А что до леса... Мой бедный друг, на продажу здесь идет
настояший лес, а не такой сухостой как в Грет. К тому же
деревья там почти полностью сгнили на корню. Земля перенасыщена
влагой, эагнивает, болото все растет и растет, наступает на
лес. Да вы, неверное, и сами могли в этом убедиться во время
вашей прогулки...
С вырежением глубокого презрения и одновременно огорчения
на толстом, лоснящемся лице гурмана он спросил:
-- А чем вы занимаетесь, там,... в этом... как его...
Париже?
-- Я фотограф. Снимаю для почтовых открыток,-- страшно
стесняясь, признался Ромуальд.
-- Понятно. И вы хотите... гм... поправить ваши финансовые
дела?
-- Но я вовсе не хочу продавать! -- вскричал в приступе
гнева Ромуальд, которого почти вывел из себя этот раскормленный
ублюдок.
-- Между нами говоря, это было бы гораздо
предпочтительнее,-- сказал нотариус.-- Уж не думаете ли вы в
самом деле поселиться в Фальгонкуле? Стоит еще, правда, тот
домишко, где вы жили с бабушкой, но он тоже не пригоден для
жилья: там нет пола, крыша прогнила, дымоход завален и бог
знает, что еще... Все эти старые развалины, а иначе их, мой
милый и не назовешь, очень тяжелое бремя для коммуны, тяжелее,
чем что-либо другое. Даже чтобы снести все это, нужны деньги.
Ваше... родовое достояние тяжелое бремя. Тяжелое, очень тяжелое
бремя. Я деже не знаю, что вам и посоветовать. Не говоря уж о
том, что браконьеры, всякие там бродяги, случается, забредают
на ночлег в замок. Об этом мне как раз говорил в прошлое
воскресенье жандармский капитан на банкете Товарищества бывших
военнослужащих 517-го... Ваш замок (грубая и язвительная
усмешка), если можно так выразиться, эти ваши руины очень
тяжелое бремя, очень, очень тяжелое. Вы что-то хотите сказать?
-- Он приподнялся со своего кожаного кресла.-- Нет, ничего? --
Он вновь уселся, сразу поскучнев, поскольку Ромуальд,
уязвленный в своей гордости, доведенный до крайности тем, что
им помыкает этот грубиян, бросил ему:
-- Перед вами, мэтр, Мюзарден де Фальгонкуль!
-- Понимаю, мой друг, все понимаю, но... что ж вы
хотите...
Достав из ящика столь толстый гроссбух, он полистал его:
-- В 1949 некие жители Тула, будучи здесь проездом по Бог
весть какой недобнооти, спрашивали меня относительно ваших
земель и особенно -- ладно, назовем его так для простоты --
замка. Мы обо всем договорились, но, осмотрев Фальгонкуль, они
словно испарились, предварительно пообещав -- классическая
фраза, которая все сводит на нет,-- что они мне напишут. Так
или иначе, но я не знал, где вас разыскать... Далее, в 1956
один американец, турист, справлялся... Э-э, замок показался ему
занятным, особенно из-за его древности -- я дал ему понять, что
речь идет о сооружении XIV-го века -- и возможно он хотел, как
это у них принято, резобрать его по камешку и отправить в
Штаты. Но и на этот раз, дорогой мой, я не смог вас найти! Где
вы обитали? Что с вами приключилось? После смерти вашей бабушки
вы скрылись как воришка.
-- Вы могли бы спросить у Грезийи де ля Пульпиньер, Ле де
Буанантей, Ле Фюльтанзар де Менилькур -- я думаю, все они еще
живут во Франш-Контэ. Это мои родственники.
-- О, очень и очень дальние, дорогой друг, уж поверьте
мне. Они вас знать не энают -- это я вам говорю, вовсе не желая
вас оскорбить. Подумать только, разориться -- и где? -- в
Америке! То, что произошло с господином бароном, произвело
здесь очень дурное впечатление. Поверьте мне,-- я это говорю
вам как другу -- семьи, которые вы назвали, не энают, вернее,
не желают знать Мюзарденов де Фальгонкуль. И втемяшилось же в
голову вашему папаше отправиться в Америку! Уж не виной ли тому
солнечный удар в 1912 году в Бельгийском Конго? -- осведомился
он.
-- Мсье, вы нас оскорбляете! -- вскричал Ромуальд, сжав
кулаки, вздернув подбородок к глядя с ненавистью на нотариуса.
Нотариус со вздохом закрыл свою книгу:
-- Право, не знаю, что вам еще сказать.
-- Есть еще мой двоюродный брат,-- добавил Ромуальд.-- Я
согласен, что Ле Грезийи, Ле Буанантей и другие могли и не
знать что со мной, но мой кузен Тибо Рустагиль, он-то знал, что
я живу в Париже, в квартале Крулебарб. Я поддерживал с ним
отношения, и мы обменивались письмами на каждый Новый год.
-- О да, ваш кузен Рустагиль, как же, как же... Малый
немножко, гм, странноватый, слегка, как бы это выразиться,
немножко с приветом... Признаюсь, мне не пришло в голову
справиться у него. К тому же он такой гордый, никогда со мной
не разговаривает. В общем-то, он практически ни с кем не
разговаривает.
-- Он по-прежнему живет в Шабозоне?
-- Но вы же мне только что сказали, что обмениваетесь с
ним поздравлениями на Новый год и что...
-- Признаюсь, вот уже десять лет как мы не пишем друг
другу... Надеюсь, он жив? Дорогой Тибо, дорогой друг детства...
-- Да, он здесь живет. Он переехал в Кьефран. Поселился на
бывшей лосопилке.
-- Ах вот как! А куда девались хозяева лесопилки?
Пинотоны?
-- Всю семью ресстреляли немцы. Они устраивали диверсии на
железной дороге Париж -- Везуль, что-то там еще делали, не
знаю... Отца, мать, ребят, бабушку... Потом лесопилку пустили
на продажу, и мсье ваш кузен бросил свой домик и переехал туда
жить. Он там все перестроил, расширил. Сейчас там что-то вроде
маленького заводика. Мсье ваш кузен работает не знаю над чем,
но над чем-то весьма таинственным... Поговаривают, что он
выполняет заказ министерства обороны. Он к себе никого не
пускает, даже почтальона. Такой вот он странный...
-- Да, я зайду к нему. Скажите, ведь на моей земле было
что-то построено?
-- Верно, было. Вдоль болота, по дороге на Грет. И сейчас
все стоит (нотариус встревожился). Там живут тихие спокойные
люди. Надеюсь, вы не собираетесь чинить им неприятности.
Практически это те же семьи, что жили в сороковом году. Только
сегодня это уже их дети. Ваши маленькие друзья детства, которых
вы сразу узнаете.
Машинально Ромуальд коснулся лба, дотронулся до виска,
словно вновь ощутил острую боль от ударов камней, брошенных
этими маленькими ненавистными друзьями.
Положив очки не бювар из сафьяновой кожи, нотариус
скрестил на груди свои пухлые ручки.
-- Там ферма Машюртенов, домик поляков Смирговских, хижина
Марселя Равале, костоправа, и бывшая скотобойня, где живет
Ансельм Дантелье с женой. Я хочу вам напомнить, что эти дома
принадлежат коммуне и она же получает арендную плату. У вас на
это нет никаких прав.
-- Но эти люди живут на моей земле... Там мой колодец...
-- Все это так, мой дорогой друг. Но при посредничестве
моего дяди, от которого я унаследовал все дела, был составлен
договор между вашим дедушкой и коммуной. Все бумаги здесь,
подшиты в деле. Арендная плата вам не идет. Вы только имеете
право выселить... а точнее, снести эти постройки. Естественно,
я, как и все здесь, совершенно спокоен на этот счет -- вы не
примете подобного решения. Такой поступок с вашей стороны был
бы актом чудовищного и непонятного зверства. Разве не так?
Зачем, я вас спрашиваю, вам это делать?
-- Э-ээ...
-- Очевидно, что если через болото будут прокладывать
шоссе или железную дорогу, то жителей оттуда выселят, но это
произойдет по воле государства, и в этом случае им дадут
компенсацию и переселят в другое место. Но здесь никакой дороги
не будет. Об этом абсолютно не может быть и речи. Наш край
умирает, и никого, похоже, это не волнует, дорогой мсье.
-- А если, гм... если я... Если я сам их выселю по
какой-то причине, должен ли я выплачивать этим людям какую-то
компенсацию?
-- В таком случае -- нет. Вы ничем не обязаны этим добрым
людям. Но...
-- Не волнуйтесь, мэтр. Я просто интересуюсь, какие у меня
права, не более того. Ну что ж, я думаю, мы можем и
распрощаться.
Нотариус поднялся, улыбаясь -- наконец-то этот Ромуальд
убирался прочь.
-- Вы намерены доставить нам удовольствие и поселиться
здесь с нами, мсье?
-- Я подумаю над этим, мэтр...
Деревенский стряпчий продолжал с удрученным видом:
-- Замок дрйствительно не пригоден для жилья, я
подчеркиваю это... И потом, возможно, вы заметили наши
рекламные щиты при въезде в деревню? "Старинный эамок
Кьефрана"! Ну так вот, летом это не привлекает и десятка
человек... Поверьте мне -- это безжизненное сооружение... О,
надо набраться мужества и сказать всю правду -- это проклятое
сооружение, дорогой мсье, да, проклятое. И потом, эта девушка,
немного... немного простоватая, которая проводит там целые дни,
сидя во дворе со своими овцами, мечтая, не знаю о каких
глупостях... В один прекрасный день бедняжка услышит голоса,
как Жанна Д'Арк. До свиданья, дорогой мсье, мое почтение вашей
супруге, если она у вас есть.
Очутившись на улице, Ромуальд глотнул свежего воздухе.
Прямо напротив дома, прислонившись к изгороди, кто с вилами в
руках, кто при велосипеде, стояло с десяток крестьян к ждало,
когда он выйдет от нотариуса. Небрежно резмахивая руками, он
направился к лесу Грот, и грязные свиньи, жадные до новостей,
двинулись вслед за ним, держась на почтительном расстоянии. Еще
издали Ромуальд увидел над макушками лип крышу бывшей лесопилки
и несколько крытых железом крыш, под которыми, по-видимому, и
скрывалось то, что нотариус незвал таинственным заводиком, из
труб которого поднимался тонкий красноватый дымок.
x x x
Три ангара и деревянный сарай бывшей лесопилки Пинотонов,
которую Тибо Рустагиль, двоюродный брат Ромуальда, получив
небольшое наследство, купил лет десять тому назад, образовывали
теперь единое целое -- большое здание с двумя высокими
кирпичными трубами, в котором разместилась научная лаборатория
и мастерская инженера-электромеханика. Маленький домик из
песчаника, весьма скромный с виду, примыкавший к странному,
день и ночь и даже по праздникам дымившему заводу, служил
жилищем закоренелому холостяку и любителю перекинуться шутками
с деревенскими девушками, каковым и был Рустагиль. Все это
сооружение стояло на холме немного в стороне от деревни.
Инженер-электромеханик и электронщик без диплома,
блестящий самоучка, освоивший тайны своего ремесла по книгам и
благодаря постоянной подписке на "Науку и жизнь" и
"Французского следопыта", а также консультациям, которые ему
давал вышедший на пенсию электромеханик из Дижона,-- будучи
пятью годами старше Ромуальда, принял своего кузена со всей
сердечностью, сияя от счастья вновь обрести лучшего друга
своего детства. Старая полуглухая крестьянка Огюстина Маон,
вынянчившая будущего инженера, очень преданная, никогда не
задававшая лишних вопросов, приготовила им отличный обед: рагу
из кролика, морковь со сметаной, шоколадный мусс и пирог с
рисом и черникой, а ко всему этому -- крепкое доброе красное
вино с виноградников Кот-Дор. В три часа дня они все еще сидели
за столом в маленькой, очень скромно обставленной столовой:
буфет в стиле Генриха II, стол и стулья от Дюфейеля, три
картины со сценами охоты, из тех, что в большом количестве
продавались в универмагах в середине тридцатых годов, висели на
стенах, оклеенных обоями в цветочек. За столом, усеянным
остатками пиршества -- костями, хлебными крошками, шкурками от
колбасы, банановой кожурой, каплями соуса и т.д.-- наши друзья
сидели за стаканчиком сливовой, покуривая сигары и спокойно
беседуя, перебирая с серьезным видом воспоминания детства.
