скорее анархисты. Нас можно назвать даже правыми радикалами, поскольку мы
хотим ликвидировать значительную часть государственного аппарата. Теперь
ты понимаешь, насколько бессмысленны эти политические ярлыки? Мы настолько
далеки от настоящих левых, что могли бы быть их правым крылом, и настолько
далеки от правых, что могли бы быть их левым крылом. Но у нас есть своя
программа. Ты придешь?
- Расскажи о девчонках.
- Они хорошенькие, умницы, общительные. Некоторых из них может даже
заинтересовать такой анатомический чурбан, как ты, просто потому, что в
тебе столько здорового мяса.
Барретт кивнул.
- Я, пожалуй, приду на следующее собрание.
Он устал от нападок Бернстейна больше, чем от чего-либо другого.
Политика никогда особенно не волновала его. Но его мучили угрызения
совести, когда ему говорили, что совести у него нет или что он сидит сложа
руки, когда весь мир катится в тартарары, так что настойчивое хныканье
Джека сделало свое дело и заставило совершить первый шаг. Он решил пойти
на собрание этой подпольной группы и увидеть все собственными глазами. Он
думал, что найдет там сборище обиженных нытиков и праздных мечтателей и ни
за что не пойдет на другое собрание, но тогда уже Джек не сможет обвинить
его в том, что он отмахивается от протянутой ему руки.
Через неделю Джек Бернстейн сообщил ему, что собрание назначено на
следующий вечер. Барретт пошел на него. Это было 11 апреля 1984 года.
Вечер был холодный, ветреный, дождливый, казалось, вот-вот пойдет
снег. Типичная погода для 1984 года. Этот год был как будто проклят,
говорили люди. Один писатель давным-давно написал книгу об этом годе,
предсказывая всяческие ужасы, и хотя ни одно из этих предсказаний не
сбылось, в Соединенных Штатах было полно других неприятностей, и все это
еще больше усугублялось погодой. Казалось, в этом году весна не наступит
никогда. По всему Нью-Йорку еще лежали сугробы посеревшего снега, и это в
середине апреля, кроме тех улиц в самом центре, где под тротуарами были
проложены трубы отопления. Деревья стояли голые, без всяких намеков на
почки. Плохой год для народа, напряженный и бурный. И, возможно, не такой
уж плохой для революции.
Джимми Барретт встретился с Джеком Бернстейном на станции метро
"Проспект-Парк", и они поехали на Манхэттен, выйдя на станции
"Таймс-Сквер". Вагон, в котором они ехали, был старым и обшарпанным, но в
этом не было ничего необычного. Все было запущенным и обшарпанным в этот
девятый год того, что называли Неизменной Депрессией.
Они прошли по Сорок второй стрит до Девятой авеню и вошли в вестибюль
золотистой башни высотой в восемьдесят этажей, одного из последних
небоскребов, возникших перед Паникой. Перед ними со скрипом открылась
дверь лифта. Джек надавил на кнопку "Подвал", и они поехали вниз.
- Что я должен сказать, когда у меня спросят, кто я? -
поинтересовался Барретт.
- Предоставь это мне, - успокоил его Джек. Его бледное прыщавое лицо
преобразилось, приняв важный вид. Сейчас он был в своей стихии.
Джек-заговорщик, Джек-бунтовщик, Джек-конспиратор из подвальных коридоров.
Барретту стало не по себе, он чувствовал себя неуклюжим и наивным.
Выйдя из лифта, они пошли по коридору с низким сводчатым потолком и
очутились перед закрытой зеленой дверью, подпертой стулом. Рядом со стулом
стояла девушка. Ей было лет девятнадцать-двадцать, как показалось
Барретту. Она была невысокая и полная, короткая юбка открывала толстые
ноги. У нее была модная стрижка, но это было единственное, в чем она
следовала моде. Тяжелые груди свисали без поддержки под красным шерстяным
свитером, она была совсем не накрашена, если не считать небрежно
наложенного голубоватого налета на губах, из уголка рта свободно свисала
сигарета. Девушка выглядела так, будто умышленно была неряшливой, грубой и
вульгарной, будто сгорбленную спину и напускной вид простой крестьянки она
расценивала как достоинство.
Она казалась карикатурой на всех девушек, участвовавших в левых
демонстрациях и маршировавших на демонстрациях протеста, размахивая
воззваниями. Была ли эта неряшливая толстушка типичной для этой группы?
"Хорошенькие, умницы, общительные", - сказал Джек, умело расставляя
западню с обещаниями страстей. Но, разумеется, представления Джека о
привлекательных девушках вовсе не обязательно должны были совпадать с его
представлениями. Для Джека - не пользующегося успехом тощего острослова -
любая девушка, которая позволит себя немножечко облапать, кажется
Афродитой. Некрасивые ребята находили в девчонках-неряхах свои прелести,
каковых Барретт, не будучи столь обделен природой, похоже, в них не
замечал.
- Привет, Джанет, - сказал Джек. В его голосе снова прорезались
пронзительные нотки.
Девушка хладнокровно окинула его взглядом, затем долго и оценивающе
смотрела на внушительную фигуру Барретта.
- Кто это?
- Джимми Барретт. Мой одноклассник, хороший парень. В политике не
искушен, но научится.
- Ты сказал Плэйелю, что пригласил его сюда?
- Нет. Но я за него ручаюсь. - Джек придвинулся к ней ближе, как-то
по-особому взял ее за руку. - Да перестань строить из себя комиссара и
пропусти нас, любовь моя!
Джанет высвободилась из его неуклюжих объятий.
- Ждите здесь. Я сейчас выясню.
Она скользнула за зеленую дверь. Джек повернулся к Барретту и
произнес:
- Она замечательная девушка, хотя и напускает на себя немного
грубости, но душа у нее что надо. И чувствительность не хуже. Очень
чувствительная девушка.
- Откуда ты это знаешь? - спросил Барретт.
- Поверь мне, знаю, - слегка покраснел Джек и сердито поджал губы.
- Ты хочешь сказать, что ты уже не девственник, Бернстейн?
- Давай лучше не будем...
Дверь снова отворилась. Вышла Джанет и вместе с ней стройный, на вид
очень сдержанный мужчина с короткими седыми волосами. Однако на лице его
не было морщин, так что трудно было определить его возраст - тридцать или
все пятьдесят. Взгляд его светло-серых глаз был добрым и одновременно
проницательным. Барретт заметил, как Бернстейн напрягся, сосредоточившись.
- Это Плэйель, - шепнул он.
- Его имя Джим Барретт, - сказала девушка. - Бернстейн утверждает,
что может поручиться за него.
Плэйель дружелюбно кивнул. Серые глаза быстро пробежали по лицу
Барретта, и взгляд их нелегко было выдержать, когда они буквально впились
в него.
- Здравствуйте, Джим, - сказал он. - Меня зовут Норман Плэйель.
Барретт кивнул. Было странно слышать, как Джанет и Плэйель называли
его Джимом. Всю свою жизнь для всех он был просто Джимми.
- Он из моего класса, - выпалил Джек. - Я давно обрабатываю его,
заставляя понять его ответственность перед человечеством. Наконец, он
решил прийти сюда, поприсутствовать на собрании. Он...
- Хорошо, - сказал Плэйель. - Мы рады тебе, Джим. Но вот что ты
должен понять, прежде чем войдешь. Ты навлекаешь на себя опасность,
посетив это собрание даже в качестве наблюдателя. Наша организация
встретила официальное противодействие. Твое присутствие здесь может
когда-нибудь в будущем обратиться против тебя. Это ты четко осознаешь?
- Да...
- А также, поскольку мы все живем, постоянно рискуя, я должен
напомнить тебе, что все, что здесь происходит, должно остаться тайной.
Если мы узнаем, что ты, воспользовавшись своим преимуществом гостя,
разгласишь что-нибудь из того, что здесь услышал, мы будем вынуждены
предпринять определенные меры против тебя. Поэтому, переступив порог, ты
подвергаешь себя опасности как со стороны нынешнего правительства, так и с
нашей стороны. Ты еще можешь, если пожелаешь, уйти отсюда, не запятнав
себя.
Барретт задумался. Посмотрел на Джека, на лице которого было написано
беспокойство. Очевидно, Бернстейн ожидал, что он уклонится от опасностей и
вернется домой, тем самым поставив под сомнение весь его труд по
завлечению новенького. Барретт серьезно обдумал то, что услышал. От него
требуют преданности организации авансом, еще до того, как он что-нибудь
узнает о ней. В ту минуту, когда он пройдет в эту дверь, он возложит на
себя целый груз обязательств. К черту все опасности!
- Я хотел бы войти внутрь, сэр, - промямлил он.
Плэйель, довольный, посмотрел на него и открыл дверь. Проходя мимо
невысокой, угрюмой с виду девушки, Барретт с удивлением увидел, что она
глядела на него с явным одобрением и даже, пожалуй, с желанием. Она
осталась дежурить у двери. Плэйель повел его внутрь. При входе Джек шепнул
ему:
- Это один из самых замечательных людей за всю историю человечества.
Таким тоном он мог говорить только о Гете или о Леонардо.
В большой комнате, похожей на пещеру, было холодно. Стены ее не
красились по меньшей мере лет восемь. Перед небольшой пустой сценой
выстроилось несколько рядов некрашенных скамеек. Образовав правильный
круг, на них сидели человек двенадцать. Среди них были две-три девушки,
лысеющий мужчина и группа парней, похожих на студентов. Один из них читал
с длинного желтого листа бумаги, а другие каждые несколько секунд
перебивали его замечаниями.
- ...в данный момент кризиса мы ощущаем...
- Нет, должно быть "весь народ чувствует, что..."
- Я против. Звучит напыщенно и...
- Мы можем вернуться к предыдущей фразе, когда говорим об угрозе
свободе, которую представляет собой...
Барретт без особого удовольствия следил за пререканиями. Вся эта
софистика по поводу фразеологии воззвания казалась ему невообразимо
скучной. По сути, именно это он и ожидал здесь увидеть - горстку праздных
педантов в заброшенном подвале, которые бились, причем яростно, за каждое
ничтожное словесное различие. И это те революционеры, которые сохранят мир
от хаоса? Вряд ли. Вряд ли.
В какое-то мгновение дискуссия превратилась в перепалку. Пятеро
кричали, требуя полностью и немедленно переработать всю листовку. Плэйель
стоял здесь же, вид у него был расстроенный, но он не пытался спасти
собрание. Выражение лица Бернстейна было страдальческим и извиняющимся.
Дверь снова открылась. В комнату вошел мужчина лет двадцати пяти,
Бернстейн подтолкнул Барретта локтем и шепнул:
- Это Хауксбилль!
Знаменитый математик с первого взгляда не производил особого
впечатления. Он был толстоват, неряшливо одет, плохо выбрит. У него были
толстые очки и редеющие курчавые волосы, венчающие череп, но, несмотря на
это, он был похож на студента-старшекурсника. "Для такого человека не
густо", - подумал Барретт. Прошлогодние газеты были полны сообщений о
достижениях Хауксбилля. Он стал на короткое время героем от науки,
девятидневным чудом, когда появился на научном конгрессе то ли в Цюрихе,
то ли в Базеле, то ли еще где-то и прочел свой доклад о темпоральных
уравнениях. Газеты сравнивали работу двадцатипятилетнего Эдмонда
Хауксбилля с работой двадцатишестилетнего Альберта Эйнштейна, и это
сравнение было далеко не в пользу последнего. И вот он сам член этой
обшарпанной революционной ячейки. Как может человек с такими крохотными
свиными глазками быть гением?
Хауксбилль поставил портфель и сказал без всякого вступления:
- Пока никого вокруг не было, я ввел векторы распределения в большой
компьютер. Ответ гласил, что провалятся обе политические партии, что
выборы президента не приведут к определенному результату и возникнет
совершенно отличная от нынешней политическая система, не основанная на
