сельскохозяйственным рабочим, а дочери работали на фабрике
домашней обуви в Шабозоне, соседней деревне. Ромуальд узнал
Ладислава, главу семьи, который был его ровесником и в детстве
чуть невыбил ему глаз, запустив в него камнем. Ладислав
превратился в белокурого мускулистого крепыша. Он пилил дрова
перед домом в окружении пяти младших дочерей -- полуголых
девчонок с уже порочным взглядом, выбежавших из дома при
появлении Ромуальда, держа в руках куски хлеба, намазанные
вареньем. Ладислав Смирговски бросил пилить дерево -- краденое
из леса Грет -- и коротко приветствовал Ромуальда, устремив на
него строгий взгляд своих голубых глаз. Фотограф почувствовал
нечто вроде стыда: его появление явно рассматривалось здесь как
незаконное вторжение. Поляк нанес серьезный урон его лесу:
обширная вырубка образовалась возле дома -- результат
безмерного вандализма этого сельскохозяйственного рабочего.
Еще полсотни метров ходьбы вдоль болота, и за поворотом
Ромуальд увидел притаившуюся в лесу, похожую на шалаш хибарку
Марселя Равале, бродячего энахаря, с которым лучше всего было
не заговаривать, поскольку этот немного тронутый считался
колдуном. Домик был наглухо заперт. Марсель, должно быть,
отправился по деревням вправлять вывихнутые суставы, лечить
воспалившиеся ранки мазями или умело действовать вязальной
спицей, поскольку о пилюлях здесь мало кто имел представление.
Еще пятьдесят метров -- и вот бывшая скотобойня, низкое,
почерневшее, мрачное строение, в котором жили Дантелье,
удалившиеся от дел мясники. Сидя на складных стульях у порога
своего дома, они дышалм свежим воздухом, выставив толстые
животы и широко раскрыв рты -- туда роями влетали и вылетали
обратно мухи. И в этих людях повление Ромуальда не вызвало ни
малейший искры симпатии, какого-бы то ни ыло человеческого
тепла в поведении или во взгляде: потухшие мертвые гдаза ожили
на несколько секунд, загорелись огнем вражды и зависти к тому,
кто шел мимо, легко ступая и беспечно размахивая руками.
Преисполненный отвращения к этой галерее монстров, которые
заглатьвали кислород под кронами деревьев его леса, Ромуальд
вышел к мосту через замковый ров и остановился в
нерешительности. Овцы и козы паслись на том же месте. Сидевшая
в густой траве Ирен помахала ему рукой и радостно вскрикнула.
Высоко подняв голову, с торжественным и высокомерным видом он
вступил на бывший парадный двор Фальгонкуля, ныне
превратившийся в пастбище.
x x x
Ромуальд совершил новую вылазку в замок. На этот раз без
Ирен. Заблудившись в гигантском подземелье и старинных
оружейных залах, на треснувших стенех которых все еще висели
почти напрочь заржавевшие доспехи, кинжалы, секиры и рапиры, по
длинной винтовой лестнице он поднялся в угловую башню. Стоя у
бойницы, он созерцал окрестности до самого горизонте. Вдалеке,
окутанная дымкой все еще теплой осени, виднелась колокольня
церкви в Грей. У подножия стен замка жалесь деревня -- сверу
такая крошечнея, такая ничтожная. По шедшей вдоль замковой
стены дороге двигалось несколько крестьян: один толкал перед
собой тачку с навозом, другой погонял палкой коров. Они
напомнили Ромуальду ползущих по земле слизняков, пауков,
резбегающихся в разные стороны. Эти люди вызывали у него
желание направить на них струю кипящего масла или
расплавленного свинца. Время от времени из трещины в стене
выпадал камень и полго катился в сторону петлявшей внизу
дороги, и вороны, глухо хлопая крыльями, то и дело перелетали с
башни на башню.
Ромуальд спустился не "передный двор" -- луг для овец и
коз -- и поискал глазами часовню. Хоть и с трудом, он вспомнил,
где она стояла и разглядел ее провалившуюся крышу под купой
разросшихся ясеней. Поискав на земле палку, он проложил себе
дорогу сквозь заросли колючек. В тени деревьев ему открылась
зияющая давным-давно отодранной дверью часовня. Когда-то ее
украшали витражи. Спустившись на несколько ступенек, Ромуальд
остановился на кеменной, поросшей мхом лестнице. Склеп был
вскрыт. Вандалы унесли остатки деревянных гробов, позарившись
не золоченые ручки, сняли украшения и реликвии с покойников, но
суеверно боясь Божьей кары, оставили хотя бы кости. Десять или
двенадцать поколений Мюзарденов покоились здесь вперемежку друг
с другом -- целая груда костей лежала на полу разоренного
склепа. Ромуальд различил несколько черепов -- наконец хоть
кто-то улыбнулся ему в Кьефране! Он попытался сосчитать их. Их
было явно меньше, чем нужно, поскольку приходилось выискивать
их глазами. Он вздрогнул, услышав легкий шум. Коза
проскользнула мимо его ног. Появилась Ирен. Дрожащей рукой она
коснулась его плеча, хрупкие пальцы -- он не мог не
почувствовать -- слегка щекотали ему шею.
-- Мальчишки растащили черепа почти всех ваших предков,
мой милый Ромуальд.
Сердце лотарингца в его щуплой груди готово было
разорваться.
-- Дикое кощунство, достойное резве что дикарей. Когда это
случилось?
-- Бе! Да тому уж много лет. Знаете, я еще была маленькой,
в склепе уже кто-то копался. Украли несколько украшений...
-- По счастью, это были только пустяковые бездедушки. У
нас в семье настоящие драгоценности носили живые. Мой... гм...
но только между нами, Ирен, я испытываю к вам большое доверие.
Перед тем как отправиться в Америку, отец взял отсюда несколько
брошей и наиболее ценных браслетов. Другие украшения, по правде
говоря, были ерундой. Но черепа! Черепа, Ирен!
-- Я могу вам кое-что рассказать, то что я знаю наверняка.
Мой хозяин, Габриэль Фроссинет, наш мэр и депутат, взял здесь
себе один череп, вернее, не он, а его сын Феликс взял лет
десять тому назад, еще мальчишкой, когда приходил сюда играть с
другими парнями.
-- Этот хам, паршивый радикал Фроссинет держит череп
одного из Мюзарденов у себя дома?
-- Ну да. Он у него заместо пресс-папье. Это его парень,
Феликс принес. Тот, что теперь учится в Париже, в
Административной школе.
-- А, так сын Фроссинета учится в Административной юколе?
Держу пари, что у него коэффициент интеллекта сто пятьдесят.
Ирен не поняла, о чем это он.
-- Он приедет на Рождество на каникулы,-- сказала она.
-- Этот студент, что ворует черепа?
-- Ну да.
-- Меня прогнали, закидав камнями, могилу моих предков
разграбили, и студент Административной школы и
радикал-социалист в этой воровской шайке! Моя душа лотарингца
больше не может этого выдержать! Я вернусь в Кьефран и вымету
все это поганой метлой ко всем чертям!
-- Я буду вас ждать, Ромуальд,-- ласково оказала Ирен,
прижимаясь к нему.
Он обнял ее за талию, они проскользнули в склеп, на ходу
отшвыривая кости, и легли среди останков... Он нежно взял ее
там, среди Мюзарденов, которые безмолвно и терпеливо взывали к
отмщению.
x x x
Наступила весна семидесятого. Ромуальд за рулем
микролитражки -- он сменил на нее свой фургончик -- мчался по
дороге на Грей. Выехав из Парижа в три часа утра, он направился
в Кьефран. Попытка ограбить своих патронов, фабрикантов
почтовых открыток, самым жалким образом провалилась. Двадцать
один миллион франков наличными так и остался лежать в сейфе
конторы. Один из хозяев застал его на месте преступления. Можно
было бы закрыть глаза на происшедшее по тем соображениям, что
они вместе борются за обшее дело: фабрикант почтовых открыток
также питал склонность к белой лилии. Однако он весьма сухо
выставил фотографа за дверь. Лишившись не только работы, но и
жилья -- воображая, что ему удастся его маленькая кража, он
съехал с квартиры -- Ромуальд возвращался в Кьефран практически
без гроша в кармане. Деревенским есть за что еще больше
презирать его. До деревни оставалось всего несколько
километров. Нужно было искать какой-то выход. Первым делом,
достать денег. Чтобы стать сеньором Кьефрана и навсегда
соединиться узами с той, которую он полюбил: Ирен. И речи не
могло быть о том, чтобы поселиться в бывшем домике охраны, в
полуразрушенных стенах которого он прожил со своей бабушкой с
двадцать девятого по сороковой год. Он заглянул в лачугу перед
отъездом в октябре прошлого года. Она годилась разве что под
склад старьевщика. Но самое страшное -- возвращаться вот так,
ни с чем. Теперь его враги не преминут окончательно с ним
резделаться. И потом, поселясь в Кьефране, на что он будет
жить? Он не станет заниматься сельским хозяйством, это
исключено. Идти работать на Юзенелер, большой завод по
производству шарикоподшипников неподалеку от деревни, ему,
дворянину, тоже не пристало. Сидя за рулем, Ромуальд все думал
и думал о том, как ему быть дальше. При въезде в Грей он
остановился перед бистро пропустить стаканчик, а заодно и
принять какое-то решение. Может вернуться в Париж и повторить
свою попытку? Он вспомнил свои поездки на юг в потоках
достопримечательностей для съемок. Он знал множество адресов,
богатые виллы, которые сейчес, в начале весны еже пустуют. Для
того, кто не совсем дурак -- там было чем поживиться. В первую
очередь он подумал о трех шикарных домах неподалеку от Мужена.
Нестоящие музеи, там полно картин известных мастеров. Ему было
тошно при мысли, что он, Мюзарден, так опустился и вынужден
красть, чтобы составить себе маленький капитал, необходимый для
того, чтобы вновь обосноваться -- с гордо поднятой головой -- в
Кьефране. Но у него не было выбора.
Выйдя из бистро, он сел в машину и двинулся в Кьефран. Но
вскоре свернул в сторону Дижона и взял направление на юг.
x x x
Рик Ван Ковел, молодой крепкий голландец, статный и
широкоплечий как викинг, с длинными светлыми, почти белыми
волосами и такой же бородой, с кирпичным цветом лица, какой
бывает у людей, постоянно находящихся на свежем воздухе,
остановил машину Ромуальда как рез перед выездом на южную
магистраль. Перспективе пилить одному по утомительной дороге до
самого побережья, к тому же отсутствие радио в машине и боязнь
заснуть за рулем, толкнули Ромуальда к тому, чтобы взять
пассажира. Тем хуже для его сидений. Проехав километров триста,
Ромуальд и Рик уже были друзьями как Крокеболь и Ля Гийометт.
Голландец, весьма сносно говоривший по-французоки, веселый, то,
что называется "душа общества", очаровал бывшего фотографа.
После обеда на "Постоялом дворе Генриха III" в Маконе и
последовавшего за ним возлияния на "Винном складе мушкетеров" в
Турноне -- Ромуальд, питавший слабость к местам с королевскими
названиями, сам выбирал зеведения -- последний из Мюзарденов и
его пассажир перешли на ты. Сдержанный по натуре, Ромуальд сам
удивлялся завязавшейся дружбе, но то, что Рик доверительно
сообщил ему на ухо, сыграло не последнюю роль в быстром
сближения между двумя мужчинами.
Рик вел машмну. Ромуальд чрезвычайно оценил это
обстоятельство, оно позволяло ему ресслабиться, развалиться на
пассажирском сиденье с хорошей голландской сигарой в зубах. К
тому же, рисуя заманчивые картины, Рик действовал на него
успокаивающе,-- после Вильфранша он выдал очередную порцию:
-- Надо только нырнуть, чтобы достать, старик. Честное
слово.
Бывший осведомитель, ставший вначале, хиппи, а потом
международным авантюристом, знавший Катманду так же хорошо, как
Балеары, расписывал так, словно он нашел новое Эльдорадо:
-- Побережье Индийского океана, точнее Аравийского моря.
