поинтересовался...
-- Ну и как там, в Дании? -- живо и заинтересованно отозвался
директор.
-- Там у них фермерский тип ведения хозяйства. На этот путь должна
была встать Россия с осуществлением столыпинской реформы. Так и называли,
кажется, "датский путь". Но Дания маленькая. Пусть хоть и фантастическая
производительность труда, но не те масштабы. Если бы такую
производительность в масштабах России...
-- А какая производительность?
-- Ну... Я попросил показать мне небольшое хозяйство. Примерно, чтобы
столько земли, сколько было у нас в среднем крестьянском хозяйстве. Причем
хозяйство не выбирали. Ехали по дорою, и зашел разговор. Свернули с главной
дороги, фактически к первому попавшемуся хозяйству.
-- Ну и?
-- Семь гектаров земли. Муж и жена. Обоим лет по тридцать.
Дочка-подросток. У дочки своя верховая лошадь. Еще лошадь для работ.
Полтрактора-колесника.
-- То есть?
-- С соседом на двоих куплен колесный трактор. Прицепные орудия свои,
главным образом подвесные. Инструмент... Поглядели бы вы на инструмент!
Вилы, лопаты, грабли -- все ярко окрашено, черенки изогнуты соответствующим
образом, чтобы меньше тратить усилий и чтобы удобнее инструментом
пользоваться. Два автомобиля: легковая машина и небольшой грузовичок. То,
что производят сами, -- не едят. Приезжает специальный автомобиль (как раз
при мне приезжал) и привозит то, что они заказывают: мясо в целлофане,
зеленый горошек, шпинат... Хозяйка мне показала холодильник --
горизонтальный, похожий на сундук. Подняла крышку -- полно продуктов. Все
свежее, яркое, как на картинке из книги о вкусной и здоровой пище.
-- А что производят?
-- Три вида товарной продукции: молоко, яйца и поросят. Я, конечно,
спросил, сколько они вдвоем на семи гектарах, имея полтрактора и лошадь,
произвели разной продукции.
-- Ну и?
-- Две тонны яиц, молоко в перерасчете на сливочное масло 1800
килограммов и сорок поросят на бекон.
-- Яйца на вес?
-- Да, яйца на вес. Там они у них и в магазинах продаются на вес.
Значит, около тридцати тысяч штук. Если на всех троих, включая дочь,
разделить, получается по десять тысяч на каждого человека, а фактически по
пятнадцать, потому что работают только двое. Вот вам производительность. А
у вас?
-- Что у нас? -- как бы очнулся директор.
-- У вас есть куриная ферма?
-- Есть.
-- И сколько же в среднем на человека вы сдали в прошлом году яиц?
-- У нас куры не главное. У нас главное молоко.
-- Но все же?
-- Да нет... -- замялся директор. -- Стыдно говорить.
-- Но все же?
-- Яйца по три на человека.
-- Теперь возьмем главный ваш продукт -- молоко. У него коровы по пять
тысяч литров запросто дают. Я ему говорю: приезжайте к нам, вы же сразу
маяком окажетесь, ваш портрет в районной газете напечатают, а то еще и
Героя труда дадут. Нет, говорит, я уж как-нибудь здесь перебьюсь без
районной газеты... Ну, так возьмем теперь главный ваш товар, молоко.
-- Не буду и брать, -- ответил директор. -- Я уж понял. Другая система
-- другие и результаты. Я думаю сейчас: значит, у меня в совхозе не
недохватка рук, а настоящая богадельня. У них там на двоих сорок поросят.
Да если бы по двадцать поросят на каждого моего рабочего, да мы бы всю
область поросятами завалили. Это что же получается? Тысяча восемьсот
килограммов сливочного масла в год. Вдвоем. Невероятно! Пусть у нас триста
человек в совхозе. Значит, мы должны бы произвести шесть миллионов яиц,
около тридцати тонн масла да еще шесть тысяч поросят на бекон. Нет, это не
может уложиться в сознании. Какой же у них урожай?
-- Урожай в Европе в среднем один и тот же -- 24 -- 26 центнеров. -- В
среднем?
-- В среднем. Во Франции, в Германии, в Дании, в Англии... Даже в
Польше, а уж ведь не ахти какие земли. Полесье да Мазуры и то собирают в
среднем двадцать один.
-- Да... А не сказки ли вы тут мне рассказываете? У нас же самая
передовая система ведения хозяйства.
-- Да уж передовая, если девять-одиннадцать центнеров вместо 24 -- 26
и по две тысячи литров молока вместо пяти тысяч, да еще по три яйца в год
на каждого человека.
-- А как же батрачество?
-- Есть сельскохозяйственные рабочие. Но это -- у кого много земли.
Как правило, до пятидесяти гектаров обрабатывают своими силами, свыше
пятидесяти гектаров -- держат сельскохозяйственных рабочих из расчета один
человек на каждые пятьдесят гектаров.
-- Невозможно поверить!
-- Однако так.
-- А как живут? То есть тип жилища? Условия?
-- Как и повсюду в мире -- отдельный благоустроенный дом. Чаще
двухэтажный. Тип коттеджа. Горячая вода, ванна, несколько комнат.
Обстановка зажиточной городской квартиры.
-- А рабочие? Сельскохозяйственные рабочие, то есть, по-нашему,
батраки?
-- Нам ли теперь говорить о батраках, о батрачестве! Батрак ведь
именно не кто иной, как сельскохозяйственный рабочий, не имеющий своей
земли. Так или нет?
-- Ну, так.
-- Значит, фактически все наше крестьянство превращено в
сельскохозяйственных рабочих. Чем рабочие вашего совхоза отличаются от
сельскохозяйственных рабочих в той же Дании? Ничем. Только меньше
зарабатывают, хуже едят, живут в худших условиях. Теперь и в колхозах
перешли на денежную оплату. Фактически -- и в этом нет никакого
преувеличения -- все крестьянство страны превращено у нас в батраков,
только батрачат они не на хозяина, а на государство. Председатель же и
директор не более, чем надзиратели над ними, ну, или управляющие.
Вы строите для своих рабочих (а теперь и в колхозах мода пошла)
многоквартирные двухэтажные дома. Это последняя степень низведения крестьян
на роль рабочего, обрыв последних его корешков от земли. Ведь только и
разница была, что своя изба да усадьба в двадцать соток. Теперь установка
-- ликвидировать и эту разницу. Агрогорода. Понимаете ли вы всю нелепость
строительства таких домов в деревне?
-- Но в многоквартирном доме легче создать условия. Водопровод,
отопление.
-- Неужели ради водопровода надо скучивать целую деревню, понимаете,
просторную зеленую деревню, с деревьями, с садами, с палисадниками, с
колодцами, с амбарами, с погребами, с прогонами, всю ее скучивать в один
двухэтажный длинный кирпичный дом, который сразу же, словно коростой,
обрастает сараюшками, уличными фанерными уборными, в дождливую погоду
оказывается посредине жидкой грязи. А участочки, жалкие огородишки, вы им
нарезаете вдали от этого дома. Так вот я вам скажу, что в Дании
сельскохозяйственные рабочие в таких крольчатниках, какими вы пытаетесь
облагодетельствовать своих рабочих, жить бы не стали.
-- Что же предлагаете в двадцатом веке? Так за патриархальную избу и
держаться?
-- Если бы развитие деревни шло естественным и нормальным чередом,
поверьте, за пятьдесят-то лет выработался бы новый тип постройки, и
красивой, и удобной, и национального характера. Какими были бы эти дома,
сейчас сказать трудно, как трудно сказать, что вообще представляла бы из
себя Россия при естественном и нормальном пути развития. Но уж будьте
уверены, в лачугах бы не ютились. Вон в Польше, пожалуйста, частное
землепользование, земля покупается и продается. Колхозов у них нет. Так что
же, думаете, польские крестьяне живут в хижинах, в завалюхах? Ого, они себе
такие дома ставят, куда там виллам и коттеджам. Сселить бы их в ваши
двухэтажные крольчатники!
-- А все же, -- ударил последним козырем директор, -- гони нашего
работника или колхозника из совхоза, колхоза, давай ему собственное дело,
сажай его на собственную землю, он не пойдет. В город он, конечно, уедет и
пристроится где-нибудь, но своей земли не захочет и работать на ней не
будет.
...У нас получался большой вечерний прогон на машине. Было время
поговорить, и мы невольно вернулись к последнему аргументу директора.
Началась, собственно говоря, та же игра в "кувальдягу". То есть они, Кирилл
и Лиза, пытались поставить меня в тупик, сразить неопровержимыми
документами, а я должен был их удары парировать. Или иногда наоборот.
-- Так вот, Владимир Алексеевич, директор, может быть, и прав, гони
нашего колхозника из колхоза, давай собственную землю, заставляй
хозяйствовать самостоятельно, а он -- не пойдет.
-- Да, я недавно разговорился с одним. Где тебе лучше жить, спрашиваю,
раньше, когда ты хозяйствовал самостоятельно, в единоличном хозяйстве, или
теперь в колхозе?
-- Теперь, Лексеич, мне не в пример лучше.
-- Чем же?
-- Так ведь как же? Раньше солнышко еще не вышло, а я уж на полосе,
бороную или пашу, или, скажем, жнитво.
-- А теперь?
-- А теперь я высплюсь, позавтракаю, не торопясь покурю и в восемь
часиков на работу. Пока придешь, пока тары-бары, глядишь, обеденный
перерыв. Ну, в обед мы с мужиками скинемся, без этого нельзя, разольем на
троих. Считай, и весь рабочий день кончился.
-- Да много ли сделаете?
-- А это уж сколько сделаем. Об этом пусть у председателя голова
болит.
Да, народ избалован, но не хорошей жизнью, а возможностью жить,
работая кое-как. Пусть он живет кое-как, но и работает кое-как. У народа
развились иждивенческие тенденции. Не так давно Хрущев провел кампанию
ликвидации частных коров. Колхоз скупал у колхозников частных коров и тем
самым иллюзорно увеличивал колхозное поголовье. В государстве коров не
прибавилось, только перекочевали они из одного помещения в другое. На эту
кампанию даже искусство поработало: читайте пьесу Макаенка "Лявониха на
орбите" или смотрите фильм по этой пьесе "Рогатый бастион". Одним словом,
кампания. Дескать, свою корову продай в колхоз, а сам молоко будешь
покупать в колхозе. Потом эта кампания отменилась. И что же? Продавшие
коров не захотели ими снова обзаводиться, отвыкли. Рано вставать не надо,
доить не надо. Пусть другие заботятся, а я и так проживу. Одна крестьянка
мне даже пословицей ответила: "Эх, Владимир Алексеевич, конечно, своего
молока у меня теперь нет. Но что не допью, то досплю".
Так и тут. Да, может, и не все теперь пошли бы опять на землю, на
самостоятельное крестьянствование. Но это точно так же, как поросята с
колхозной свинофермы, вероятно, не пошли бы жить в лес. Там ведь о
пропитании заботиться надо, корм добывать, думать о самосохранении. А здесь
думать не надо. Наряд дадут, зарплату выдадут. Точно как и на свиноферме:
худо-бедно, а свинарка в определенное время покормит. А лес? Лес -- это
страшно, это ведь самостоятельно надо жить. А жить самостоятельно, без
кнута и без пряника, то есть без обещания лучшей жизни в недалеком будущем,
они отвыкли.
Между прочим, точно так же, как я, советский литератор, не хотел бы
оказаться вдруг за границей. Говорят, там -- свобода. Может быть, и так. Но
я отвык от самостоятельной борьбы за существование, у меня инстинкты
притуплены. Я уж без Союза писателей, без Маркова да Ильина как-то
неуверенно бы стал себя чувствовать. Где уж мне бороться за существование.
Я отвык. Я тоже на свиноферме. Крышей над головой обеспечат, с голоду
умереть не дадут.
Но все-таки я не верю. Если бы разрешили сейчас уходить из колхоза с
наделом хорошей земли, вроде как на отруба при Столыпине, не все бы сразу,
а постепенно бы потянулись. Если же нет, то надо считать, что народ мертв,
что народа уже как такового и нет, а есть миллионы рабов, есть
многомиллионное, потерявшее даже и понятие о достоинстве личности, о
национальном достоинстве и вообще о человеческом достоинстве население
страны.
-- Вы часто употребляете такое понятие, как "насилие" и даже
"оккупационный режим". Мы с Лисенком согласны, что насилие было. Отбирались
дома, конфисковывалось имущество, людей отправляли на Соловки или в другие
лагеря и там истребляли. Кстати, дополнительная кувальдяга. Может быть, это
было все-таки не планомерное, расчетливое истребление русских генов, не
преднамеренный геноцид, а азарт борьбы? Вы нас или мы вас. Кто кого? И речь
