лошадей персов, готовых по мановению руки Шахрабаза ринуться на албан. Но
правитель оставался неподвижен. Вцепившись в серебряные подлокотники
кресла, вытянув шею, побагровев, рыжебородый старик медлил, впившись
взглядом в Мариона. Случались на его памяти скоротечные бунты. И он, не
задумываясь, бросал на толпу стражей, воинов, конницу: пехоту - все, что
было под рукой. Но сейчас? Дербент может остаться беззащитным. А сочтут ли
Турксанф и Ираклий за заслугу сдачу беззащитного города? Нет, бунта нельзя
допустить. Шахрабаз откинулся в кресле, перевел дыхание, взял с дрожащей
руки Иехуды подслащенную взбадривающую пилюлю, проглотил. Над ним
склонился, ожидая приказа, араб Мансур.
- Не сейчас, вечером. Ты понял? - негромко сказал Шахрабаз.
Требовательно, протяжно пропела труба глашатая, а потом и он хрипло
проревел:
- Люди! Суд Справедливости закончен! Внемлите и передайте другим: все
помыслы и заботы правителя единственно о благе народа - его благополучии и
спокойствии. В доказательство неиссякаемой доброты нашей отменяется
наказание горшечника Висту! Стража! Отпустите горшечника и вложите мечи
ваши в ножны! Внемлите, люди: скорбью о неправедных деяниях людей
переполнено сердце справедливейшего, но разум его не озлоблен и не горит
местью! Люди, с миром и верой расходитесь по домам. Надежда на величайшее
единение правителя и народа ведает всеми его помыслами!..
18. ПЯТЬ ДИНАРИЕВ
Ах, какие наступили душные мрачные вечера. По ночам густо падали
звезды, а как-то раз черный купол неба стремительно прочертила огненная
полоса, словно падал горящий факел, рассыпая искры, и долго огненный след
висел над Дербентом.
А сегодня еще с полудня небо закрыли тяжелые низкие тучи, не оставив
просвета. Ни одна травинка, ни один листочек не шевелились в горячем
душном воздухе долины, когда Геро гнал отару в город. Если бы не блеяние и
топот множества овец, можно было бы подумать, что все вокруг вымерло.
Воин, стоявший на страже возле распахнутых ворот, разомлев от духоты,
лениво взглянул на юношу и тут же сонно закрыл глаза, по смуглому лицу его
стекала из-под шлема струйка пота. Геро прошел мимо, осуждающе сдвинув
брови. Несколько воинов караула, расположившись на траве возле башни,
беспечно играли в кости, шумно переругиваясь между собой. Шлемы и копья
небрежно валялись в траве. Караульщики даже не взглянули на пропылившую
мимо блеющую отару. Южные ворота закрывались только на ночь, и охрана
здесь томилась бездельем. Геро подумал, что отец никогда бы не позволил
подобной вольности: бросить копье или меч, снять на посту пластинчатый
панцирь.
Во дворе Обадия мальчику пришлось задержаться. Возвратившись с
торговой площади, где состоялся Суд Справедливости, чем-то раздосадованный
перекупщик, грозно сопя, долго пересчитывал овец и ворчал, что овцы
слишком тощи.
Возвращаясь домой, Геро всегда проходил возле неглубокого длинного
водоема, в котором горожане поили скот, коней. Еще издали мальчик увидел
возле водоема нескольких оживленно и громко разговаривающих нарядно одетых
подростков. Дальше вдоль улицы тянулись каменные ограды, над ними
свешивались пахучие ветви, ниже, на спуске к поперечной стене, дымились
две огромные ямы, в которых гасили известь. Возле ям несколько
взлохмаченных муздваров, одетых лишь в короткие холщовые штаны, помешивали
жидкую известь длинными деревянными шестами. Из ям вырывались
ядовито-зеленые клубы пара, окутывая белых от известковой пыли, тощих
муздваров. Слева от гасильных ям на площадке стояли повозки, запряженные
волами. Крупные грузные волы задумчиво жевали жвачку, опустив круторогие
головы. Десяток рабов суетились возле повозок, стаскивая длинные белые
камни. Поодаль стоял здоровенный чернобородый Дах-Гада, хмуро наблюдая за
разгрузкой. Геро, приближаясь, увидел, как Дах-Гада, гневно выкрикнув
бранное слово, тяжело шагнул к ближней повозке, в его толстой волосатой
руке мелькнул длинный бич. Болезненный вскрик прорезал вечереющий воздух,
и один из полуголых рабов скорчился от боли. Надсмотрщик опять взмахнул
кнутом, крик повторился. Привезенные каменные заготовки были дороги.
Неимоверного труда стоило вырубить их железными клиньями и молотами в
скале прокаленной от зноя каменоломни и привезти в город на четверке, а то
и на шестерке могучих волов. Из этих заготовок мастера-уста вырубали
ровные бруски, из которых складывали стены храмов, башен или же вытачивали
из них фигурные карнизы украшения.
Геро прибавил шаг, напряг зрение, пытаясь разглядеть, кого бьет
Дах-Гада? Неужели Рогая? Дах-Гада зол и жесток, для него раб - низкое
презренное существо, отец говорил, что этот надсмотрщик бьет рабов не
потому, что заготовки дороги, а от сладострастного желания издеваться над
людьми. Иногда отец скрепя сердце относил подарки Дах-Гаде, чтобы тот был
благосклонен к Рогаю. Геро гневно сжал кулаки. Но Рогая, кажется, среди
рабов, разгружающих повозки, нет. Где же он? Или его куда-нибудь
отправили?
В это время нарядные подростки возле водоема громко расхохотались.
Они тоже глядели в сторону площадки, и один из них крикливо произнес:
- Так им и надо, вонючим!
Второй - высокий, в голубом кафтанчике - похвастался:
- У меня теперь есть собственный раб, и я его каждый день бью по
щекам, даже если он и не провинился! Он крутит головой и мычит! Очень
забавно! Мне всегда смешно это видеть, ха-ха!..
Первый подросток перебил хвастуна:
- И у меня есть собственный раб! Иногда заставляю его нарочно бегать
по двору, а сам щелкаю бичом и кричу: скорей, скорей! Он устанет, упадет
на землю и плачет! Ха-ха! Мне тоже смешно!..
Геро, проходя мимо беспечно веселящихся хвастунов, замедлил шаги,
сердито оглядел детей знатных. Разве хорошо гордиться тем, что судьба
оказалась благосклонна к ним? Рабство - это несчастье, а будущее - скрыто
во мраке, и неизвестно, что ожидает всех впереди. Но каким же нужно быть
самому жалким существом, чтобы мучить человека единственно ради
удовольствия видеть, как человеку больно!
- Эй, ты что на меня уставился, пастух? - зло и визгливо прокричал
высокий подросток в голубом кафтанчике.
У Геро перехватило дыхание. К нему никто еще не обращался таким
угрожающим голосом. Он остановился, гордо выпрямившись, напомнил:
- Я Геро, сын Мариона!
Этим было сказано все: и то, что прадед Мариона - великий воин, и что
отец Геро прославлен не только в городе, но и далеко за пределами его, и
то, что недавно Геро в честной схватке убил огромного волка, а потому уже
достоин уважения.
Подростки пошептались, хихикая, поглядывая на босого пастушонка,
потом тот, высокий, выставив ногу в мягком сапожке, надменно выпятив
подбородок, презрительно-насмешливо сказал:
- Эй! Вонючий овечий пастух! Ты - сын самого трусливого воина в
Дербенте! Геро - сын труса! - И, наслаждаясь безнаказанностью,
пренебрежительно сплюнув, повторил: - Сын труса, сын труса!
Геро не поверил собственным ушам. Он еще ни разу не сталкивался с
детьми знатных, они не замечали его, и он избегал их. Но эти негодяи
настолько чувствуют себя безнаказанными, что не боятся оскорблять
свободного человека - прославленного воина, отца Геро! От обиды
перехватило дыхание, но Геро быстро овладел собой. Он спокойно снял с
плеча лук и колчан, повесил на ветку, нависшую над улицей, положил на
траву под забором козью шкуру. Ну, что ж, Геро сейчас посмотрит, кто из
них - он или эти нарядные негодяи - больше достойны уважения. Отец, если
узнает о драке, не скажет сыну, что тот поступил плохо. Ведь Геро дрался
за честь отца, за честь лега, защищал достоинство свободного человека, за
всех, кого унижали эти хвастливые негодяи, и - только уж в самую последнюю
очередь - за себя.
Подростки с удивлением смотрели на приближающегося к ним овечьего
пастуха. Они недоумевали, он что - хочет с ними драться? Но ведь их -
четверо. И потом, каждый из них старше и наверняка сильнее. Однако он
смел, этот жалкий мальчишка из нищего магала! Его надо проучить!
Геро с тайной радостью отметил, что он совсем не боится этих
надменных хвастунов и идет к ним совершенно спокойно, то есть "не потерял
головы". Отец говорил, обучая сына искусству воина, что сохранить в момент
опасности хладнокровие - значит победить.
Он не успел пройти и половины расстояния, что отделяло его от
подростков, как те, не выдержав, одновременно бросились на него. Сначала
они бежали, толкаясь, мешая друг другу, потом вперед вырвался высокий,
торопясь обрушиться на смельчака, чтобы потом было чем похвастаться.
Геро повернулся и побежал. Ага, он удирает! Подростки помчались
быстрее, растянувшись длинной цепочкой.
Геро, отбежав, оглянулся. Первым к нему, задыхаясь, приближался
высокий. Дождавшись его, Геро плашмя упал. Подросток, споткнувшись, со
всего разбега ударился о каменистую дорогу, взвыл от боли и испуга.
Второго хвастуна Геро, перекатившись, подцепил ногой, резко рванул. Тот
упал, будто подрубленный. Не медля, Геро вскочил и снизу вверх, вкладывая
в удар тяжесть тела, стукнул третьего в подбородок. Тот, лязгнув зубами,
взмахивая руками, мыча, опрокинулся, из глаз его брызнули слезы. Четвертый
повернулся и, завопив от испуга, бросился наутек. Геро погнался за ним, не
обратив внимания, что сзади послышался частый лошадиный топот. Догнав
беглеца на перекрестке, Геро прыжком взлетел над ним, повернулся в
воздухе, шершавой, затвердевшей пяткой резко ударил подростка в спину,
упал на руки, вскочил. Подросток исступленно вопил, закрыв лицо руками,
лежа у каменной ограды.
Около Геро послышался топот копыт, храп лошади. Удар плетью невольно
ожег плечо. Мальчик стремительно повернулся, сжавшись для прыжка, увидел
желтоглазого дворецкого Мансура на вороном жеребце. Мансур вновь занес
плеть, но, заметив напряженный пристальный взгляд мальчика, опустил плеть
и молча показал ею: "Иди!"
Возле длинного водоема толпилось много всадников. Кони, фыркая,
тянулись к воде. Чуть в стороне от остальных, на белоснежном жеребце,
нетерпеливо перебирающем сухими сильными ногами, восседал бородатый
человек в малиновом плаще. Возле него стояли, всхлипывая, вытирая слезы
рукавами кафтанов, побитые Геро подростки.
Мансур подвел Геро к филаншаху, и тот уставился на него тяжелым
недобрым, напоминающем волчий, взглядом. Лицо старика было смугло,
морщинисто, а борода огненно-рыжая.
- Это ты затеял драку? - сурово спросил филаншах.
- Нет, господин. Это была не драка. Они оскорбили моего отца, и я
наказал их.
- Ты один - четырех? - удивился старик, сдерживая нетерпеливо
ходившего под ним жеребца.
- Даже если бы их было больше!
Смелый ответ удивил филаншаха, он склонился с высокого седла,
рассматривая кудрявого запыленного смельчака, потом, чем-то пораженный,
обернулся к свите, произнес несколько слов на персидском языке. Один из
всадников подъехал, всмотрелся в лицо мальчика, утвердительно кивнув,
что-то ответил. Правитель Дербента спросил ласково:
- Как звать твоего отца, юноша?
Геро, как всегда, гордо ответил:
- Марион! Я сын Мариона!
Странное выражение, похожее на умиленную гримасу, промелькнуло на
пергаментно-смуглом лице старика, он опять отрывисто, негромко спросил
что-то у подобострастно склонившегося к нему всадника. Тот ответил.
Старик, раздумывая, медленно погладил свою рыжую бороду и, обратившись к
