интереснейших подробностей.
Начну с того, что Нэлли, оказывается, передавала дедушке Герасиму про
все шалости толстяка, особенно когда они собирались на чай.
Впрочем, Влодек говорит, что Нэлли ябедничала не столько дедушке
Герасиму, сколько дяде Климу, а тот уже передавал старику.
Таким образом, плуты выдавали зоркому родительскому оку, каким по праву
являются дедушка Герасим и дядя Клим, все, что происходило, когда детвора
встречалась, чтобы придумать новые проказы.
Толстяк про Нэллечку ничего не говорил, жалел бедненькую, вот ведь
какая доброта и благородство! Только он не знал, утверждает Влодек, что она
сама шептала обо всех проделках Климу.
Фотографию дедушки Герасима я тебе отправил с Халинкой, передаст в
собственные руки, постарел ли он, как ты находишь?
Как поступать дальше с нашими шалунами? Ты у меня славный и мудрый
педагог, подскажи.
Твой Големба".
"Ядзя" - Турчанинов.
"Влодек" - Бурцев.
"Нэлли" - 3. Жуженко, член партии соц. -революционеров, провокатор
охранки
"Дедушка Герасим" - А. В. Герасимов
"Шалости" - выступления на заседаниях ЦК эсеров, работа по выработке
резолюций.
"Толстяк" - Азеф.
"Собрались на чай" - съезд эсеров.
"Ябедничала" - писала донесения.
"Дядя Клим" - генерал Климович, начальник московской охранки.
"Детвора" - члены ЦК и делегаты эсеровских съездов.
"Жуженко знала от Климовича, что Азеф является агентом охранки, в то
время как Герасимов не открыл ему принадлежность Жуженко к охранке"
"Големба" - Рыдз, Розиньский.
5
"Дорогой Мацей!
Спасибо за письмо. Очень рад, что твоя учеба идет так хорошо.
Наша беда в том, что мы мало и недальновидно думаем о будущем, когда
нам понадобятся высокоталантливые исследователи. Не называй меня фантазером.
Я в это верю. А все то, во что по-настоящему веришь, - сбывается, если в
подоплеке веры лежит не смрадное суеверие, но знание, базируемое на науке.
Теперь по поводу наших шалунов.
Поскольку Халинка еще не приехала (видимо, остановилась в Берлине у
сестры), я лишен возможности полюбоваться на любимого дедушку.
Жаль, конечно, потому что я не смогу ответить на твой вопрос, насколько
он постарел и осталось ли в его чертах сходство с портретами молодости.
В твоем письме для меня немало интересного. Но я ставлю один главный
вопрос: если проказница Нэлли знала о том, что толстяк наушничает милому
дедушке, то отчего Влодек, рассказав про другие ее шалости, об этой до сих
пор таит, даже после того, как девушка удалилась из монастырской школы?
До тех пор, пока она открыто не подтвердит Влодеку недостойное
ябедничество толстяка, мы не можем журить его: самое досадное - зазря
обидеть человека. Хотя чем больше я думаю о том, что мне довелось видеть
своими глазами в Пальмире, тем тверже убеждаюсь, что мое предположение, увы,
правильно. Признаюсь, мне это очень горько. Можно любить человека или не
любить, симпатизировать ему или выражать антипатию, но обвинять в проступке
такого рода, о каком идет речь, дело чрезвычайно серьезное.
Ты знаешь, что меня связывает давняя дружба с Наташей, а она всегда
истово защищала и защищает толстяка, считая, что его все не любят за
вздорный нрав, но мальчишка он на самом деле чистый и высоко честный.
Надо быть крайне осторожным в обвинениях; лучше простить виноватого,
чем наказать невиновного...
Хорошо было бы свести воедино мнения всех ребятишек, знавших толстяка,
а уж потом пригласить его на дружескую беседу за круглый стол с чаем.
Хотя есть и другой путь. Если Влодек так уж уверен в своей правоте, - я
ведь знаю его, человек он честный, но очень неорганизованный, поддающийся
настроениям других, резко меняющий свои мнения, - пусть предложит Витэку и
Боре, чтобы те поначалу пригласили его самого на кофе. Коли он убежден в
своей правоте, пусть идет на это. Такого рода застолье не может не вызвать
отклика, глядишь, еще кто чего расскажет.
Сердечно приветствую тебя,
Юзеф".
"Сестра в Берлине" - Роза Люксембург.
"Любимый дедушка" - Герасимов.
"Нэлли" - провокатор 3. Жуженко.
"Монастырская школа" - охранка.
"Недостойное ябедничество" - провокация Азефа.
"Пальмира" - Петербург.
"Наташа" - Марк Натансон, член ЦК эсеров.
"Ребятишки" - в данном случае Меньшиков, Бакай, Турчанинов.
"Дружеская беседа за круглым столом с чаем" - партийный суд ЦК соц. -
революционеров.
"Влодек" - Бурцев.
"Витэк и Боря" - члены ЦК соц. - рев. В. М. Чернов и Б. В. Савинков.
"Кофе" - третейский суд.
6
"Дорогой Юзеф!
Имел беседу с Влодеком. Твое предложение ему понравилось. Он написал.
Витэку, что готов пожаловать на кофе.
Ядзя и ребятишки встречались у Влодека, свели все свои соображения
воедино, Влодек очень этому рад.
Получил ли портрет нашего дедули?
Твой Мацей".
7
"Дорогой Мацей!
Портрет, который мне передали, свидетельствует о том, как мало
изменился наш дедушка Герасим. Передай Влодеку, что я могу это
свидетельствовать за чашкой чая, если смогу вернуться.
Юзеф".
8
Рано утром в дверь бурцевской квартиры резко постучали: сразу понял,
что пришел русский, - звонок, не признает, рукой слышней.
- Кто там? - спросил Владимир Львович.
- Это я, - услышал он знакомый голос; открыл дверь; на пороге стояла
Рита Саблина, член Боевой Организации эсеров.
- Милости прошу, заходите, солнышко. Рад вас видеть!
Не ответив, Рита прошла в его кабинет, брезгливо огляделась; была здесь
первый раз.
- Хотите кофе?
- Я не стану пить у вас кофе, - ответила маленькая девушка с огромными,
немигающими глазами; принимала участие в двух актах; Савинков спас ей жизнь,
- Азеф настаивал, чтобы она была метальщицей снаряда в карету министра,
загодя отдавая ее на заклание; Савинков сказал тогда, что он сам будет
метать снаряд.
- Ну, уж смените гнев на милость, Рита, - мягко попросил Бурцев,
понимая, что улыбается, вполне вероятно, последний раз в жизни: девушка
напряжена, натянута, словно струна, руку из кармана юбки не вынимает,
видимо, сжимает холодными пальчиками револьвер, чтобы покончить с ним.
"наймитом охранки, гнусным клеветником на партию". - Если же вы полагаете
возможным убить меня до того, как выслушаете, - что ж, стреляйте. Я ведь в
террор пришел, когда вы третий класс гимназии посещали, смерти в глаза
смотрел поболее, чем вы, не боюсь ее.
- Сначала вы меня выслушаете, господин Бурцев. А потом уж я разрешу
сказать вам несколько слов.
- Вы сядьте хотя бы, - снова попросил Бурцев. - Что ж мы стоя
разговариваем?!
- Мне отвратительно в вашем доме все, даже стулья, на которых сидят
жандармы.
- Бывшие, товарищ Саблина, бывшие. И если бы они тут не сидели, то ваша
подруга Зиночка Жуженко продолжала бы писать осведомительные письма генералу
Климовичу, ее любовнику и шефу московской охранки, про то, что происходит у
вас в ЦК. Или вы ставите под сомнение ее провокаторство тоже? Раз эсер, то,
значит, безгрешен! Ни ошибок, ни предательства совершить не может!
- Речь идет не о Жуженко, - досадливо поморщившись, ответила Рита, - но
о товарище Азефе. Я была с ним на актах. Он спас мне жизнь, хотя я его об
этом не просила рискуя сорвать дело, он снял меня с метания снаряда, заменив
своим адъютантом. По счастливой случайности ни один из нас тогда не погиб.
Как же провокатор может ставить акт, приводить в исполнение приговор
трудового народа против палача, да еще при этом не потеряв ни одного из
товарищей?
- Двойник может и больше, - ответил Бурцев.
- Да? Он может спокойно убить великого князя Сергея! И получить за это
благодарность охранки!
- Послушайте, Рита, - раздражаясь, сказал Бурцев, - я же предлагаю
вашему ЦК вызовите меня на суд! Позавчера я послал письмо Чернову, но ответа
до сих пор не получил. А ведь можно позвонить по телефонному аппарату в
конце концов. Да и живет Виктор Михайлович от меня в десяти минутах ходу.
- Я шла девять, - отчеканила Рита. - ЦК вызывает вас на суд, хотя я
голосовала против. Тем не менее если и после того, как мы опозорим вас
фактами, только фактами - и уличим в клевете, вы станете продолжать свои
нападки на товарища Азефа, я, лично я убью вас, господин Бурцев. Вы меня
знаете, меня не остановит ничто.
- Слава богу, - облегченно вздохнул Бурцев. - Вы принесли мне самое
радостное известие, которое я получал в последнее время Спасибо, Рита, я
счастлив, что будет суд.
- Я не "Рита" для вас, но "госпожа Саблина", - отчеканила девушка,
осмотрела жалкую фигурку тщедушного Бурцева с нескрываемым презрением и,
резко повернувшись, пошла к двери.
ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (IV)
"Вчера и сегодня разбиралось дело о нападении на почту вблизи Соколова.
Мужчины - пятнадцать человек - и одна женщина приговорены к смерти, две
женщины - к пятнадцати годам каторги. Ученик из Седлеца, сидевший рядом со
мной, тоже приговорен вместе с ними.
...Опять восемь человек было приговорено к смерти.
Сегодня Ганку вызывали в канцелярию, откуда она вскоре вернулась
возбужденная, хохочущая. Начальник предложил ей на выбор или предать - тогда
ее приговорят только к пожизненной каторге, или быть повешенной. Он говорил
ей, что она молода и красива.
В ответ она расхохоталась ему в лицо и выбрала виселицу.
Теперь она считает дни, сколько ей еще осталось жить, старается спать
как можно меньше, целыми ночами бродит по камере. Иной раз вырвутся у нее из
груди слова смертельного утомления и отчаяния: "Почему они пьют без конца
нашу кровь! Я утешала себя, что все это вскоре рухнет, а они все еще
убивают... И молодежь уже не спешит к нам" Но такие слова не часто
вырываются из ее груди. Теперь она уже снова поет, устраивает жандармам
скандалы, хохочет: "Даже когда меня донимают ужасные муки, я делаю все,
чтобы они этого не заметили. Пусть не радуются"
Часто в ее словах чувствуется, что она мечется между жаждой жизни и
неизбежностью смерти от их рук, и у нее является мысль о самоубийстве, но
луч надежды продолжает в ней тлеть. А когда она стучит мне, что она не
склонит головы, что она не дрогнет, вступая на эшафот, я чувствую, что она
говорит правду. По временам ею овладевает желание иметь при себе близкого
человека, видеть его, чувствовать его прикосновение, свободно говорить с
ним; тогда она клянет разделяющую нас стену. Вот так мы рядом живем, словно
родные и друзья из непонятной сказки. И я не раз проклинал себя, что не меня
ждет смерть.
...Вчера казнены приговоренные за нападение в окрестностях Соколова.
Заключенный, сидевший вместе с одним из них, не обращая внимания на
жандарма, крикнул во время прогулки Ганке. "Уже казнен!" Сегодня на прогулке
мы видели только одного из приговоренных к смерти - ученика из Седлеца,
сидевшего раньше рядом со мной. Он сообщил, что его вернули с места казни...
Завтра будет суд над пятьюдесятью одним человеком по делу об убийстве
ротмистра в Радоме.
...Полчаса тому назад (теперь уже, должно быть, около 11 часов вечера)
привели из суда в наш коридор двоих радомчан Оба приговорены к смертной
казни. Если бы нашелся кто-нибудь, кто описал весь ужас жизни этого мертвого
дома, борьбы, падений и подъема духа тех, кто замурован здесь, чтобы
подвергнуться казни, кто воспроизвел бы то, что творится в душе находящихся
