- Граждане министры, - говорит председательствующий, - я понимаю, что
вопрос о переговорах с Японией серьезен, однако всем надлежит соблюдать
номинальную сдержанность в дискуссии. Кто следующий? Прошу высказываться.
Сизый табачный дым висит в зале. Министры, заместители и товарищи
министров, управляющие ведомствами - все сейчас здесь. Заседание
продолжается уже пятый час. Дважды вопрос о переговорах с Японией ставился
на голосование, дважды голоса разделялись поровну.
- Мы хотим выслушать мнение нашего коллеги гражданина Блюхера, -
говорит народный социалист Шрейбер. - По-видимому, именно его мнение
должно в конце концов определить позицию колеблющихся. Мы просим вас,
гражданин Блюхер.
- Я подожду, - отвечает Блюхер. - Мне сейчас важней вас послушать.
- Позвольте? - говорит заместитель министра Проскуряков. Не дожидаясь
тишины, он начинает: - Я считаю, что абсолютно правы те, которые в самой
категорической форме выступают против переговоров с Токио. Вести
революционную пропаганду, с одной стороны, и садиться за стол переговоров
с тем, против кого пропагандируешь, с другой стороны, есть не что иное,
как проституирование и беспринципность. Это я беру вопрос в общем, так
сказать, государственном срезе.
- В партийном, - ядовито подмечает кто-то из меньшевиков, - это
окажется более точным! <Нарсосы> превыше всего блюдут аспект партийный.
- Я не собираюсь ни с кем сводить счеты в момент, который по своей
сложности и позорности близок к временам Бреста. Ребенок, который видит,
как его отец, только что получивший плевок в лицо, вместо пощечины
оскорбителю начинает снимать пылинки с его плечика, навсегда, отныне и
присно, потеряет любовь к такому отцу и веру в него.
- Даже литература не была так категорична в подобного рода
утверждениях, - замечает Блюхер.
- Политика - не арена для литературных упражнений дилетантствующих
критиков! Если мы стали чиновниками, так надо прямо и сказать тем, кого мы
имеем смелость вести за собой. Если нам важна идея, тогда мы можем
поступиться министерскими портфелями и личными автомобилями во имя свободы
на всем земном шаре.
- Или вы демагог, - негромко говорит Блюхер, - или, в лучшем случае,
дурак.
Председательствующий пытается навести порядок. Чуть улыбаясь,
поднимается министр Шрейбер. Он в полемике силен, не то что Проскуряков.
- Великолепнейший образчик новоявленного барства, - говорит он, -
дубина, которая в равной степени оглушающе сшибает с ног и правого и
неправого, а самое главное - ищущего! Ищущий, да убоись дубины гражданина
Блюхера! Не смей высказать свое суждение о тех, кто надругался над твоей
родиной-матерью! Не моги думать! Повторяй догмы - это прекрасное
свидетельство истинного патриотизма. Свобода гласности настала, во всем
прогресс, но между тем блажен, кто рассуждает мало и кто не думает совсем!
Я всегда был противником Проскурякова! Сегодня, после его страстного
выступления, я стал его человеческим союзником, я понял его. Повторяю: мне
противна идея переговоров с желтыми сволочами, которые принесли нашей
родине столько горя и слез.
Блюхер начинает демонстративно-громко аплодировать.
- Браво, - говорит он. - Браво, Проскуряков! Гражданин Шрейбер понял
всю трепетность твоих порывов!
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ ЧИТА-II
_____________________________________________________________________
Лязгая стальными лепешками буферов, останавливается поезд. Он
нескончаемо длинный, составлен из маленьких теплушек. Вдоль всего поезда
стоят люди. Это рабочие и их жены. А состав пришел из голодающего
Поволжья. Открываются двери теплушек. Оттуда смотрят громадные детские
глаза. Серые, маленькие дети, с непомерно большими головами, без плеч, с
длинными и тонкими ручонками, стоят в провалах открытых дверей и
поддерживают друг друга, чтобы не упасть.
Чей-то бабий протяжный крик мгновенно, как пулеметом, прошивает
тишину.
И тихо-тихо вдруг становится. Только слышно, как надрывается воронье
в стеклянном рассветном небе. Молча стоят читинские рабочие возле
теплушек, принимают на руки детей, прижимают их к себе - длинных и
легоньких, чумазых, босоногих оборвышей.
По теплушке идет жена Блюхера. Руки у нее ледяные, прижаты к груди,
подбородок дрожит. Она вглядывается в пепельные лица детей. Идет она
медленно, ступает осторожно, помнит наказ мужа: <Ты возьми самую
несчастную, немытую, больную, которую могут другие не взять. Ты ту возьми,
Зоенькой назовем>.
В углу, прижавшись к шершавым доскам, стоит маленькая девочка; лицо
ее в струпьях, ручонки черны от грязи, ногти обкусаны. Девочка смотрит
затравленно, как звереныш.
Жена Блюхера подходит к ней, берет ее на руки, гладит по лицу,
прижимает к себе и что-то шепчет девочке на ухо. Сначала та отстраняется,
лицо ее делается совсем крохотным, как моченое яблоко, а после она
обхватывает женщину своими тоненькими ручонками и страшно, по-бабьи,
кричит:
- Мама! Мамынька моя! Мамынька!
КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ ПРАВИТЕЛЬСТВА ДВР
_____________________________________________________________________
- По-видимому, - продолжает Блюхер, - самая страшная форма демагогии
- это <искренняя> демагогия.
- Не говорите терминами заклинателя змей! - кричит Шрейбер. -
Извольте называть вещи своими именами!
- Именно это я собираюсь делать. По-видимому, не все выступавшие
отдают себе отчет в том, что альтернатива переговорам только одна: война.
Я не говорю о том, что война в нынешних условиях была бы крайне тяжелой
для нас. Я приведу несколько примеров о положении в армии, чтобы здесь
было чуть меньше урапатриотического трезвона. Патриотизм всепобеждающ,
лишь когда он вооружен. А у нас, во всех наших забайкальских дивизиях,
имеется всего двадцать семь лошадей! Вам понятно, что это такое?
Крестьянин доведен до полного нищенства, лошадей нет, орудия, таким
образом, беспомощны! А саблей сейчас не много навоюешь, пушка нужна! Это
раз. Восемьдесят процентов бойцов нашей армии подлежат демобилизации по
возрасту! Два. Кадровых офицеров, которые преданны родине и не продадут
нас интервентам, я не могу пригласить в ряды армии, потому что в Госбанке
для нужд армии нет денег. Три. В кавалерии нет шашек! В пехотных ротах
половина винтовок русских, тридцать процентов - японских, десять процентов
- американских, и патронов к ним нет. И вы хотите заставить меня повести
армию на фронт? Это же будет продуманное, бессердечное убийство тысяч и
тысяч людей, понимаете вы это или нет? До тех пор пока я не получу денег,
до тех пор пока я не организую то, что мне надлежит организовать в частях,
я пойду на любые, самые унизительные переговоры. Вы трещите фразами о
любви к родине, а расплачиваться за эти фразы будут рабочие и мужики в
шинелях. Отказываться сейчас от переговоров - это не просто безумие. Либо
это преступление, либо глупость.
Блюхер говорит, а в открытые окна несется протяжный рев паровозных
гудков: вокзал встречает голодных детей Поволжья.
ВЛАДИВОСТОК. ПРИМОРСКИЙ ПАРК
_____________________________________________________________________
Исаев и Сашенька медленно шли по пустынной аллее. Где-то за буйными
соцветиями кустарников слышались веселые голоса, визг, смех и плеск воды:
там, внизу, пляж на берегу залива.
- Когда я слышу эту радость, - сказал Исаев, - мне сразу вспоминается
петроградский приятель Генрих Ганин, эстрадный чтец. У него была новелла.
Она называлась <Лось в черте города>. Предвоенный Петроград, на первых
страницах газет - сообщения о стачках на заводах, решение правительства о
призыве в армию, сообщения о росте цен на продукты, но люди, все как один,
читают четвертую полосу - там маленькая заметка: <Вчера на Васильевском
острове из леска вышел лось. Не обращая внимания на жителей, лось спокойно
перешел дорогу и углубился в чащу>. Проходит месяц, на первых полосах
появляются сообщения - <Тысячи убитых в пограничных районах, надвигается
всеобщая война>. Но люди все-таки читают четвертую полосу, а не первую,
потому что там заметка: <Лось в черте города. Вчера лось шел по Невскому.
Он разбил рогами две витрины и лег спать на Литейном>. И Ганин тогда
говорил мне: <Если на четвертой полосе газеты появится очередное сообщение
- <Лось в черте города>, где будет сказано о том, что десять лосей танцуют
на Аничковом мосту, - это будет означать конец мира, но люди будут читать
именно эту заметку - <Лось в черте города>...
Сашенька улыбнулась:
- Максим Максимыч, вы необыкновенно странный человек. Словно девица.
- Это как?
- Очень просто. У вас настроения меняются.
- Да?
- Конечно. То смеялись все утро, а теперь грустите.
- Это я грущу оттого, что вы меня обижаете.
- Я просто боялась пугать Гаврилина. Сегодня я готова идти к чумным.
- Папа уже уехал?
- Ночью.
- Почему вы зовете его по фамилии?
- Люблю его очень...
- Одна здесь теперь?
- Одна.
- У вас родинка на щеке смешная. Нет?
- Это не родинка.
- А что?
- Родимое пятно.
- Оно у вас формой на Англию похоже...
- Не дразнитесь. Когда пойдем к чумным?
- Не надо ходить к чумным.
- Боитесь?
- Еще как!
- Одна пойду.
- Водку пить сможете?
- После?
- И после, но главное - перед.
- А у вас виски седые.
- Это я подкрашиваю. Чтобы казаться элегантным, как английский
капитан.
- Вот и неправда. Я знаю, как подкрашиваются.
- Разве так не похоже?
Сашенька остановилась и внимательно оглядела виски Исаева.
- Обманщик.
- Обманщик, - сразу же согласился он и повторил. - Обманщик.
- Максим Максимыч?
- Ау?
- Вы зачем живете в Гнилом Углу?
- Мне там нравится.
- Зачем же вы ко мне звоните, если у вас, говорят, есть японка -
красивая гейша, и глаза у нее, как вишни.
- Кто это говорит?
- Секрет.
- Приходите в гости, я вам ее покажу.
Сашенька вспыхнула, отвернулась:
- Показывают вещи, Максим Максимыч.
- Тоже верно. Где будем обедать?
- Я - дома.
- Вы же обещали побыть весь день со мной.
- Вам этого очень хочется?
- Не то чтобы очень, но во всяком случае...
- Лучше вы уходите, Максим Максимыч, а то я вам тоже стану дерзости
говорить, а вы старый...
- Отомстила! - улыбнулся Исаев и весело, с издевочкой посмотрел на
Сашеньку. Глаза у него все в сеточке мелких морщинок. Такие морщинки у
глубоких стариков бывают, а Исаев-то молодой, двадцать два ему всего,
двадцать два.
ПОЛТАВСКАЯ, 3. КОНТРРАЗВЕДКА
_____________________________________________________________________
Гиацинтов вызвал к себе полковника Суходольского и Пимезова, походил
по кабинету, потом надолго задержался у окна - в задумчивости и грусти.
Вздохнув, сказал своим помощникам:
- По моим сугубо приблизительным подсчетам, в городе осталось еще
человек девятьсот из активного большевистского подполья. Это именно та
масса, которая хоть и не занимает посты в партийной олигархической
системе, но тем не менее определяет успех или провал революций и баррикад.
Мы не можем чувствовать себя победителями до тех пор, пока эти люди не
выявлены и не ликвидированы. Для этого мы осуществим первый этап акции
<Золотая рыбка>. Прошу вас подготовить мне проектик скорбной заметки.
План Гиацинтова был точен. В газете должно было появиться объявление
о выдаче тела большевистского лидера Васильева, скоропостижно
