многотомного дела о насильственной репатриации в Советский Союз. "Прожив 2
года в руках британских властей, в ложном чувстве безопасности, русские были
застигнуты врасплох, они даже не поняли, что их репатриируют... Это были,
главным образом, простые крестьяне с горькой личной обидой против
большевиков". Английские же власти поступили с ними "как с военными
преступниками: помимо их воли передали в руки тех, от кого нельзя ждать
правого суда". Они и были все отправлены на Архипелаг уничтожаться.
44. В протоколе писалось "двести метров пошивочного материала". Все-таки
стыдно было писать "катушка ниток".
45. А сама казнь лишь на время закрывала лицо паранджой, чтобы сбросить
её с оскалом через два с половиной года (январь 1950).
46. Достоверно у нас ничего не узнать, ни даже сейчас, ни долго еще. Но
по московским слухам замысел Сталина был такой: в начале марта
"врачей-убийц" должны были на Красной Площади повесить. Всколыхнутые
патриоты естественно (под руководством инструкторов) должны были кинуться в
еврейский погром. И тогда-то правительство (узнаётся сталинский характер,
правда?) великодушно спасая евреев от народного гнева, в ту же ночь выселяло
их из Москвы на Дальний Восток и в Сибирь (где бараки уже готовились).
Глава 3. Следствие
Если бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим, что будет через
двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет
пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, *(1) опускать
человека в ванну с кислотами, *(2) голого и привязанного пытать муравьями,
клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в аннальное отверстие
("секретное тавро"), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде
самого лёгкого -- пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое
мясо, -- ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в
сумасшедший дом.
Да не только чеховские герои, но какой нормальный русский человек в
начале века, в том числе любой член РСДРП, мог бы поверить, мог бы вынести
такую клевету на светлое будущее? То, что еще вязалось при Алексее
Михайловиче, что при Петре уже казалось варварством, что при Бироне могло
быть применено к 10-20 человекам, что совершенно невозможно стало у
Екатерины, -- то в расцвете великого двадцатого века в обществе, задуманном
по социалистическому принципу, в годы, когда уже летали самолеты, появилось
звуковое кино и радио -- было совершено не одним злодеем, не в одном
потаенном месте, но десятками тысяч специально обученных людей-зверей над
беззащитными миллионами жертв.
И только ли ужасен этот взрыв атавизма, теперь увёртливо названный
"культом личности"? Или страшно, что в те самые годы мы праздновали
пушкинское столетие? Бесстыдно ставили эти же самые чеховские пьесы, хотя
ответ на них уже был получен? Или страшней еще то, что и тридцать лет спустя
нам говорят: не надо об этом! если вспоминать о страданиях миллионов, это
искажает историческую перспективу! если доискиваться до сути наших нравов,
это затемняет материальный прогресс! Вспоминайте лучше о задутых домнах, о
прокатных станах, о прорытых каналах... нет, о каналах не надо... тогда о
колымском золоте, нет и о нём не надо... Да обо всем можно, но -- умеючи, но
прославляя...
Непонятно, за что мы клянём инквизицию? Разве кроме костров не бывало
торжественных богослужений? Непонятно, чем нам уж так не нравится крепостное
право? Ведь крестьянину не запрещалось ежедневно трудиться. И он мог
колядовать на Рождество, а на Троицу девушки заплетали венки...
Исключительность, которую теперь письменная и устная легенда приписывает
37-му году, видят в создании придуманных вин и в пытках.
Но это неверно, неточно. В разные годы и десятилетия следствие по 58-й
статье ПОЧТИ НИКОГДА и не было выяснением истины, а только и состояло в
неизбежной грязной процедуре: недавнего вольного, иногда гордого, всегда
неподготовленного человека -- согнуть, протащить через узкую трубу, где б
ему драло бока крючьями арматуры, где б дышать ему было нельзя, так чтобы
взмолился он о другом конце -- а другой-то конец вышвыривал его уже готовым
туземцем Архипелага и уже на обетованную землю. (Несмышлёныш вечно
упирается, он думает, что из трубы есть выход и назад.)
Чем больше миновало бесписьменных лет, тем труднее собрать рассеянные
свидетельства уцелевших. А они говорят нам, что создание [дутых дел]
началось еще в ранние годы [органов], -- чтоб ощутима была их постоянная
спасительная незаменимая деятельность, а то ведь со спадом врагов в час
недобрый не пришлось бы Органам [отмирать]. Как видно из дела Косырева, *(3)
положение ЧК пошатывалось даже в начале 1919 г. Читая газеты 1918 года я
наткнулся на официальное сообщение о раскрытии страшного заговора группы в
10 человек, которые хотели (только ХОТЕЛИ еще!) втащить на крышу
Воспитального дома (посмотрите, какая там высота) [пушки] -- и оттуда
обстреливать Кремль. Их было [десять] человек (средь того может быть,
женщины и подростки), неизвестно сколько пушек -- и откуда же пушки? калибра
какого? и как поднимать их по лестнице на чердак? И как на наклонной крыше
устанавливать? -- да чтоб не откатывались при стрельбе! Почему петербургские
полицейские, борясь с февральской революцией, брали на крышу не тяжелее
пулемета?.. А между тем эта фантазия, предвосхищающая построения 1937 года,
ведь читалась же! и верили!.. Очевидно, нам еще докажут со временем, что
дутым было "гумилевское" дело 1921 года. *(4) В том же году в рязанском ЧК
вздули ложное дело о "заговоре" местной интеллигенции (но протесты
смельчаков еще смогли достигнуть Москвы, и дело остановили). В том же 1921
году был расстрелян весь Сапропелиевый комитет, входивший в Комиссию
Содействия Природным Силам. Достаточно зная склад и настроение русских
ученых кругов того времени, и не загороженные от тех лет дымовой завесой
фанатизма, мы, пожалуй, и без раскопок сообразим, какова тому ДЕЛУ цена.
Вот вспоминает о 1921 годе Е. Дояренко: лубянская приемная арестантов,
40-50 топчанов, всю ночь ведут и ведут женщин. Никто не знает своей вины,
общее ощущение: хватают ни за что. Во всей камере одна единственная знает --
эсерка. Первый вопрос Ягоды: "итак [за что] вы сюда попали?" т.е. сам скажи,
помоги накручивать! И АБСОЛЮТНО ТО ЖЕ рассказывают о рязанском ГПУ 1930-го
года! Сплошное ощущение, что все сидят ни за что. Настолько не в чем
обвинять, что И. Д. Т-ва обвинили... в ложности его фамилии. (И хотя была
она самая доподлинная, а врезали ему по ОСО 58-10, 3 года.) Не зная, к чему
бы придраться, следователь спрашивал: "Кем работали?" "Плановиком" --
"Пишите объяснительную записку: "Планирование на заводе и как оно
осуществляется". Потом узнаете, за что арестовали". (Он в записке найдет
какой-нибудь конец.)
Это как с Ковенской крепостью в 1912 году: решено было упразднить её за
ненадобностью -- она перестала выполнять боевую задачу. Тогда встревоженное
командование подстроило "ночную стрельбу" по крепости -- чтобы только
доказать свою пользу и остаться на местах!..
Впрочем и теоретический взгляд на ВИНУ подследственного был с самого
начала очень свободный. В инструкции по красному террору чекист М. Я. Лацис
писал: "...не ищите на следствии материала и доказательств того, что
обвиняемый действовал словом или делом против советской власти. Первый
вопрос: к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, образования
(вот он, Сапропелиевый комитет! -- А. С.), воспитания. Эти вопросы и должны
определить судьбу обвиняемого". -- 13 ноября 1920 года Дзержинский в письме
в ВЧК упоминает, что в ЧК "часто даётся ход клеветническим заявлениям".
Да не приучили ли нас за столько десятилетий, что ОТТУДА не возвращаются?
Кроме короткого сознательного попятного движения 1939 года, лишь редчайшие
одиночные рассказы можно услышать об освобождении человека в результате
следствия. Да и то: либо этого человека вскоре посадили снова, либо
выпускали для слежки. Так создалась традиция, что у [Органов] нет [брака в
работе]. А как же тогда с невинными?..
В "Толковом словаре" Даля проводится такое различие: "[дознание] разнится
от [следствия] тем, что делается для предварительного удостоверения, есть ли
основание приступить к следствию".
О, святая простота! Вот уж [Органы] никогда не знали никакого [дознания]!
Присланные сверху списки, или первое подозрение, донос сексота или даже
анонимный донос *(5) влекли за собой арест и затем неминуемое обвинение.
Отпущенное же для следствия время шло не на распутывание преступления, а в
девяносто пяти случаях на то, чтобы утомить, изнурить, обессилить
подследственного и хотелось бы ему хоть топором отрубить, только бы поскорее
конец.
Уже в девятнадцатом году главный следовательский прием был: [наган на
стол].
Так шло не только политическое, так шло и "бытовое" следствие. На
процессе Главтопа (1921) подсудимая Махровская пожаловалась, что её на
следствии подпаивали кокаином. Обвинитель *(6) парирует: "если б она
заявила, что с ней грубо обращались, [грозили расстрелом], всему этому с
грехом пополам [еще можно было бы поверить]". Наган пугающе лежит, иногда
наставляется на тебя, и следователь не утомляет себя придумыванием, в чём ты
виноват, но: "рассказывай, сам знаешь!" Так и в 1927 году следователь Хайкин
требовал от Скрипниковой, так в 1929 году требовали от Витковского. Ничего
не изменилось и через четверть столетия. В 1952 году всё той же Анне
Скрипниковой, уже в её пятую посадку, начальник следственного отдела
орджоникидзевского МГБ Сиваков говорит: "Тюремный врач даёт нам сводки, что
у тебя давление 240/120. Этого мало, сволочь (ей шестой десяток лет), мы
доведем тебя до трехсот сорока, чтобы ты сдохла, гадина, без всяких синяков,
без побоев, без переломов. Нам только спать тебе не давать!" И если
Скрипникова после ночи допроса закрывала днем в камере глаза, врывался
надзиратель и орал: "Открой глаза, а то стащу за ноги с койки, прикручу к
стенке стоймя!"
И ночные допросы были главными в 1921 г. И тогда же наставлялись
автомобильные фары в лицо (рязанское ЧК, Стельмах). И на Лубянке в 1926 г.
(свидетельство Берты Гандаль) использовалось амосовское отопление для подачи
в камеру то холодного, то вонючего воздуха. И была пробковая камера, где и
так нет воздуха и еще поджаривают. Кажется, поэт Клюев побывал в такой,
сидела и Берта Гандаль. Участник Ярославского восстания 1918 г. Василий
Александрович Касьянов рассказывал, что такую камеру раскаляли, пока из пор
тела не выступала кровь; увидев это в глазок, клали арестанта на носилки и
несли подписывать протокол. Известны "жаркие" (и "соленые") приемы
"золотого" периода. А в Грузии в 1926 г. подследственным прижигали руки
папиросами; в Метехской тюрьме сталкивали их в темноте в бассейн с
нечистотами.
Такая простая здесь связь: раз надо обвинить во что бы то ни стало --
значит неизбежны угрозы, насилия, и пытки, и чем фантастичнее обвинение, тем
жесточе должно быть следствие, чтобы вынудить признание. И раз дутые дела
были всегда -- то насилия и пытки тоже были всегда, это не принадлежность
1937 года, это длительный признак общего характера. Вот почему странно
сейчас в воспоминаниях бывших зеков иногда прочесть, что "пытки были
разрешены с весны 1938 года". *(7) Духовно-нравственных преград, которые
могли бы удержать Органы от пыток не было никогда. В первые
