поражали своей щедростью - как, например, тогда, когда переслали ящик
бургундского или целую коробку видеосенсорных бобин, или станцию для
зарядки аккумуляторов. Такие дары обычно означали, что в политической
обстановке там, наверху, наступали кратковременные оттепели, а это, как
правило, вызывало желание, правда, быстро пропадавшее, быть добренькими к
ребятам из лагеря "Хауксбилль".
Но в отношении пересылки информации о родственниках политика никогда
не изменялась, так же как и в отношении современных газет и журналов.
Отменное вино - да. Объемное фото дочери, которую уже никогда нельзя будет
обнять, - нет.
Властям Фронта было совершенно неизвестно, существует ли еще лагерь
"Хауксбилль". Какая-нибудь эпидемия могла скосить там всех еще десять лет
тому назад. Они не были даже уверены в том, удалось ли хоть одному из
изгнанников пережить путешествие в прошлое целым и невредимым. Опыты
Хауксбилля показали, что путешествие в прошлое менее чем на три года
фатальным не было. Производить эксперимент с большим сроком засылки в
прошлое они не решились. А каково перенестись назад на миллиард лет? Этого
со всей определенностью не знал и сам Эдмонд Хауксбилль.
Вот они и отправляли узникам посылки исходя из непроверенного
допущения, что лагерь существует и есть кому эти посылки принять.
Правительство главным образом интересовалось действительностью, тщательно
разыскивая тех, кого затем обрекало на вечное отчуждение от общества. И
все же, каким бы оно ни было, правительство внешне не было злонамеренным.
Барретт давным-давно узнал, что кроме кровавых репрессии и тирании могут
быть и другие виды тоталитаризма.
На вершине холма Барретт остановился, чтобы перевести дух. Для него,
разумеется, этот чужой воздух не таил в себе никаких необычных запахов. Он
наполнял им свои легкие, пока не почувствовал легкого головокружения. К
этому времени дождь снова прекратился. С серого неба заструились тонкие
полоски солнечного света, от которого засверкали и заискрились обнаженные
скалы. Барретт на мгновение закрыл глаза, опершись на костыль, и увидел
как бы на внутреннем экране своего сознания существ с множеством ног,
выползающих из моря, и широкий мшистый ковер, покрывающий скалы, и не
цветущие растения, разворачивающие и протягивающие к солнцу свои сероватые
чешуйчатые ветви, и тусклые панцири тупорылых амфибий, лежащих на берегах,
и тропическую жару каменноугольного периода, когда углекислый пояс накрыл
всю планету, как плащом.
Все это было в далеком будущем. Динозавры. Небольшие суетливые
млекопитающие. Питекантропы, охотящиеся с помощью ручных топоров в лесах
Явы. Саргон, Ганнибал и Атилла. Орвиль Райт, Томас Эдисон и Эдмонд
Хауксбилль. И, наконец, милостивое правительство, которое находило мысли
некоторых людей столь ужасными, что единственно безопасным местом, где
этих людей можно было оставить на произвол судьбы, оказалась скала у
начала времен.
Правительство было слишком цивилизованным, чтобы казнить людей за
подрывную деятельность, и слишком трусливым, чтобы позволить им оставаться
живыми на свободе. Компромиссом оказалось погребение заживо в лагере
"Хауксбилль". Миллиард лет, через которые не перепрыгнуть, были подходящим
изолятором даже для наиболее разрушительных идей.
Слегка скорчившись и превозмогая боль, Барретт снова двинулся в путь
к своей хижине. Он давно уже свыкся со своим изгнанием, но никак не мог
примириться с увечьем. Он не был физически слабым человеком, и потому
побаивался старости, так как боялся, что она повлечет за собой уменьшение
сил. Но вот ему исполнилось шестьдесят, и годы не так уж сильно истощили
его, хотя он, разумеется, и стал уже не тот, что прежде. Но он был бы еще
сильней, если бы не этот нелепый несчастный случай, который мог произойти
с ним в любом возрасте. Праздное желание найти способ снова очутиться в
своем родном времени и быть свободным больше уже не захватывало его мысли.
Теперь Барретт всей душой желал, чтобы оттуда, сверху, заслали бы в
прошлое хирургический комплект, который позволил бы хоть немного поправить
ногу.
Он вошел в хижину и, отставив в сторону костыль, тотчас же опустился
на койку. Когда Барретт прибыл в лагерь "Хауксбилль", там еще не было
никаких коек. Спать приходилось на полу, а полом служил твердый базальт.
Если было на то желание, можно было пойти и наскрести земли, заглядывая в
расщелины и складки базальтового щита, собирая ее по горсти, чтобы
соорудить себе ложе толщиной в дюйм. Теперь жить стало несколько легче.
Барретта сослали в лагерь на четвертый год его существования, когда
там было чуть больше десятка хижин и почти никакого комфорта. Наверху шел
тогда 2008 год. Лагерь в то время был голым жалким местом, и только со
временем благодаря постоянным отправлениям из двадцать первого века в нем
стало жить несколько терпимее.
Из пятидесяти с лишним узников, которые были сосланы до Барретта,
никто в живых не остался. Вот уже почти десять лет после смерти
седобородого старика Плэйеля, которого он считал святым, Барретт был
старше всех в лагере.
Время здесь двигалось в масштабе один к одному со временем там,
наверху. Молот был прикован только к одному моменту времени и двигался
всегда вперед в том же темпе, что и само время, так что Лью Ханн, прибыв
сюда сегодня более чем через двадцать лет после Барретта, покинул двадцать
первый век ровно через двадцать лет, несколько месяцев, столько-то минут и
секунд после депортации Барретта.
Ханн прибыл из 2029 года - в мире, который оставил Барретт, сменилось
целое поколение. У Барретта сегодня не хватило духу выуживать из Ханна
новости об этом поколении. Со временем он узнает обо всем, что ему нужно,
но он уже знал, что в любом случае в этих новостях ничего хорошего не
будет.
Он взял книгу, но усталость от ковыляния по лагерю оказалась большей,
чем он предполагал. Несколько секунд он глядел на страницу, затем отложил
книгу и закрыл глаза. Перед его взором стали проплывать лица. Бернстейн.
Хауксбилль. Джанет. Бернстейн. Бернстейн. Он задремал.
4
Джимми Барретту было шестнадцать лет, когда Джек Бернстейн спросил у
него:
- Как это ты, такой большой и сильный, можешь быть таким уродом,
чтобы равнодушно смотреть на то, что происходит со слабыми людьми в этом
мире?
- Кто это говорит, что я равнодушен?
- Об этом даже не надо говорить. Это очевидно. В чем смысл твоей
жизни? Что ты делаешь, чтобы предотвратить крах цивилизации?
- Это не так...
- Так, так, - презрительно произнес Бернстейн. - Эх ты, большой
болван. Ты что, газет не читаешь? До тебя дошло, что наша страна
испытывает конституционный кризис и что если такие, как ты и я, ничего не
предпримут, то не пройдет и года, как здесь, в Соединенных Штатах,
утвердится диктатура?
- Ты преувеличиваешь, - сказал Барретт. - Как обычно.
- Ну вот, так оно и есть!
Барретт разозлился, но в этом не было ничего нового. Джек Бернстейн
донимал его со дня самой их первой встречи четыре года назад, в 1980 году.
Тогда им обоим было по двенадцать лет. Барретт был уже почти ста
восьмидесяти сантиметров роста, сильным и крепким, а Джек - худым и
бледным, недоростком для своего возраста, и казался еще меньше, когда
стоял рядом с Барреттом. Что-то влекло их друг к другу - возможно,
притяжение противоположностей. Барретт ценил и уважал своего невысокого
приятеля за быстроту и гибкость ума и догадывался, что Джек видит в нем
защитника. А защита Джеку была очень нужна. Он относился к тому типу
подростков, которых хочется ударить без особых на то причин даже тогда,
когда они молчат, а уж стоит такому в конце концов открыть рот, то хочется
ударить еще сильнее.
Теперь им было по шестнадцать. Барретт достиг того, что, как он
надеялся, будет окончательным его ростом - около двух метров - и веса за
девяносто килограммов. Бриться ему приходилось ежедневно, голос его стал
низким и звучным. Джек Бернстейн все еще выглядел так, словно не достиг
зрелости. Росту в нем было не более ста семидесяти сантиметров, плеч
вообще не было, ноги и руки были такими худыми, что Барретту казалось, он
мог бы оборвать их одной рукой, голос был высоким и пронзительным, нос -
острым и хищным. Лицо его покрывали шрамы, оставленные какой-то кожной
болезнью, а густые косматые брови образовали толстую полосу вдоль всего
лба, видимую за полквартала. С возрастом он становился все более
язвительным, все более возбудимым. Бывали времена, когда Барретт вообще
едва его выдерживал. Как раз сейчас был один из таких случаев.
- Чего ты хочешь от меня? - спросил Барретт.
- Ты придешь на одно из наших собраний?
- Я не хочу впутываться ни в какую подрывную деятельность.
- Подрывную! - Бернстейн сверкнул глазами. - Это ярлык. Вонючая
словесная чушь. Каждый, кто хочет немного подлатать мир, по твоему мнению
- подрывник? Верно Джимми?
- Ну...
- Возьмем Иисуса Христа. Ты можешь назвать его деятельность
подрывной?
- Думаю, что да, - осторожно ответил Барретт. - Кроме того, тебе
известно, что его распяли.
- Не его первым замучили за идею, и не он был последним. Значит, ты
хочешь всю жизнь отсидеться в стороне? Наращивать мускулы, жиреть, и пусть
волки пожирают весь мир? А не получается ли так, что когда тебе будет
шестьдесят, Джимми, и весь мир будет одним огромным невольничьим лагерем,
ты будешь сидеть в цепях и приговаривать: "Ладно, я жив, так что все
обошлось вполне прилично?"
- Лучше быть живым рабом, чем мертвым бунтовщиком, - холодно произнес
Барретт.
- Если ты так в этом убежден, то ты еще больший болван, чем я о тебе
думал.
- Мне придется пришлепнуть тебя. Ты несносен и зудишь, как комар,
Джек.
- Значит, ты веришь в то, что только что сказал о живом рабе? Да
ты... да ты...
Барретт пожал плечами.
- Тогда пошли на собрание. Выберись из своего кокона и сделай хоть
что-нибудь, Джимми. Нам нужны такие, как ты. - Голос Джека стал менее
язвительным и внезапно превратился в сильный и уверенный, в нем появились
властные нотки. - Люди твоего масштаба, для которых умение руководить -
естественная потребность... Как только мы убедим тебя в значимости того,
что делаем...
- А как горстка старшеклассников может спасти мир?
Джек скривил тонкие губы, затем поджал их. Казалось, он подавил тот
единственный ответ, который сам собой напрашивался. Сделав паузу, он
произнес таким же новым, необычным для себя тоном:
- Не все мы старшеклассники, Джимми. Большинство ребят нашего
возраста похожи на тебя - им недостает чувства ответственности. У нас есть
люди постарше, которым за двадцать, за тридцать, некоторые еще старше.
Если бы ты с ними встретился, ты бы понял, что я имею в виду. Поговори с
Плэйелем, если хочешь знать, что такое настоящая самоотверженность.
Поговори с Хауксбиллем. - Во взгляде Джека сверкнуло озорство. - Можешь
прийти только для того, чтобы познакомиться с девчонками. Их несколько в
нашей группе. Вполне эмансипированные девицы, скажу тебе честно. Но даже
если это тебя не волнует, все равно приходи.
- Это коммунистическая группа, Джек?
- Нет. Определенно нет. У нас, правда, есть свои марксисты, но мы в
своей политической ориентации склоняемся к правой части спектра; по сути,
наша группа антикоммунистическая, потому что мы стоим за минимум
государственного вмешательства в личную жизнь и помыслы. В этом смысле мы
