчатые, тоже кованые, со многими островерхими башенками наверху, и
на каждой башне по кресту. В эти врата выносили после отпевания покойников,
а также входили через них в ограду венчаться. Одним словом, для
торжественных случаев. Рядом с ними в стене ограды ниша, в ней деревянный
Иисус Христос. Теперь я знаю, что это называется "Христос в темнице". Он
сидел в нише за стеклом, а у ног его -- медная кружка с прорезью, вроде
копилки. На кружке замочек. В кружку опускали копеечки, пятаки. И вот что
знаменательно. Стекло, за которым сидел Иисус Христос, большое и тонкое,
хватило бы одного камешка. И сколько было нас, мальчишек, у которых руки
чешутся что-нибудь разбить, но никто никогда этого стекла не разбил. Потом
что-то такое случилось, где-то наверху, потянуло другим ветром. Не только
стекло разбили, а и деревянного Иисуса Христа выбросили, и сами кованые
врата Никита-кузнец утащил в кузницу на поделки.
Остальные шесть врат были узкими, пешеходными, но тоже кованый
железный ажур, и даже могли бы запираться на замки. Возможно, и запирались
когда-нибудь.
В самой ограде -- лучевые дорожки, мощенные крупным булыжником,
обсажены были кустами акации. Повсюду цвели красные мальвы, названия
которых мы не знали. Тут же в ограде росли яблони и черемухи. Дело в том,
что первоначально, когда церковь и ограду только что поставили, внутри
ограды располагалось приходское кладбище. К моему детству хоронить в ограде
уже перестали, но все еще стояли среди акаций и черемух надмогильные кресты
и памятники. Нам же, мальчишкам, и пришлось их ронять. Там были памятники
из песчаника, из гранита, из белого мрамора, а также литые, чугунные.
Даром, что небольшое село, а памятники, как если бы и на городском
кладбище. Были также чугунные кресты и даже чугунные ангелы с крыльями. На
моей памяти еще все это содержалось в порядке, имело благопристойный и даже
красивый вид. Помню, как все это постепенно разорялось и приходило в
запустение. У нас еще игра была, вроде соревнования: кто поставит
валяющийся памятник на попа. Тужишься, тужишься, поднимешь, допустим, а
потом в другую сторону его и кувырнешь.
Надо сказать, что весь этот комплекс: церковь, колокольня, липы,
ограда и зелень в ней, очень украшал наше село, которое четырьмя сторонками
домов просторно окружало ограду, образуя прямоугольник со вписанным в него
кругом ограды. Да еще рядом с оградой два пруда. А все село вокруг белой
церкви и ограды поросло мелкой зеленой травкой, и только одна узкая дорога
для проезда на лошадях никак не портила общего вида.
На Троицу церковь и ограду украшали березками. В пасхальную ночь
зажигали плошки с дегтем -- иллюминация.
Но постепенно менялся, а вернее сказать, портился вид села. Первыми
исчезли и стерлись с лица земли погреба, расположенные рядком по берегу
пруда. Хранить, что ли, в них стало нечего? Либо уж стали нарочно
прибедняться крестьяне: "Вон у него еще и погреб!" На месте погребов
образовались ямы, вроде как язвы, которые всегда есть признак болезни. За
погребами исчезли два ряда небольших амбаров, сухих, бревенчатых, стоявших
очень близко друг к дружке, так что мы успели еще поиграть там в прятки, и
между амбарами, и под ними. Потом начала разоряться постепенно церковная
ограда, решетки кузнец таскал в кузницу на подковы. Колпаки на столбах и
башнях исчезли как-то сами собой. Все кресты и памятники тоже куда-то
делись, на месте кустов начала разрастаться и жиреть крапива. Яблони и
черемуха обламывали до уродства. Акации казались какими-то ощипанными и
торчат теперь жалкими разрозненными кустиками. Все время валяются почему-то
в ограде дохлые грачата. Самое красивое в селе превращалось в самое
замусоренное и запущенное.
По зеленой части села, похожей на ровный ухоженный газон, стали ездить
без разбора на тракторах и тяжелых машинах.
Я думаю, что, конечно, все равно рано или поздно пришла бы техника в
нашу деревню. Уже и до коллективизации село на тридцать шесть дворов имело
четыре конные тогда еще молотилки, купленные на кооперативных началах, два
триера, несколько веялок. Идя в ногу с жизнью и веком, село оснащалось бы
техникой по мере ее развития, точно так же, как не живут же без техники ни
датские, ни французские, ни польские, ни германские, допустим, крестьяне.
Есть у них и колесные тракторы, есть и автомобили. Но невероятно, чтобы
наши алепинские мужики, собиравшиеся на сходку по каждому общественному
случаю: мосточек через канаву устроить, или мост через реку, или чистить
пруды, или срезать ветлу в овраге, если она никому не нужна и мешает
покосу, -- невероятно, чтобы мужики позволили бы сами себе так размызгать и
разъездить село, превратив его из зеленой лужайки в грязную яму. Нашли бы
способ. Собрались бы на сходку и обязали бы всех ездить объездным путем,
который отвели бы для того и специально благоустроили. И уж если бы сходка
постановила, то, будьте уверены, все бы этому постановлению подчинились, ни
один бы не ослушался. Потому что -- село наше и нам здесь жить, и сами же
собравшиеся постановили. То есть сами себе были хозяева.
Теперь же хозяина в селе нет. Считается, что хозяин-председатель
колхоза. Вся экономическая и материальная ответственность за состояние
хозяйства переложена на его плечи. Колхозникам в пользование оставили
только свои усадьбы, которые, правда, и поддерживаются в прежнем порядке.
Как подойдешь с колхозного, погрязшего в сорняках поля к чистой,
обихоженной усадьбе, так и увидишь всю разницу.
