Словом, можно быть в активе, но никто тебя особенно не станет упрекать,
избери ты путь спокойного пассива. И не бойся ты, бога ради, никаких
провокаций, как правило, провоцируют тех, кто хочет этого. Силой нельзя
кичиться, но каждый честный человек обязан всегда точно чувствовать свою
силу. Сильный ведь может не только обидеть, но и защитить>.
Исаев тогда смотрел на Пашу и вспоминал двадцать первый год в Сибири,
двадцатилетнего командарма Иеронима Уборевича, тридцатилетнего министра
обороны Дальневосточной республики Василия Блюхера, и невольно сравнивал
их со своими двадцатипятилетними аспирантами, и не их, этих своих
аспирантов, он винил за инфантилизм, а своих сверстников. Он пытался
анализировать, чем вызвано это опекунство по отношению к тридцатилетним,
но ответы получались однозначные, и это его самого не устраивало. Либо,
отвечал себе Исаев, в этом сказывается родительский эгоизм, продиктованный
любовью к своему ребенку, но тогда этот родительский любвеобильный эгоизм
- чем дальше, тем больше - будет играть злые шутки, рождая в молодых
безответственность, перестраховку и, что самое страшное, неумение принять
решение, боязнь решения. С другой стороны, думал он, допустим и другой
ответ: у нас, в мире науки, всегда существовала авторитарность, и каждый
мэтр, автор школы, хочет остаться до конца единственным толкователем
своего успеха, своего первого взлета. В таком случае отношение к молодым
ученым граничит с преступлением против общества, ибо мир развивается по
законам преемственности, и всякое искусственное отклонение от этого закона
чревато серьезными последствиями.
<Кичливость всегда мешала истине, - думал Исаев. - В конце концов, не
будь юного Гагарина, гений Циолковского и Королева не нашел бы своего
практического подтверждения. Лучше ехать в переполненном трамвае,
потеснившись, уступив место соседу, чем удобно сидеть в вагоне, который
стоит на рельсах между двумя остановками>.
У Исаева были стычки с коллегами в институте - он никогда не скрывал
эту свою точку зрения; один раз его даже. обвинили в <демагогическом
заигрывании с молодежью>.
- С молодежью?! - чуть усмехаясь, спросил тогда Исаев. - Вы называете
молодежью тех, кому двадцать семь?! Окститесь, друг мой. Лермонтов погиб,
когда ему было двадцать шесть! Добролюбов закончил свой жизненный путь в
этом же возрасте, а я уже не говорю о Писареве. Между прочим, и
руководители наши в тридцать лет стали наркомами и генералами - я за
возрастными акцентами следил из-за кордона особенно тщательно, это мне там
силу давало...
<Я полез в драку за Пашу, - вдруг признался себе Исаев, - потому что
был лично задет его <бегством>. Меня заставила искать правду память о моем
сыне и вера в поколение Кочевых. Через тернии - к звездам, так, кажется?
Значит, путь к правде лежит только через кровь и гибель... Мы отмечаем
даты, круглые даты, и это прекрасно, но почему мы начинаем это делать,
лишь когда человек прожил полстолетия? Неужели тридцать лет - не срок, тем
более если человек преуспел за эти тридцать лет в своем дело?>
Исаев поднялся и пошел в зал.
<Это точно, - продолжал думать он, - мы за них отвечаем. И о кто
освободил их от ответственности за нас? Или возраст сейчас стал адекватен
разуму?>
Он сел в центре большого стеклянного зала и вздохнул, пожалев себя;
он увидел себя со стороны, и вспомнил те далекие двадцать лет, когда был
молодым Штирлицем, и снова пожалел старого Исаева; достал сигарету и
глубоко, как в молодости, затянулся. <Домой хочу, - неожиданно сказал он
себе. - Боже мой, как же я хочу домой>.
Он снова вздохнул и заставил себя вернуться к делу, к тому делу, ради
которого он был здесь. <Они не успеют отправить мину с багажом, - решил
он. - Наверняка они, узнав, куда я лечу, попросят кого-нибудь из
пассажиров взять <посылочку> в Рим. Если я это прозеваю, значит, встречусь
с Бергом на небесах. А если не прозеваю - тогда я привезу сюда Гроса. Я
привезу его, чего бы это мне ни стоило... Умница Берг... Тот меморандум,
который он мне оставил о Гросе, плюс живой Грос - это уже доказательство>.
По радио уже третий раз передавали сообщение: <Федеральный министр
поручил статс-секретарю Кройцману оказать помощь в расследовании дела,
столь блистательно начатого погибшим в авиационной катастрофе прокурором
Бергом. Кройцман обещает закончить следствие в течение ближайшей недели>.
<А если они пошлют кого-то из своих с <посылочкой>? - подумал Исаев.
- Что тогда? Они могут. С другой стороны, слишком многие из их банды знают
обстоятельства дела. Неважно. Скажут, что мина для Гроса, а взорвут ее в
нашем самолете... Нет, положительно я стал склеротиком - ведь нет билетов!
Они не успеют послать своего вместе с миной. Ага... Вон идет нечто
похожее. Точно... Это от них. И сверточек подходящий. Мина типа <Аква>, их
очень любил Шелленберг. Дурашки, я не думал, что они попрут так открыто -
совсем, видимо, перепугались. Кому это он всучит? Девушке... Пьяненькая
девушка, такая крокодила возьмет, не то что посылочку. Примитивно,
конечно, работают, но в данной ситуации беспроигрышно>.
Когда объявили посадку на самолет, Исаев медленно поднялся и пошел за
пассажирами, не теряя из виду пьяненькую девушку. В автовагончике он
протолкался к ней и сказал, заставив себя сыграть запыхавшегося человека:
- Слава богу! Я вас догнал. Вилли сказал, что именно вам он передал
посылочку. Он просто не знал, что я тоже лечу с этим рейсом, - и, не
дожидаясь ответа, Исаев взял <посылочку> из рук девушки.
<Господи, - подумал он, взяв сверток, - стыдно им заставлять меня на
старости лет упражняться в беге... Только, может быть, я иду по своей
логике и зря все это затеял? Может быть, они уже поручили кому-то в Италии
убрать Гроса? А я все жду, жду, жду... Может быть, надо сейчас же поднять
тревогу и сказать во всеуслышание, через Кроне, где скрывается Грос, и
заявить, что жизнь последнего свидетеля тоже на волоске - в него уже
целятся... Нет, Интерпол включен в игру. А я не знаю главного, который
управляет Айсманом. Это человек с глазом, волей и умом; сильный зверюга. И
все-таки убирать Гроса они должны поручить кому-то из тех, кому Грос
бесспорно доверяет. Они тоже прекрасно знают, что Интерпол включился в
игру, и случайного человека на это дело не пустят. Убийца, которого
преследуют, боится собственной тени и не верит никому, кроме самых близких
из банды. Айсман, видимо, ближе всех и к главарю и к Гросу. Он. проведет
последнюю операцию по ликвидации единственного свидетеля. Именно Айсману
поручат, потому что он, помимо всего прочего, провалил дело: и меня не
дождались у Берга, чтобы прихлопнуть как русского агента, и Курт, связник,
убит в кабинете Холтоффа... Нет, я правильно думаю - в Неаполь должен
полететь Айсман, только Айсман. Так всегда было заведено в банде:
проваливший дело выполняет самую опасную работу>.
Воспользовавшись толчеей, которая обычно сопутствует посадке на
самолет, Исаев неторопливо зашел за автопоезд, чуть пригнулся и пробежал
вперед, прихрамывая на левую ногу. (<Господи, как это смешно: хромой дед и
с миной!>) Рядом с автопоездом стоял громадный бензозаправщик, а за ним -
<джип>, в котором сидел молоденький парень - служитель из диспетчерской
службы. (<Это хорошо, что я смешон, - подумал Исаев. - Смешных жалеют>.)
- Сынок, - сказал Исаев, - я из инспекции страховой компании
<Аллианц>, подбросьте меня вон к тому домику. Нога отказала, ковылять
дальше не могу...
- Да, - ответил парень, - туда могу.
<Все в порядке, - решил Исаев. - Тот, который за мной следит, не
видел, как я уходил. Да и следил ли кто? Сейчас они от меня не ждут финта.
А может, и ждут... Черт их знает... Нет, все же, наверное, следили. Но,
слава богу, этот самолет стоит далеко, из аэропорта не видно... Сейчас они
позвонят, что я улетел, а к следующему рейсу подскочит Айсман. То есть
через сорок минут. На следующий рейс много свободных билетов, я туда легко
сяду>.
Исаев позвонил из пустой комнаты диспетчерской службы в <Телеграф> и
сказал:
- Добрый день, Кроне, было бы хорошо, узнай вы меня по голосу...
- Я узнал вас по голосу, добрый день...
- Слушайте меня внимательно. Я люблю меценатствовать, поэтому дарю
вам сенсацию: перед смертью прокурор сказал мне, где скрывается убийца.
Его зовут Иоахим Грос. Он связан с концерном Дорнброка, он функционер
НДП... Я сейчас назову вам, на случай непредвиденных обстоятельств, его
адрес... Неаполь, вилла Ноделя. Запомнили? Надо, чтобы один из ваших людей
пробился через полчаса на радио с сообщением о местонахождении убийцы.
- А телевидение?
- Это вообще гениально. Теперь давайте-ка приезжайте в Темпельхоф, на
радиоцентр, откуда поддерживается связь с самолетами. Возьмите диктофон и
полицию. И ждите. Это пока все, что я могу вам сказать. Чао!
3
Исаев дождался, когда пассажиры вошли в <боинг> - Айсмана он заметил
сразу, - обогнул три лайнера, которые стояли возле домика диспетчерской
службы, и поднялся по трапу последним. Он знал, что Айсман всегда летает в
хвосте, надеясь при катастрофе остаться в живых.
<Он может меня увидеть, когда я пойду в первый салон, - подумал
Исаев. - Шляпу и пальто я захватил кстати, я пройду мимо в нахлобученной
шляпе: впереди пусто. Старый идиот в нахлобученной шляпе, как из картин
Хичхока. Аспиранты мои и аспирантки, где вы?>
...Айсман сидел около окна и деловито привязывался ремнями; он не
обратил внимания на высокого старика в сером пальто и шляпе, который
прошел вперед, поближе к пилотской кабине.
Когда стюардесса закрыла дверь, ведущую во второй салон, Исаев
поднялся, постучался к пилотам и, не дожидаясь ответа, вошел туда.
...Самолет взмыл свечой.
Исаеву нравилось, как поднимались эти машины, они шли вверх, словно
протыкая небо.
Он не стал дожидаться, пока выключится световое табло: <Не курить,
застегнуть привязные ремни>, поднялся и, бросив пальто на кресло, пошел во
второй салон. В руках он держал <посылочку>, которую на аэродроме вручили
пьяненькой девушке, улетевшей в Рим сорок минут назад. Он подошел к
Айсману. Тот не видел его: он приник к иллюминатору и смотрел на землю, то
появлявшуюся, то исчезавшую в разрывах облаков.
- Айсман, - окликнул Исаев, - добрый день, старина.
Айсман вскинул голову, увидел Исаева с <посылочкой> и рванулся с
места. Он забыл, что привязан ремнями, и поэтому упал в кресло, и вокруг
него засмеялись.
- Пойдем ко мне в салон, - сказал Исаев, - надо поговорить.
Исаев неторопливо двинулся в свой салон, но остановился, потому что
Айсман закричал:
- Нет, Штирлиц, нет! Она сейчас! Сейчас!
В самолете стало тихо, к Айсману подбежали две долговязые стюардессы
- они подумали, что ему плохо.
- Когда? - спросил Исаев. - Над Германией?
- Над Альпами! Но то раньше, с тем рейсом - над Альпами. А сейчас -
прямо здесь! Это же для того рейса!
- Тогда у нас есть десять минут, а мне больше и не надо. Пошли, в
первом салоне нет людей, поболтаем.
Айсман кинулся следом за ним, оттолкнув стюардесс. Лицо его стало
белым, на лбу выступила испарина. Он всегда боялся летать, он мучительно
ясно представлял себе, как самолет разваливается в воздухе и он, Айсман,
целых пять минут летит вниз, чтобы удариться о маленькую синюю землю, и
это страшное видение перестало быть навязчивым кошмаром, а сделалось
близкой и жуткой явью.
- Пойди к пилотам, пусть они ее выбросят! - прошептал он. - Штирлиц,
