из-за того, что папа решил уничтожить себя ради науки и торговли. Я не
думаю, что Брызгалов - жертва обстоятельств. Его душевная потребность
пожертвовать собой во имя чего-то находит свое практическое применение при
любом устройстве общества. При социализме жизнь Брызгалова, его внешний вид
и бешеный блеск очей говорили о том, что он готов принести себя в жертву
отечественной науке и умереть при конструировании чего-то важного для
народного хозяйства. Капитализм всего-навсего изменил форму
жертвоприношения, и Брызгалов стал убиваться приемлемым для нового
социального устройства способом.
Я приехал к Андрею на службу отдать честь и уважить наше общее прошлое.
Он повзрослел, но, как и прежде, был нечесаный и бородатый. Несмотря на
занимаемый высокий пост, на работу ходил в свитере и любил сидеть на
подоконнике, демонстрируя наличие внутреннего душевного комфорта, вполне
достаточного для того, чтобы наплевать на комфорт внешний.
Мы стояли у подоконника отлично меблированного офиса. С удовольствием
бы сел, но Андрей не предлагал, а я скромничал и продолжал терпеть
неудобства. Тяга к подоконникам у Брызгалова имеет, наверное, ту же
глубинную внутреннюю природу, что у котов.
Лет десять назад, пролетая над Сибирью из Сахалина в Крым, решил по
дороге заскочить в Новосибирск и заглянуть к Брызгалову в гости. Он сразу
отвел меня на кухню, толстыми ломтями настрогал колбасу, положил ее на
подоконник и призвал меня угощаться. Сам же открыл бутылку вина, раскурил
сигарету и замер в комфортной позе курильщика, упершись задом в подоконник с
колбасой. Садиться тогда он тоже не предлагал.
Встреча с Брызгаловым у офисного подоконника отбросила невольно мое
сознание к событиям десятилетней давности, и я испытал радость от ощущения
огромного промежутка времени.
Как всегда, Брызгалов курил и болтал языком, а я молчал и слушал.
Говорил он о работе, о сканерах и еще о чем-то. Мне было все равно, что он
там несет, я просто радовался встрече и удивлялся тому, что высокие посты и
деньги не очень сильно его изменили. Мысли мои то и дело уносились в
студенческую общагу города Долгопрудный через пространство и время и
возвращались назад в город Новосибирск. Договорились о том, что завтра идем
в баню.
На ночь глядя мы решили попариться в Ивановской бане, расположенной на
участке его родового имения. Баня была старенькая и досталась Ивану от
бывших владельцев участка. Банька создавала впечатление, будто внутри ее
разорвался снаряд. Пар вырывался наружу из многочисленных щелей, а доски у
палубы существовали каждая по отдельности, обнажая во время ходьбы по ним
черноту провала и голую неухоженную землю.
Коммерческий директор "Союзконтракта", исполнительный директор концерна
"Хорс" и безработный путешественник разделись, представив окружающей среде
свою природу неприкрытой и одинаковой.
Перед баней Брызгалов забежал в супермаркет на бензозаправке и за
каким-то чертом стал демонстрировать широту размаха русского буржуя. Он
по-хозяйски начал ходить между стеллажами с изобилием и швыряться деньгами.
Накупил всякой дребедени на 100$ и призвал меня взором вместе порадоваться
такой жизни. Я не присоединился, потому что не считал съедобными те
предметы, которые он приобрел. Взял он какого-то дорогого вина и много снеди
в пакетиках. Позже не сдержался и выдал, что его поведение в нерусском
магазине неприличное и бестолковое и даже вредное для тела и духа. За эти
деньги я покрываю огромное расстояние от Москвы до Иркутска с целью
материализации великой мечты-идеи, из-за которой страдал и долго. Неужели
надо было обязательно съесть и выпить на 100$ ерунды? Мне не жалко
Брызгаловские 100$, Просто не могу понять, зачем нужен для счастья тот
продукт, который он купил. Я и так был на небесах от друзей и бани.
Достаточно чая, если приспичило - выпей водки, все остальное здесь просто не
нужно.
Я воспринимаю Брызгалова как знакомого члена политбюро - знакомого, но
очень далекого. Мы смотримся с ним как два инопланетянина, и я не могу
примерить его жизнь на себя, а он мою. Мыслим мы настолько по-разному, что
только создаем впечатление, будто друг друга понимаем. В этом я не
усматриваю ничего плохого. Мир такой, как есть, и многие вещи и существа в
нем, далекие от понимания, делают его несколько загадочным и поэтому
прекрасным. Неправильное восприятие загадочности заставляет нас раздражаться
от незнания. Причина раздражения проста и кроется в нашем желании обладать
тем, что на самом деле недоступно даже пониманию. Глупо просто. Загадочность
сродни нижнему белью, которое делает женщину сексуальной. Без него она
просто голая. Не надо стараться разгадать все, иначе пора будет умирать от
скуки. Брызгалов не терпит таинств. А я их обожаю и жить без них не могу.
Напарившись, начали разгуливать голые по стройплощадке для ознакомления
с объектом и технологией. Ваня с энтузиазмом рассказывал о невиданных
качествах опилкобетона. Мы слушали с уважением и пытались осознать
грандиозность идеи целиком. Сбегал за фотоаппаратом, чтобы запечатлеть то,
как два голых дядьки при луне ковыряют пальцами стенку на стройке. Брызгалов
запаниковал и испугался за то, что я когда-нибудь напишу книгу и выставлю на
обозрение народа его голый зад. О книге, кстати, я тогда и не мечтал. Но не
за народ испугался Брызгалов, а за то, что в издание могут заглянуть его
дети и увидеть папу голым. Какой хитрый ход мыслей организовался у него в
мозгах за такой короткий промежуток времени! Я поразился неугомонности
моментального мышления. Не смог бы так.
Мы засели в парилку снова. Брызгалов допил дорогое вино, и его понесло.
Оказывается, что он не такой, каким мы его видим. Я приободрился.
- Я в душе спонсор, а не производитель, - сказал Брызгалов.
Я сразу взял бутылку и начал изучать этикетку. Градусов в содержимом
было немного, и пьянеть особо было не с чего. Оснований не верить ему не
было - он уже спонсирует существование своего собственного института.
Но Брызгалов, похоже, был действительно пьян, потому что начал шарить
глазами по сторонам и искать, что бы ему профинансировать и удовлетворить,
наконец, спонсорский зуд. На глаза попался строящийся объект Ваниного
родового имения.
- Сколько тебе надо денег для окончания строительства, друг? - спросил
Брызгалов.
Ваня назвал астрономическую цифру. Ни один мускул не дрогнул на лице
прирожденного спонсора. Ваня был равнодушен к спонсорам и отмахнулся от
Брызгалова, как от надоедливого насекомого. Брызгалов не унимался.
- Хочешь кого-нибудь заспонсировать - заспонсируй вон его, - ответил
Ваня и направил большой палец руки через плечо на меня.
Мои финансовые запросы оказались значительно меньше Ваниных, и
Брызгалов сник. Чутье бизнесмена подсказывало, что с этой незначительной
суммой ему придется расстаться на самом деле, и что отказываться и
кокетничать я не буду.
Мне, действительно, нужны были деньги. Их у меня было недостаточно,
чтобы вернуться назад, в Европу. Окрыленный духом свободы, я особенно не
волновался за свое будущее: руки-ноги есть - заработаю где-нибудь, напрягусь
и пострадаю немного, не привыкать.
Париться закончили поздно ночью. В душе у меня образовалось
пространство, которое заполнилось теплотой воспоминания о той дивной банной
ночи. Вся та незначительная чушь, которую несли мужики, въелась в память и
засела там надолго.
На следующий день снова занялся созерцанием Ваниного строительства,
пытаясь еще раз проникнуться великой идеей. Я силился представить себя
примерным главой семейства, которым никогда не был, и попробовал
прочувствовать заново рождение идеи счастья родового существования - ничего
не получалось. Подошел Иван и мы вместе продолжили созерцать разруху
строительства.
-Вань.
-Чо.
-Ты полностью уверен в том, что делаешь?
-Вроде, да.
-Так объясни мне , зачем вот это? - я не переставал смотреть на
стройку.
-Ну, здесь хорошо. Лес. Водохранилище, которое называют морем.
-Ты в этом году сколько раз купался в водоеме?
-Ни разу.
-А в лес ходил?
-Неа.
-Вань.
-Чо.
-Я здесь несколько дней. Купался три раза и в лес ходил.
-...
-Вань.
-Чо.
-Я тебя не понимаю.
Иван молчал. Мочал и я. Я знал, чего он хочет: чтобы ему и его близким
было хорошо. Он хочет защитить их от сибирской стужи с помощью толстых стен
и парового отопления; он хочет построить свое счастье с помощью уюта и
благополучия внутри строения, которое должно содержать в себе все для
безопасности и удобства. А чтобы было лучше, всего должно быть много и все
должно быть надежное. Идея неплоха, но по расчетам для ее реализации Ваня
должен принести в жертву себя полностью, что он и делает. Мне жалко Ваню,
очень жалко, хочется даже прижать его голову к своей груди и погладить по
волосам.
Я тоже искал счастья в предметах и не нашел. Похож я был на ребенка,
который сидит в песочнице и лепит ненужные и временные вещи. Он очень
увлечен и не видит ничего вокруг, даже самого главного - неба. Я долго играл
во взрослые песочницы, пока не сообразил, что для того, чтобы смотреть в
небеса, они просто не нужны и даже вредны, как помеха. Мне жалко было
расставаться с ними сначала, но это прошло.
Мы мечтали раньше с Иваном отправиться в дальнее путешествие на лодке
по реке Оби в Северный Ледовитый Океан; мы хотели чудес и мы хотели любить
природу целиком в ее первозданном виде. Мысли наши тогда были в небесах, а
тела, по необходимости, здесь, на земле. На них можно было почти не обращать
внимания: такими второстепенными они нам казались.
Сейчас Ваня ни о чем подобном не мечтает. Он работает, строит родовое
имение и пьет по выходным водку в компании или в одиночестве дома, на кухне
и где придется. Чертовым зельем он пытается уморить последнюю оставшуюся в
живых мечту о далеком прекрасном и нематериальном. И это правильно, потому
что в нормальном состоянии это нематериальное доставляет нам вполне ощутимые
неудобства в виде печали и тоски, если не находит выхода в область
прекрасного.
Я очень люблю Ваню, и когда его хватит кондрашка с перепою, готов
бросить все, если к тому времени будет что бросать, и приехать к нему в
Сибирь подставлять судно под парализованное тело.
Никакая нужда не может быть оправданием перед природой, чтобы нам,
человекам, заботиться только о продолжении рода, добывании пищи и создании
очага. Все божественно и прекрасно в этом мире: и воздух, и вода, и лес, и
еда, и женщины, и дети, и все, что только можно видеть и чувствовать. Но кем
мы будем, если станем заботиться только об этих вещах? Нет в них ничего
важного, кроме их божественного происхождения и необходимости для
существования. Где среди этих предметов место, где мы можем приютить то
великое прекрасное нечто, что прет из нас наружу в виде стремления к полету,
к свободе, к любви всего мира целиком, что заставляет забывать о теле своем
бренном? Нет его. А мы часто думаем, что есть. Однажды я очень испугался,
когда вдруг представил, что вот так день за днем в повседневной суете дотяну
до своего конца. Не интересно как-то стало сразу жить, и очень страшно, как
будто неожиданно оказался совсем один среди однообразного черного
космического пространства.
В Новосибирске нет чувства, что ты находишься в далекой Сибири. Нет
