более узкой, чем первая. Тут сопровождающий покинул меня, а я переступил
порог одного из самых красивых залов, какие когда-либо видел.
Мое сознание как бы раздвоилось - я знал, что Церковь вывезла на
Пасем собор Святого Петра весь целиком, даже мощи, что были захоронены под
алтарем и считались принадлежащими самому Святому Петру, и в то же время
мне казалось, будто я перенесся назад во времени, в тот Рим, который
впервые увидел в середине ноября 1820 года. Город, где я жил, страдал и
умер.
Красоте и великолепию этого помещения мог бы позавидовать самый
величественный зал ТК-Центра: оно достигало шестисот футов в длину, и его
дальние углы терялись во мраке, ширина - там, где трансепт пересекался с
нефом, - составляла четыреста пятьдесят футов, а безупречный купол -
творение Микеланджело - поднимался над алтарем почти на четыреста футов.
Бронзовый балдахин работы Бернини, поддерживаемый витыми византийскими
колоннами, обрамлял главный алтарь, создавая в дивной бесконечности зала
соразмерный человеку тихий уголок, где ничто не мешало общению с Господом.
Кроткие огоньки лампад и свечей отвоевывали у мрака отдельные участки
базилики, отражались в гладких травертиновых плитах и вспыхивали искрами
на золотых мозаиках, выделяя детали фресок и барельефов, украшавших стены,
колонны и гигантский свод. А наверху бушевала гроза, вспыхивали молнии,
заливая желтые витражи мгновенным феерическим блеском и протягивая
световые щупальца к Престолу Святого Петра работы Бернини.
Я замер в тени апсиды, страшась даже дыханием осквернить священное
безмолвие. Не знаю, сколько времени я так простоял, не смея пошевелиться.
Но вскоре мои глаза привыкли к полумраку, контраст между вспышками молний
и золотыми огоньками свечей стал не таким резким, и тогда я заметил, что в
апсиде и длинном нефе нет скамей для молящихся. Здесь, под куполом, не
было и колонн. Вблизи алтаря, примерно в пятидесяти футах от меня, стояли
два близко сдвинутых стула. На них сидели, наклонись друг к другу, двое
мужчин, всецело поглощенные беседой. По их лицам пробегали блики от свечей
и большой лампады перед изображением Христа в темном алтаре. Оба
собеседника были немолоды. Оба принадлежали к духовенству - во мраке
белели их воротнички. Присмотревшись, я узнал в одном из них монсеньора
Эдуарда.
Его собеседником был отец Поль Дюре.
Сначала они, должно быть, испугались, оторванные от своей тихой
беседы призраком в черной накидке, который вынырнул из темноты, бормоча
как помешанный "Дюре! Дюре!" и еще что-то - о паломничествах и паломниках,
Гробницах Времени и Шрайке, ИскИнах и гибели Богов.
Монсеньор не стал вызывать охрану; совместными усилиями он и Дюре
успокоили пришельца и попытались извлечь смысл из его горячечной болтовни.
Мало-помалу завязалась вполне осмысленная беседа.
Да, это был самый настоящий Поль Дюре - не гротесковый двойник, не
андроид-дубликат, не кибрид с воскрешенным сознанием. Я уверился в этом,
задавая ему вопросы и слыша ответы, разумные и обстоятельные, но
окончательно убедило меня вето подлинности живое тепло старческих рук и
глубокие, грустные глаза священника.
- Вам известны мельчайшие подробности моей жизни, нашего пребывания
на Гиперионе, событий в Долине Гробниц. Но кто же вы? - повторил Дюре.
Настала моя очередь убеждать его.
- Я кибрид, воскрешенная личность Джона Китса. Близнец его личности,
о которой Ламия Брон рассказывала вам... Помните?
- И вы могли поддерживать с нами связь, узнавать, что случилось,
благодаря этому своему близнецу?
Я воздел руки в знак капитуляции перед тайной:
- Наверное. А может, в этом повинна какая-то причуда мегасферы. Я
действительно видел во сне ваши странствия, слышал рассказы паломников...
В том числе рассказ Ленара Хойта о жизни и смерти Поля Дюре. - Я снова
дотронулся до его руки, ощутив тепло его тела сквозь толстую ткань сутаны.
У меня просто голова шла кругом: я здесь, рядом, в одном пространстве и
времени с участником небывалого паломничества...
- Значит, вы знаете, как я попал сюда, - заметил отец Дюре.
- Нет. Последнее, что я видел, - как вы входите в одну из Пещерных
Гробниц. Там горел свет. Что было дальше, мне неизвестно.
Дюре кивнул. Его аристократическое лицо оказалось куда более
изможденным, чем я помнил по снам.
- А что с остальными?
Я набрал в грудь воздуха.
- Поэт жив, он висит на терновом дереве Шрайка. Кассада я последний
раз видел, когда он шел на Шрайка с голыми руками. Ламия Брон проникла
через мегасферу в периферию Техно-Центра вместе с моим близнецом...
- Так он уцелел в этой петле Шрюна... или как там она называется? -
спросил пораженный Дюре.
- Уцелел. Но один из ИскИнов, существо по имени Уммон, убил его, а
Ламия отправилась назад. Что случилось с ее телом, пока не знаю.
Монсеньор Эдуард придвинулся ко мне.
- А Консул? Вайнтрауб с дочерью?
- Консул пытался вернуться в столицу на ковре-самолете, но потерпел
аварию в нескольких милях севернее города. Это все, что мне о нем
известно.
- Милях, - задумчиво повторил Дюре, словно что-то вспоминая.
- Извините, - я жестом указал на базилику. - В таком месте поневоле
начинаешь пользоваться единицами из... предыдущей жизни.
- Продолжайте, - сказал монсеньор Эдуард. - Мы остановились на
малышке и ее отце.
Я опустился на холодный каменный пол - ноги не держали меня, руки
тряслись от усталости.
- В моем последнем сне Сол отдал Рахиль Шрайку. Этого захотела сама
Рахиль. А потом стали распахиваться Гробницы...
- Все? - спросил Дюре.
- Да, кажется.
Мой собеседники переглянулись.
- Впрочем, есть еще кое-что. - И я пересказал им диалог с Уммоном. -
Возможно ли, чтобы божество могло... развиться из человеческого сознания
подобным образом, причем незаметно для человечества?
Вспышки молний прекратились, зато ливень усилился: казалось, тяжелые
потоки воды пытаются сокрушить высокий купол. Где-то в темноте скрипнула
тяжелая дверь, простучали и затихли шаги. Восковые свечи в темных нишах
базилики бросали красные блики на стены и драпировки.
- Когда-то я проповедовал, что Святой Тейяр допускал такую
возможность, - невесело проговорил Дюре, - но если этот Бог - ограниченное
существо, эволюционировавшее подобно другим ограниченным существам, тогда
это не он... не Бог Авраама и Христа.
Монсеньор Эдуард утвердительно кивнул.
- Была одна древняя ересь...
- Да, - подхватил я. - Социнианская ересь. Я слышал, как отец Дюре
рассказывал о ней Солу Вайнтраубу и Консулу. Но не все ли равно, как
зародилась эта... сила... и ограничена она в своих возможностях или нет.
Если Уммон говорит правду, мы имеем дело с мощью, которая черпает энергию
из квазаров. Это Бог, который может играючи уничтожать целые галактики.
- Значит, существует и такое божество, - заметил Дюре. - Но это не
Бог.
Я четко уловил ударение, сделанное им на последнем слове.
- Но если оно не ограниченно? - сказал я. - Если это и есть Бог точки
Омега, абсолютное сознание, о котором вы писали? Если это та самая Троица,
чье существование ваша Церковь отстаивала еще до Фомы Аквинского, и если
одна ипостась этой Троицы бежала назад сквозь время - сюда, в наше
настоящее, - что тогда?
- Но что заставило ее бежать? - негромко спросил Дюре. - Бог
Тейяра... Бог Церкви... Наш Бог был бы Богом Точки Омега, в котором
достигли абсолютного слияния Христос Эволюции, Личное и Всеобщее... то,
что Тейяр называл En Haut и En Avant. Не может существовать ничего, что
обратило бы в бегство одну из ипостасей этого божества Ни Антихрист, ни
гипотетическая сила зла, ни "противо-Бог" не могут угрожать подобному
всеобщему сознанию. Кем же должен быть тот, другой бог?
- Бог машин? - спросил я так тихо, что сам не знал, произнес ли это
вслух.
Монсеньор Эдуард сложил руки лодочкой - я сначала подумал, что он
собирается вознести молитву, но этот жест выражал только глубокую
задумчивость и еще более глубокое волнение.
- Однако и у Христа были сомнения, - проговорил он наконец. - Христос
проливал кровавые слезы в Гефсиманском саду и молился, чтобы его миновала
чаша сия. Если предстояла какая-то вторая жертва, что-то еще более
ужасное, чем распятие... тогда я могу себе представить, что Христос -
ипостась Троицы - проходит через время, бредет по некоему четырехмерному
Гефсиманскому саду, лишь бы выгадать несколько часов - или лет - на
размышления.
- Еще более ужасное, чем распятие... - повторил Дюре хриплым шепотом.
Монсеньор Эдуард и я одновременно посмотрели на священника,
добровольно распявшего себя на высоковольтном дереве тесла, чтобы не
покориться паразиту-крестоформу. Сколько же раз он претерпел крестные муки
и казнь на электрическом стуле?..
- То, от чего бежало высшее сознание, - снова прошептал Дюре, -
воистину должно быть ужасно.
Монсеньор Эдуард коснулся плеча своего друга.
- Поль, расскажи этому человеку, что ты видел по дороге сюда.
Дюре вернулся из невероятной дали, куда его завлекли воспоминания, и
устремил свой взгляд на меня.
- Вам известны подробности нашего пребывания в Долине Гробниц на
Гиперионе?
- Думаю, что да. До того момента, как вы исчезли.
Священник со вздохом провел по лбу длинными, слегка дрожащими
пальцами.
- Тогда есть шанс, - пробормотал он, - что вам удастся разгадать,
почему меня забросило сюда и каков смысл, показанного мне по дороге.
- Я увидел в третьей Пещерной Гробнице свет, - так начал Дюре свой
рассказ. - И вошел внутрь. Не скрою, мысль о самоубийстве посещала меня,
вернее, то, что от меня осталось после грубой реставрации... Я не хочу
возвышать паразита, называя то, что он проделывает, воскрешением.
Итак, я увидел свет и решил, что это Шрайк. Я уже устал ждать встречи
с этим существом - первая, как вам известно, была много лет назад в
лабиринте под Разломом, когда Шрайк пометил меня дьявольским крестоформом.
Когда мы все вместе искали полковника Кассада, эта Пещерная Гробница
была неглубокой, ничем не примечательной выемкой. Скальная стена
преградила нам путь буквально через двадцать-тридцать шагов. Теперь же
стена исчезла, уступив место проему, сходному с пастью Шрайка. Кривые
камни казались как бы живыми существами, неким симбиозом механического с
органическим. Сталактиты и сталагмиты ощерились, как острые зубы из
карбоната кальция.
За пастью начиналась каменная лестница, ведущая вниз. Именно оттуда,
из глубины, изливался свет - то бело-голубой, то багровый. Безмолвие
нарушали лишь вздохи ветра, точно дышали сами скалы.
Я не Данте. Я не искал Беатриче. Мой недолгий приступ храбрости -
точнее фатализма - испарился, как только исчах солнечный свет. Я повернул
назад и почти бегом одолел тридцать шагов, отделявшие меня от входа в
пещеру.
Входа не было. Проход заканчивался тупиком. Обвал или лавина не могли
закупорить пещеру бесшумно, и, кроме того, скальная порода на месте входа
выглядела такой же древней и слежавшейся, как все стены. С полчаса я
безуспешно искал другой выход, потом, не желая возвращаться к лестнице,
уселся у стены, в том месте, где был вход, и провел там несколько часов.
Еще одна проделка Шрайка. Еще один дешевый театральный трюк этой
извращенной планеты. Своеобразный юмор Гипериона. Весьма своеобразный.
Несколько часов я просидел в потемках, наблюдая за беззвучными
пульсациями света в дальнем конце пещеры, и наконец догадался, что Шрайк
