параллелей между антиправительственной деятельностью и умственным
расстройством, ей-богу. Но вы должны признать, что многие из людей, кого
привлекает любое революционное движение, ну, чуточку на чем-то помешаны.
- Как Вальдосто, - пробормотал Квесада. - Нашвыряли бомб...
- Ладно, не будем, - сказал Барретт и засмеялся. - Ханн, а вы весьма
красноречивы для человека, который мямлил что-то невразумительное всего
лишь несколько минут назад.
- Я вовсе не хотел поучать вас, - быстро ответил Ханн. - Возможно,
это звучало несколько самодовольно и снисходительно. Я имел ввиду...
- Забудьте об этом. А чем вы все-таки занимались там, наверху?
- Я был экономистом.
- Это как раз то, что нам нужно, - обрадовался Квесада. - Он поможет
нам разрешить проблему нашего годового баланса.
- Если вы там были экономистом, - сказал Барретт, - то вам
представится возможность очень много говорить об этом здесь. Этот лагерь
полон чокнутых экономистов-теоретиков, которые с удовольствием забросают
вас своими идеями. Некоторые из них даже почти здравые. Я имею ввиду идеи.
Пойдемте со мной, и я покажу, где вы будете жить.
3
Тропинка от главного здания к хижине, где жил Дональд Латимер, в
основном шла вниз, и Барретту это слегка улучшило настроение, даже
несмотря на то, что он понимал: на обратном пути ему все же придется идти
в гору. Хижина Латимера находилась на восточной окраине лагеря. Ханн и
Барретт не спеша направились к ней. Ханн старался не подавать виду, что
замечает, с каким трудом дается Барретту ходьба, а того раздражали попытки
молодого человека подстроиться под его темп.
В этом Ханне его многое смущало, ибо тот был полон явных
противоречий. С одной стороны, он появился здесь, испытав наиболее тяжелое
темпоральное потрясение из всех, какие когда-либо видел Барретт, с другой
же - оправился после него удивительно быстро. И еще - с виду хрупкий и
застенчивый, он на самом деле обладал твердыми мускулами. Он создавал
впечатление общей некомпетентности, но говорил, сохраняя полное
самообладание. Барретта очень интересовало, что же все-таки натворил этот
прилизанный молодец, чтобы заработать право на поездку в лагерь
"Хауксбилль". Но чтобы выяснить это, будет еще достаточно времени. Сколько
душе угодно.
Ханн показал рукой на горизонт и спросил:
- Неужели и все остальное точно такое же? Только скалы и океан?
- Да, все. Жизнь на суше еще не возникла. И не скоро возникнет. Все
здесь удивительно просто, не правда ли? Ни суеты, ни огромных городов, ни
транспортных пробок. Пока что на сушу вылезло только немного мха, совсем
немного.
- А в море? В нем плавают динозавры?
Барретт покачал головой.
- Позвоночные животные появятся только через тридцать - сорок
миллионов лет. Они возникнут в ордовикском периоде, а мы находимся в
кембрийском. У нас не то что рептилий, даже рыб нет. Все, что мы можем
предложить, это что-нибудь ползающее: немного моллюсков, несколько больших
уродов, похожих на каракатиц, и трилобитов. Здесь семьсот миллиардов, не
меньше, различных видов трилобитов. И еще у нас есть один человек по имени
Мэл Рудигер, тот самый, что дал вам выпить, когда вы здесь объявились,
который их коллекционирует. Он составляет каталог трилобитов. Это
подлинный шедевр.
- Но ведь никто не сможет прочитать его в... в будущем.
- Там, наверху, как мы здесь говорим.
- Там, наверху.
- Очень жаль, - сказал Барретт. - Такая замечательная работа - и
впустую, потому что здесь никто и гроша ломаного не даст за жизнь и
трудные времена трилобитов, а там, наверху, никто даже не узнает об этом.
Мы советовали Рудигеру выбить свою книгу на непортящихся золотых пластинах
в надежде на то, что палеонтологи будущего найдут их. Но он говорит, что
вероятность этого ничтожно мала. Миллиард лет пережует до молекул все его
пластины, прежде чем их смогут найти. И даже если их все-таки отыщут, то
используют скорее всего для создания новой религии или чего-нибудь в этом
духе.
Ханн потянул носом воздух.
- Почему воздух здесь так странно пахнет?
- Другое сочетание газов, - пояснил Барретт. - Мы сделали его анализ.
Больше азота, чуть меньше кислорода, почти нет углекислого газа. Но эта
причина не главная. Дело в том, что это чистый воздух, не загрязненный
продуктами выделения живых организмов. Никто здесь не дышит, кроме нас, а
нас так мало, что это никак на воздух не влияет.
Ханн улыбнулся.
- Из-за того, что здесь так пусто, я чувствую себя как бы обманутым.
Я ожидал увидеть буйные заросли таинственных растений, пикирующих с высоты
птеродактилей и, возможно, тиранозавра, атакующего забор вокруг лагеря.
- Ни джунглей, ни птеродактилей, ни тиранозавров. Ни даже заборов. Вы
не приготовили домашнее задание.
- Очень жаль.
- Это - поздний кембрий. Жизнь только в море.
- Очень милосердно с их стороны выбрать такую мирную эпоху для
высадки политзаключенных, - сказал Ханн. - Я опасался, что все здесь
вокруг будет кусаться и царапаться.
Барретт сплюнул.
- Милосердно, черт побери! Они искали такую эпоху, из которой мы не
могли бы причинить им какой-либо вред, и им пришлось зашвырнуть нас в
такое далекое прошлое, когда еще не началась эволюция млекопитающих, чтобы
мы, не дай бог, не поймали предка всего человечества и не порешили его. И
чтобы мы уж никак не смогли изменить ход истории, убив, например,
какого-нибудь детеныша динозавра, они упрятали нас туда, где нет вообще
никакой жизни на суше.
- Но ведь они не против того, что вы поймаете здесь парочку
трилобитов?
- По-видимому, они считают, что это безопасно, - пожал плечами
Барретт. - И, судя по всему, они правы. Вот уже двадцать пять лет лагерь
"Хауксбилль" здесь, и нет никаких признаков того, что мы хоть как-то
повлияли на будущее. У них все идет по-старому. Разумеется, они поступают
достаточно благоразумно, не посылая к нам женщин.
- Почему?
- Чтобы мы не могли размножаться и тем самым сохранить себя навеки.
Вот была бы неразбериха! Скажем, форпост человечества, помещенный сюда за
миллиард лет до новой эры, у которого впереди столько времени для развития
и видоизменения.
- Это была бы отдельная эволюционная ветвь.
- Еще бы, - сказал Барретт. - К началу двадцать первого века наши
потомки верховодили бы независимо от того, какими они стали бы к тому
времени, а другую породу людей они полностью поработили бы. Вот это были
бы парадоксы, не то что смерть какого-то трилобита. Поэтому они и не
высылают сюда женщин.
- Но они пересылали женщин в прошлое.
- Конечно. Существует концлагерь и для женщин, но он в нескольких
сотнях миллионов лет от нас, в позднесилурийском периоде, так что любая
встреча исключена. Вот почему Нед Альтман пытается соорудить для себя
женщину из пыли и слизи.
- Бог сотворил Адама из более простого материала.
- Но Альтман не Бог, - подчеркнул Барретт. - В этом-то и суть
проблемы. Взгляните, вот хижина, где вы сможете жить, Ханн. Я подселю вас
к Дону Латимеру. Это очень отзывчивый, интересный и приятный человек. До
того как он обратился к политике, он был физиком. Здесь он находится лет
двенадцать, и я обязан предупредить вас, что с недавнего времени он стал
впадать в сильный и в чем-то бестолковый мистицизм. Приятель, с которым он
жил, покончил с собой в прошлом году, и с тех пор Дон пытается отыскать
путь к освобождению из этого лагеря с помощью экстрасенсорных сил.
- Он это серьезно?
- Боюсь, что да. Но мы тоже стараемся относиться к нему серьезно. Мы
все подшучиваем над причудами друг друга в "Хауксбилле". Это единственный
способ избежать эпидемии массового психоза. Латимер, наверное, попытается
привлечь и вас к разработке его пси-проекта. Если вам не понравится жить с
ним, я смогу перевести вас в другую хижину. Мне просто хочется посмотреть,
как он отреагирует на новичка в лагере. И мне хотелось бы, чтобы вы
немного пожили с ним.
- Может быть, я даже помогу ему отыскать этот псионический выход
отсюда, который он ищет.
- Если вам это удастся, то возьмите и меня, - попросил Барретт, и оба
рассмеялись. Затем Барретт постучал в дверь к Латимеру. Ответа не
последовало, и через несколько секунд он отворил дверь. В лагере
"Хауксбилль" обходились без замков.
Латимер сидел, скрестив ноги, в позе медитации посреди хижины на
голом каменном полу. Это был худой мужчина с кротким лицом, который
только-только начал стареть. Сейчас он, казалось, был по крайней мере в
миллионе километров отсюда и не обращал на них никакого внимания. Ханн
пожал плечами. Барретт приложил палец к губам. Несколько минут они молча
ждали, затем Латимер начал выходить из транса. Он поднялся на ноги одним
ловким движением туловища, без помощи рук, и вежливо спросил Ханна:
- Вы только что прибыли?
- Час назад. Меня зовут Лью Ханн.
- Дональд Латимер, - он протянул руку для рукопожатия. - Очень жаль,
что мне приходится знакомиться с вами в такой обстановке. Но, возможно,
нам скоро уже не нужно будет терпеть это незаконное заключение.
- Дон, - сказал Барретт, - Лью будет жить у тебя. Я полагаю, вы
поладите. Он был экономистом, пока его в 2029 году не поставили к Молоту.
Глаза Латимера ожили.
- Откуда вы? - спросил он.
- Из Сан-Франциско.
Блеск глаз погас.
- Вы бывали когда-нибудь в Торонто?
- В Торонто? Нет.
- Я оттуда. У меня была дочь, ей сейчас должно быть двадцать три
года. Нелла Латимер. Может быть, вы знакомы с ней?
- Нет, к сожалению.
Латимер вздохнул.
- Маловероятно, что вы могли быть знакомы, но мне так хочется узнать,
какой она стала. Она была маленькой девочкой, когда я видел ее в последний
раз. Ей было... ну-ка поглядим... ей было десять лет, одиннадцатый.
Теперь, я думаю, она уже замужем. У меня, возможно, есть внуки. Или, может
быть, ее сослали в другой лагерь? Она вполне могла стать политически
активной и... - Латимер вздохнул. - Нелла Латимер. Вы уверены, что не были
знакомы с ней?
Барретт оставил их вдвоем. Ханн, похоже, был серьезным и отзывчивым,
Латимер - доверчивым, открытым, не теряющим надежды. Скорее всего, они
неплохо поладят друг с другом. Барретт велел Латимеру привести новенького
в главное здание к обеду, чтобы представить остальным, и вышел из хижины.
Снова пошел холодный моросящий дождь. Барретт шел медленно, мучительно
взбираясь по склону, каждый раз слабо постанывая, когда приходилось
опираться на костыль.
Очень грустно было видеть, как погас огонь в глазах Латимера, когда
Ханн сказал, что не знаком с его дочерью. Большую часть времени узники
лагеря "Хауксбилль" старались не говорить о своих семьях. Они предпочитали
- и это было мудро с их стороны - подавлять в себе эти мучительные
воспоминания. Думать о своих близких - все равно что испытывать боль
ампутации, горькую и неизлечимую. Но прибытие новеньких обычно беспокоило
старые раны. Ссыльные не получали никаких известий о родных, да и не могли
получить их, так как связь с миром там, наверху, была односторонней.
Невозможно было попросить фотографии близких, заказать нужные лекарства
или оборудование, получить определенную книгу или желанную видеокассету.
Власти Верховного Фронта совершенно бездумно и непредсказуемо время
от времени посылали в лагерь предметы, которые могли бы быть полезны его
обитателям - чтиво, медикаменты, техническую аппаратуру, продукты питания.
Но их выбор всегда был случайным, странным, обезличенным. Иногда они
