не сумел обнаружить никаких твердых философских убеждений у Ханна. Ты же
не хуже меня знаешь, что лагерь "Хауксбилль" - это выброшенные на свалку
революционеры, агитаторы, подпольщики и прочая подобная дрянь, но у нас
здесь никогда не было никаких других узников.
- Я согласен, что Ханн - это загадка. Но в чью пользу он может здесь
шпионить? У него нет возможности пересылать свои донесения, если он
правительственный агент. Он заброшен сюда навечно. Так же, как и мы все.
- Может быть, его сослали присматривать за нами, чтобы мы не могли
найти какой-нибудь способ бегства отсюда. Может быть, он доброволец,
который отдал жизнь в двадцать первом столетии, чтобы очутиться среди нас
и расстроить то, что мы здесь можем затеять. Что-то вроде фанатика,
добровольного мученика на благо общества. Я уверен, ты знаком с людьми
подобного сорта.
- Да, но...
- Возможно, они опасаются, что мы изобрели перемещение вперед по
времени, или того, что из-за нас может нарушиться положенная
последовательность эволюционных событий, либо еще чего-то. Вот Ханн и
явился к нам, чтобы предотвратить любую опасность деятельности прежде, чем
она превратится в нечто реальное. Например, возьмем хотя бы мои
исследования в экстрасенсорной области, Джим.
Барретт ощутил острый приступ тревоги. Он увидел, насколько близко к
паранойе подошел Латимер. За несколько спокойно произнесенных фраз он
проделал путь от осмысленного выражения вполне оправданной
подозрительности к болезненному страху перед тем, что там, наверху,
собираются удушить в зародыше возможность бегства отсюда, которую он,
Латимер, вот-вот готов осуществить.
Как можно более спокойно он сказал Латимеру:
- Я считаю, тебе не следует беспокоиться, Дон. Ханн на самом деле
человек странный, но он здесь не для того, чтобы доставить нам
неприятности. Там, наверху, уже сделали все, что было в их силах, чтобы
нагадить нам. Если только еще верны уравнения Хауксбилля, то мы совершенно
точно не можем доставить кому-нибудь ни малейших хлопот. Так зачем же
тогда жертвовать человеком, призванным шпионить за нами?
- И все же ты будешь за ним приглядывать? - спросил Латимер.
- Ты и так знаешь, что буду. И не колеблясь дай мне знать, если Ханн
совершит еще что-нибудь экстраординарное. Ты находишься для этого в
наиболее выгодном положении по сравнению с остальными.
- Я буду наблюдать, Джим. Мы не можем терпеть шпиона в своей среде. -
Латимер поднялся и приветливо улыбнулся Барретту, словно ни о какой
паранойе не могло быть и речи. - Грейся на солнышке, дружище, - сказал он.
Он стал подниматься по тропе. Барретт следил за ним, пока тот не
оказался на самом верху, превратившись в крохотную точку на фоне каменного
склона. Посидев еще немного, Барретт подобрал костыль, встал, посмотрел,
как вокруг костыля в волнах прибоя кружат какие-то мелкие ползающие
существа, затем повернулся и начал затяжной, медленный подъем назад, в
лагерь.
8
Барретт не знал точно, когда это произошло, но как-то они перестали
думать о своей деятельности как о контрреволюционной и теперь считали себя
революционерами. Эта семантическая смена произошла в начале девяностых
годов, постепенно и незаметно. Несколько первых лет после событий
восемьдесят четвертого-пятого годов синдикалисты называли себя
революционерами, и это было верно, так как они свергли режим,
продержавшийся более двух столетий. Однако вскоре синдикалистская
революция утвердилась во всех общественных сферах, перестала быть
революцией и сама стала режимом.
Поэтому теперь Барретт был революционером, а целью подполья стала
Революция с большой буквы. Революция могла наступить теперь в любой день,
любой месяц, любой год... Все это требовало тщательной подготовки, и, как
только прозвучит Слово, поднимутся разбросанные по всей стране
революционеры и...
Он не сомневался в истинности подобных утверждений. Пока еще. Он
делал свое дело изо дня в день, надеясь, что укоренивший и теперь еще
более уверенный в себе синдикализм рано или поздно падет.
Революция стала делом его жизни. Барретт легко и без всяких сожалений
ушел из колледжа, так его и не закончив. Все равно колледж был заведением,
в котором господствовали синдикалисты, и ежедневная массированная
пропаганда приводила его в ярость. Он пошел тогда к Плэйелю, и тот дал ему
работу. Официально Плэйель руководил агентством по найму на работу. Во
всяком случае, это было прикрытием. В небольшой конторе в центральной
части Манхэттена он подбирал кандидатов для участия в подпольной
деятельности, хотя для видимости вел и настоящую работу по найму,
разрешенную законом.
Джанет была его секретаршей. Время от времени сюда захаживал
Хауксбилль, чтобы программировать компьютер агентства. Барретта взяли в
качестве заместителя управляющего. Его зарплата была небольшой, но
позволяла регулярно питаться и оплачивать тесную квартирку, в которой они
жили с Джанет. Тридцать часов в неделю он занимался внешне невинной
деятельностью по найму, освободив Плэйелю время для более деликатной
работы в других местах.
Барретту на самом деле нравилась его работа, ибо она давала ему
возможность общаться с множеством людей: через контору проходили самые
различные безработные жители Нью-Йорка. Одни из них были радикалами,
искавшими подполье, другие просто подыскивали работу, и Барретт делал для
них все, что было в его силах. Они не понимали, что он сам едва вышел из
юношеского возраста, и некоторые приходили поглядеть на него как на
источник всех советов и указаний, которым они должны были следовать. Это
несколько смущало его, но он помогал людям, как только мог.
И все эти годы неуклонно проводилась подпольная работа. Барретт
понимал, что эта фраза просто абстракция высокого порядка, почти лишенная
подлинного содержания. "Подпольная работа". К чему она сводилась? К
бесконечному планированию постоянно переносившегося дня восстания. К
трансконтинентальным телефонным разговорам на жаргоне. К тайным
публикациям антисиндикалистской пропаганды. К смелому распространению
фальсифицированных книг по истории. К организации митингов протеста. К
бесконечному числу небольших акций, которые со временем становились все
более незначительными. Но Барретт, несмотря на весь свой пыл юношеского
энтузиазма, учился терпению. В один прекрасный день все разрозненные
ручейки сойдутся, убеждал он себя, и тогда грянет Революция.
Выполняя поручения, он исколесил всю страну. Экономика при
синдикалистах оживилась, и аэропорты снова стали многолюдными. Барретту
пришлось хорошенько с ними познакомиться. Большую часть лета 1991 года он
провел в Альбукерке, штат Нью-Мексико, работая с группой революционеров,
которых при прежнем режиме называли бы правоэкстремистами. Для Барретта
почти вся их идеология была чуждой, но они ненавидели синдикалистов столь
же сильно, как и он, и каждый по-своему - он и группа из Нью-Мексико -
разделяли любовь к революции 1776 года и к ее символам. В то лето он
дважды был близок к аресту.
Зимой 1991-1992 годов он еженедельно летал в Орегон для организации в
Спокане пропагандистского центра. Двухчасовой перелет в конце концов
надоел ему до чертиков, но Барретт терпеливо продолжал сколачивать эту
группу по средам, возвращаясь на другое утро в Нью-Йорк. Следующей весной
он работал большей частью в Нью-Орлеане, а летом - в Сент-Луисе. Плэйель
не уставал передвигать пешки. Он исходил из теоретической предпосылки, что
нужно держаться по меньшей мере на три прыжка впереди от агентов полиции.
На самом деле в это время было очень мало сколько-нибудь значимых
арестов. Синдикалисты перестали серьезно относиться к подполью и время от
времени арестовывали то одного, то другого лидера подполья, просто так,
для формы. Вообще к революционерам относились как к безвредным чудакам,
позволяли им заниматься конспиративными делами в свое удовольствие, лишь
бы они не отважились на саботаж или политическое убийство.
Кто вообще сейчас был против правления синдикалистов? Страна
процветала. Большинство теперь имело постоянную работу. Налоги были
низкими. Прервавшийся было поток технических чудес снова возобновился, и с
каждым годом появлялись все более интересные изобретения: управление
погодой, цветная видеотелефонная связь, объемное телевидение, пересадка
органов, непрерывное, прямо на дому, печатание бюллетеней последних
известий и многое другое. К чему было затягивать гайки? Разве жизнь при
старой системе была лучше? Ходили даже слухи о восстановлении
двухпартийной системы к 2000 году. В 1990 году возобновились свободные
выборы, хотя, разумеется, Совет Синдикалистов оставил за собой право вето
при отборе кандидатов. Никто уже больше не говорил о временном характере
конституции 1985 года, потому что эта конституция все больше становилась
постоянной во всех отношениях, хотя в мелочах правительство внесло в нее
некоторые поправки, чтобы она в большей степени соответствовала
устоявшимся национальным традициям.
Таким образом, у революционеров выбили почву из-под ног. Мрачные
предсказания Джека Бернстейна начали сбываться: к синдикалистам привыкли,
их горячо любили, они становились традиционным, пользующимся доверием
правительством, и широкие слои народа уже воспринимали его так, словно оно
всегда было в этой стране. Число недовольных все уменьшалось. Зачем нужно
присоединяться к какому-то национальному движению, когда, если все
наберутся терпения, нынешнее правительство само по себе трансформируется в
еще более великодушное? Только озлобленные, неизлечимо больные, фанатичные
разрушители имели желание связаться с революционной деятельностью. К концу
1993 года все выглядело так, будто подполье, а не синдикалистское
правительство, зачахнет, поскольку традиционный для Америки консерватизм
утвердился даже в этих изменившихся условиях.
Но в декабре 1993 года в правительстве произошли изменения.
Неожиданно от сердечного приступа умер канцлер Арнольд, который в
соответствии с конституцией правил все эти восемь лет. Ему было всего
сорок девять лет, и ходили слухи, будто его убили. Но в любом случае
Арнольда не стало, и после кратковременного внутреннего кризиса
синдикалисты выбрали из своих рядов нового канцлера. Верховная власть
перешла к Томасу Дантеллу из Огайо, и во всех сферах началось закручивание
гаек. В Совете Синдикалистов Дантелл отвечал за общее руководство
полицией. Теперь, когда правительство возглавил Главный полицейский
страны, сразу же закончилось мягкосердечное отношение к подпольным
движениям. Начались аресты.
- Придется на некоторое время распустить организацию, - сказал уныло
Плэйель весной 1994 года. - Они подступились слишком близко. Мы перенесли
семь серьезных арестов, и теперь полиция подбирается к нашим руководящим
кадрам.
- Если мы рассеемся, - возразил Барретт, - то уже никогда больше не
организуем движение заново.
- Лучше сейчас залечь и выйти из укрытий через полгода-год, чем
оказаться всем за решеткой на двадцать лет за антиправительственную
агитацию.
По этому вопросу разгорелись ожесточенные споры на очередном собрании
подполья. Плэйель потерпел поражение, но спокойно отнесся к этому и обещал
продолжать работу, пока его не заберет полиция. Этот эпизод
