над его головой подобно серебряным змеям, и в руках он держит пучок
молний. Сказал тот человек голосом, подобным громовому раскату:
- Я - Уркацилла, бог солнечного огня и молний, возлюбил вас за
единство ваше, каждый из вас - брат другому и защитник слабых! Отныне
будете вы изобильны, ибо я покровитель ваш...
Мариону стало трудно говорить. Вокруг невеселые, хмурые, задумчивые и
даже равнодушные лица. Он неожиданно для самого себя продолжил горько:
- Но многие из нас забыли веру свою, забыли покровителя, не почитают
предков, бесчестье овладело душами многих...
И тогда Марион ясно расслышал, как надсмотрщик Дах-Гада негромко, но
враждебно произнес:
- Тот, кто в бою предал своих братьев, по обычаю должен быть изгнан!
Сколько мужественных и справедливых людей недосчитались леги и дарги
с прошлого весеннего моления? Посадили за долги в зиндан Т-Мура, убит его
сын, на днях персы убили Масандила, погибли Золтан, Бурджан, Ваче... и вот
теперь Марион подлежит изгнанию. Он увидел блестящие, устремленные на него
глаза сына Геро, который пригнал свою отару к священному камню, в широко
раскрытых глазах Геро стояли слезы. Сыну, наверное, тяжелей, чем отцу.
Марион опустил голову. Если род вынесет решение, он подчинится.
Но люди молчали. Тогда шумно вздохнул рядом горбоносый Ишбан,
напоминая, что пора продолжать моление.
Широкогрудый стражник Маджуд - тот, что сменил Мариона на караульной
башне, кинжалом доставал из котла дымящееся баранье сердце и печень.
Шакрух уже разливал вино в чашу.
Марион не глядя протянул руку, и Маджуд тотчас вложил в нее кинжал с
нанизанной на острие печенью, подошел Шакрух с чашей вина. Марион
собственным кинжалом отрезал кусочки пищи, протягивал их на острие
Шакруху, тот поливал пищу вином.
Все выше поднималось, разгораясь в безоблачном небе, солнце -
всевидящий глаз Уркациллы, - теплым сиянием освещая долину, море.
Марион, обернувшись в сторону солнца, разбрасывал кусочки печени,
сердца, громко произнося:
- О, Уркацилла, бог небесных сил, громовержец, пошли нам милость
твою: дай плодородие земле нашей, чтобы мы с женами и детьми не знали ни
холода, ни голода, ни горя! О, Уркацилла, всели мудрость в разум и
мужество в сердца наши, чтобы деяния потомков Чора несли печать
покровительства твоего, да будет тысячекратно благословенно имя твое, о
Уркацилла!..
Марион говорил и чувствовал, что привычные слова обращения, которые
раньше пробуждали в сердце надежду, сейчас оставляют его безучастным и
тревожным. Скоро в молитве Уркациллы он произнесет: "О, Уркацилла, воздай
людям по праведности их, воздай каждому по вине его!" Неужели тогда не
обрушится небо, не разверзнется земля? Произносить эти слова или не
произносить? И в душе Мариона тотчас вспыхнул гнев на самого себя,
посмевшего усомниться в праведности своей. Он виноват перед людьми, но не
перед самим собой, а следовательно, не перед Уркациллой - всевидящим. Ведь
не было у него в ту ночь ни страха, ни колебаний, скорей всего это духи
тьмы сумели окутать его своими чарами. Но людям не объяснишь этого, люди
тотчас спросят: почему же они окутали тебя, а не тех, кто слабее? И он не
будет знать, что ответить. Но перед громовержцем-всевидящим он чист!
- О, Уркацилла, воздай людям... Воздай каждому по вине его!
Наступила тишина. Люди смотрели в небо, затаив дыхание. Прошло
мгновение, еще одно. Радостно заулыбался Геро. По-прежнему ласково сиял в
небе светлый знак Уркациллы, а возле него - что случается крайне редко,
только в минуты наивысшего благословения - светился серебряный диск
супруги его нежной Весшну. Радостью засветились лица Шакруха, шумно
сопящего Ишбана, широкогрудого коренастого Маджуда и многих других, кто в
мужестве и праведности Мариона черпал убежденность и стойкость, и многие
громко повторили вслед за Марионом:
- О, Уркацилла, ты воистину всевидящ, покровитель наш, благословен
будь тысячекратно!
И случилось еще: когда Марион вешал на ветвь священного вяза рога
жертвенного барана, вдруг встрепенулась листва, хоть было в долине тихо, и
ласково прошумело дерево.
Радостные и оживленные, будто вернулись старые добрые времена, люди
рассаживались в кружок возле котла с дымящейся бараниной, ели мясо и
вареное пшено, а виночерпий Шакрух по очереди раздавал чаши с вином, пока
не опустел бурдюк, и принявший громко говорил:
- О, Уркацилла, да будет трижды благословенна пища твоя! Пошли
каждому из присутствующих счастья...
И каждый, оборачиваясь к соседям, ласково желал:
- Счастья вам! Счастья вам! И вам счастья!.. - во взглядах людей
светилась надежда.
Марион не был весел. Он ждал, опустив голову. Но сейчас даже Дах-Гада
не решился напомнить об обычае изгнания, наоборот, он дружелюбно
посматривал на Мариона, а захмелев, ибо пил он и ел жадно, пожаловался:
- Грязный хазарин Рогай уронил на днях камень мне на ногу, я до сих
пор хромаю! - В подтверждение своих слов надсмотрщик грузно повернулся на
траве, вытянул правую ногу в огромном грубом кожаном сапоге.
- Где сейчас Рогай? - предчувствуя недоброе, спросил Марион. Дах-гада
пьяно махнул рукой по направлению к крепости.
- В зиндане. Пусть там прохладится! Хо-хо! Жаль, что Махадий не дал
отрубить этому вонючему хазарину правую руку! Пусть бы помнил, как ронять
камень на благородного албана!
Марион молча поднялся, чувствуя, как в груди вскипела волна ярости.
Он боялся, что сдержанность может покинуть его. Вот и закончилась весенняя
молитва! Люди шумно переговаривались, продолжая желать друг другу счастья,
и едва ли кто из них подозревал, что если бы это место не было священным,
Марион схватил бы сейчас "благородного албана" за протянутую ногу и
раздробил бы ему голову о камень. "О, Уркацилла, всели мудрость в разум
наш! О, Уркацилла!.."
Вечером Мариону опять пришлось проявить сдержанность. Жена и Витилия
ушли на весеннюю молитву богине Весшну, Геро побежал на море искупаться,
ибо дни были жаркие, а вечера наступали душные. Марион сидел возле
пылающего очага, задумавшись. Когда он в гневе возвращался домой, у него
опять появилась мысль собрать легов и даргов, нуждающихся в защите, вместе
уйти в горы, соединиться с теми, кто ушел раньше, и восстановить прежние
обычаи. Мысль эта пришла к нему, когда он навещал родичей в горах. Здесь
же Марион бессилен. Будущее Дербента в руках тщеславного Уррумчи, алчного
и лукавого Обадия, жестокого Дах-Гады, - родичей, от которых нужно
держаться подальше. Но Чора - родная земля, здесь захоронены предки, и
души их витают над родными очагами. Разве можно оставить сиротами души
предков? Это невозможно! Как же быть? Мариона томили мрачные предчувствия.
Ему казалось, что где-то в отдалении зловеще воет уеху.
Неожиданно в круг света из темноты двора неслышно вступил человек в
грубом черном плаще и накинутом на голову глубоком капюшоне. Блеснув
серебряным крестом и цепочкой, висевшим поверх плаща, незнакомец
приблизился к Мариону и коснулся рукой железной цепи, протянутой над
очагом.
Если в дом албана входил странник и касался рукой надочажной цепи -
это значило, что человек, кто бы он ни был, напоминая о предках, просил у
хозяина покровительства и защиты. По священному для албана обычаю хозяин
должен был защищать его от любой опасности. Несмываемый позор, презрение
родичей падало на семью того, кто отказал страннику, коснувшемуся очажной
цепи, в гостеприимстве.
Марион поднялся, вежливо пригласил гостя отужинать с ним. Глубокий
капюшон скрывал лицо незнакомца. По виду странник был
монахом-христианином, из тех, что часто ездят с торговыми караванами,
распространяя христианскую веру среди народов-варваров.
15. С ВАРВАРАМИ ВСЕ ПОЗВОЛЕНО
- Благодарю за гостеприимство тебя, Марион, но у меня слишком мало
времени. Я не ужинать пришел, а поговорить, - глухо сказал из глубины
капюшона незнакомец. В голосе его послышалось надменность.
Марион пригласил его сесть, но странник-монах остался стоять;
медленно поворачивая голову, осмотрел хижину, двор, лавку, накрытую
волчьей шкурой, вгляделся в чернокудрого гиганта, поразительно похожего
необычайной мощью тела и мужественными чертами лица на древнегреческого
силача Геракла, сказал с невольным уважением:
- Я много слышал о твоей храбрости и силе, но не думал, что ты столь
совершенен! Твое имя должно остаться в веках.
Грубая лесть оставила Мариона равнодушным. Но вежливость требовала
ответить благодарностью на уважение.
- Назови свое имя, странник, и в этом доме будут рады выполнить любое
твое желание! - прогремел лег.
- Отлично сказано, теперь я не сомневаюсь, что ты не только отважен,
могуч, но и благороден. Душевными качествами ты напоминаешь патриция, ты
располагаешь к себе, - заметил странник, - но ради пресвятой девы Марии,
умерь силу своего голоса! Я не хочу, чтобы мой приход к тебе был замечен
соглядатаями Шахрабаза...
Последняя фраза нежданного гостя не понравилась Мариону. Он не привык
скрывать ни мыслей, ни дел.
- Зови меня... - продолжил монах и, помедлив, решительно сказал: -
Зови меня Кирилл.
Имя было не албанское, но сейчас многие албаны, принявшие
христианство, носят христианские имена. Даже сам Марион, поддавшись
искушению, назвал дочь благозвучно - Витилия, справедливо полагая: что
приятно его слуху - приятно и слуху предков.
- Я слушаю тебя, Кирилл, ты, кажется, сказал, что пришел для
разговора.
- Да, для очень важного разговора. Но прежде чем начать его, я скажу
искренне, и да не осквернят твой слух эти слова - ты, Марион, заслужил
лучшую жизнь! Гораздо лучшую жизнь!
- Вот как... и какую же?
- В Дербенте сейчас нет человека, более достойного, чем ты, жить во
дворце, в котором живет Шахрабаз Урнайр! - произнес монах и, видя
удивление на широком лице лега, добавил: - Я сказал то, что сказал, ты
достоин быть правителем Дербента и жить во дворце, где живет этот дряхлый
сластолюбец Урнайр...
Марион вежливо молчал, ибо подобный разговор требует не вопросов, а
пояснений к уже сказанному.
- Я знаю, Марион, что ты привык довольствоваться малым, но даже
длительная покорность отнюдь не означает, что покорный считает свою судьбу
справедливой, надеюсь, что и ты придерживаешься того же мнения?..
Монах выжидательно умолк. Марион молчал, но молчание его теперь было
растерянностью: он не знал, о чем нужно говорить, ибо проницательный гость
угадал - Марион действительно привык довольствоваться малым в жизни. Но,
не помышляя о большем, он никогда не задумывался, справедливо ли это. Да к
тому же он не столь знатен, как Шахрабаз Урнайр.
- Если ты полагаешь, что знатность одних и незнатность других
предопределена свыше, - сказал, словно угадав мысли лега,
монах-христианин, - то ты ошибаешься... Знатность дается за заслуги! А
теперь подумай, Марион, вот о чем: первым из рода Урнайров стал знатным
славный герой Ваче Мудрый, сумевший объединить Албанию в единое
государство. Он стал царем. Но за какие заслуги дарована знатность
потомкам его, и в том числе последнему из потомков - Шахрабазу? Жалкие,
ослоподобные ублюдки - потомки Ваче Мудрого до сих пор купаются в лучах
славы его! Твой же прадед - могучий воин Нишу - погиб героем, дед твой -
погиб героем, отец твой - умер героем, ты же, Марион, не менее славный
герой, чем любой из твоих предков! Так считаешь ли ты справедливым, что
заслуги предков твоих и твои заслуги оплачиваются единственно жалкими
