каждая. Значит, я стою в два раза больше. Или на два раза? Проклятая
арифметика... Какая же ты ясновидящая, если я так тебя обманул?>
- Вам сказали, что придет белый и будет спрашивать о Дорнброке?
- Да.
- И вас попросили сказать, что вы заразили его сифилисом?
- Да. Он приедет ко мне, когда его освободят?
<Сироты ее останутся теперь без денег, - вдруг четко понял Люс, и
голова у него сделалась ясной, только осталась тяжесть в затылке. - Вот
где ты оказался подлецом, Люс. Зачем она так смотрит? У меня ведь тоже
есть душа... Она его ждет - про сестер забыла, про смерть свою забыла, его
ждет... Зачем ты делаешь всех вокруг несчастными, Люс?! Забудут это дело,
папа Ганса уплатит за смерть сына миллионов сто, и забудут. А две ее
сестры умрут из-за меня с голоду, потому что я боролся за правду. Будь ты
проклят, Люс, будь проклят... Во имя холодной правды ты убил двух
девочек... Фюрер тоже убивал детей во имя <правды>. Разве можно бороться с
Гитлером по-гитлеровски? Хайль сила, да, Люс? Будь я проклят! Зачем я не
родился шофером или клерком?! Зачем я родился такой слепой, устремленной
тварью?>
- Да. Приедет, - сказал Люс. - Обязательно. Сейчас я вызову
прокурора, и мы ему все вместе расскажем, да?
- Да.
- Сколько денег перевели на имя ваших сестер?
- Пятьсот тысяч иен.
- Это сколько на доллары?
- Я не знаю... Какая разница?
<Улыбка у нее замечательная, я даже не мог подумать, что у нее такая
улыбка... Как утро... Пошло, да, Люс? <Улыбка как утро>... Но что же
делать, если улыбка у нее действительно как утро... Сейчас надо перевести
эти проклятые иены на доллары, а потом доллары на наши марки... Не
смогу... Надо послать телеграмму в Берлин, чтобы из моей доли за дом на
имя ее сестер... Нет, это ее испугает... На ее имя, они же наследницы...
Перевели деньги... Я еще соображаю, хотя вроде бы я на исходе. Люс, что с
тобой? Ничего, так бывало, когда я кончал картину... Перенапряжение...
Пройдет. Берем душу в руки и трясем ее, как нашкодившую кошку...>
Он откашлялся.
- Что? - спросила Исии. - Вам дурно?
Люс отрицательно покачал головой и спросил, откашлявшись еще раз:
- Когда вам стало плохо после того облака, он привез вас сюда и
сказал, что ненадолго слетает домой и сразу вернется, да?
- Да. Ему не верили, когда он так говорил?
- Нет. Не верили.
<Какой маленький мир и какой большой! Слава богу, она еще понимает
по-английски. А думает по-японски. Скажи мне, милая, отчего же тогда, если
он жив, а не погиб двадцать второго и если ты знаешь, что он любит тебя,
отчего ты не послала телеграмму его адвокату? Почему ты не позвонила в
наше посольство?>
- Он прилетит, как только кончатся все формальности, Исии... Это
будет не завтра, но очень скоро, в самые ближайшие дни... Он ведь сказал
при прощании вам, что сделает кое-какие дела дома, привезет врачей и
лекарства и вылечит вас, да?
Снова свет в палате...
- Он сказал, что построит специальные клиники и передаст свои деньги
на то, чтобы люди научились лечить мою болезнь. Он сказал, что то облако,
которое прошло надо мной, будет последним...
Люс поднялся, и его шатнуло. Он увидел в глазах женщины испуг. Он
как-то странно подмигнул ей. (<Нет, не так, это я сейчас сыграл злого
волшебника для моего Отто, надо играть доброго гномика и улыбаться, я
спутал гримасы. Ничего, я сейчас ей улыбнусь... Сейчас...>)
- Он очень ругал мистера Лима? - спросил Люс, забыв улыбнуться, как
добрый гномик. - И своего отца, да?
- Нет... Разве можно ругать отца?! А мистера Лима он ругал, и я даже
просила его не ругать так страшно человека, и он больше никогда при мне не
ругал его.
Люс почувствовал, как голова его совсем очистилась и стала ясной, но
одновременно с этим освобождением от вязкого, тошнотворного тумана сердце
сдавило тупой болью.
<Ну вот, невроз, - подумал Люс, - начинается. Не одно, так другое>.
- А почему вы поверили, что он негодяй? Только из-за того, что так
долго не приезжал? Из-за того, что не прислал денег? Или потому, что вам
это сказал про него ваш соплеменник?
Она снова заплакала, и он понял, что попал в точку.
- Онума-сан?
Она кивнула головой.
- Он просил вас сказать про сифилис?
- Да.
- Он просил сказать это мне, а потом попросить меня уйти из палаты
или вызвать сестру - мол, вам стало плохо, да?
- Да.
- Он раньше был актером, этот Онума?
- Нет, он был режиссером. Он ставил нам программу... Это было давно,
много лет назад...
<Ну, вот и сердце перестало болеть, - подумал Люс. - Теперь будет
легче обманывать ее... мне придется быть с пей до конца... Сейчас я вызову
прокурора и журналистов, а потом соберу пресс-конференцию>.
Он шагнул к двери, но сердце вдруг остановилось, а потом стало
колотиться где-то в горле.
- Сейчас, - прошептал он, - сейчас я... вернусь...
И он сделал еще один шаг к двери: белой, масляной, скользкой, которая
наваливалась на него с каждым мгновением все стремительнее и
стремительнее...
...НО НЕ ФИНАЛ
_____________________________________________________________________
1
После того как прошло заседание наблюдательного совета, на котором
Бауэр был утвержден заместителем председателя, Дорнброк слег. Врачи
констатировали, что давление у старика нормальное, кардиограмма не
показывала отклонений от нормы, да и все остальные анализы не дали ничего
тревожного.
- Есть форма нервного шока, - объяснил Фрайтаг, доктор ведущей
боннской клиники, - когда больной угасает в течение нескольких недель.
Господин Дорнброк отказывается от еды, апатия, отсутствие реакции на
происходящее, нежелание разговаривать - это тревожные симптомы.
- Вы можете определить время кризисной точки? - спросил Бауэр. - Что
надо предпринять? Отдалить эту кризисную точку или же приблизить ее?
Доктор из Бонна посмотрел на профессора Тергмана. Тот пожал плечами:
- Зачем же искусственно приближать кризис?
- Нам важно знать правду о состоянии здоровья председателя, - сказал
Бауэр, - мы обязаны продолжать его работу. Либо мы опираемся на ваше
заключение: <Дело обстоит так-то и так-то, ждать надо того-то и того, в
такие-то сроки>, - и мы принимаем целый ряд решений, которые сейчас не
принимаются, поскольку мы ждем возвращения господина Дорнброка. Либо вы
говорите: <Через месяц он вернется в строй>, - и тогда мы продолжаем
ждать...
- Знаете что, - ответил Тергман, - пригласите-ка лучше еще одного
специалиста. Я не хочу брать на себя ответственность, которую вы столь
устрашающе навязываете мне. Я еще не научился лечить отцовское горе
пилюлями...
Когда медики ушли, представитель ракетной группы <Белькова> заметил:
- Господин Бауэр руководствуется лучшими пожеланиями, однако такая
настойчивость может быть неверно истолкована.
- Кем? - резко спросил Бауэр.
Он оглядел присутствующих на заседании членов наблюдательного совета.
Никто не отвечал ему. Бауэр презрительно хмыкнул:
- Я отвечаю за всю текущую работу, и я обязан вести ее с вашей
санкции и под вашим доброжелательным наблюдением. Я хочу одного -
выполнять волю председателя как можно точнее и добросовестней. Ни о чем
ином я не думаю, когда кажусь чересчур <настойчивым>.
Представитель <Мессершмитта> передал Айсману записку: <У него крепкие
зубы>.
Айсман посмотрел на представителя <Мессершмитта> ледяным, несколько
даже недоумевающим взглядом. Тот немедленно поджался: <Зачем я оставил у
него в руках документ? Впрочем, там нет имени. Но мне казалось, что
Айсман, которому доставалось от Бауэра больше всех, должен был бы
реагировать иначе. Неужели поклонение силе стало его второй натурой?>
Закрыв заседание совета, Бауэр поехал на виллу <Шене абенд> к Гизелле
Дорнброк. Последние дни он ездил к пей открыто, словно подставляясь под
объективы фотокамер. Делал это он умышленно - Дорнброк санкционировал его
помолвку со своей племянницей, оговорив, что произойдет это через два
месяца: в течение этого срока траур по погибшему Гансу соблюдался во всех
бюро концерна...
2
Услыхав сообщение радио о трагической гибели Берга в авиационной
катастрофе, Максим Максимович словно шагнул в пустоту.
<Это все, - подумал он. - Один Берг держал в руках все
доказательства. Я? А кто я такой? Я - никто в данной ситуации. Я даже не
убежден, что мои показания приобщат к делу. Кто у них еще остался? Грос.
Да. Грос и я. Я и Грос. Но Айсман боится меня больше Гроса... Страх...
Боится... А чего боится Айсман? Между прочим, мне надо сейчас вспомнить -
чего он боялся? Вообще-то, это так неэтично - использовать страх. Но что
же делать, если судьба снова свела тебя с нацистом... Он боится... Люди,
добившиеся житейских благ ценою предательства самих себя, высоких идеалов
добра, очень боятся потерять эти блага... Только взгляд в глаза старухи с
косой может испугать таких людей... Когда один на один и спасения ждать
неоткуда... Крайность? Крайность. Это точно. Но я иду по их логике, у меня
иного выхода нет>.
Исаев перешел границу - так, чтобы его могли засечь люди Айсмана, - и
поехал в аэропорт Темпельхоф покупать билет в Рим. Исаев был вынужден
принять это решение - времени на раздумье не оставалось.
Купив билет в Рим так, чтобы это видели люди Айсмана, Исаев зашел в
телефонную будку, снял трубку, набрал номер, сложив сочетание цифр, чтобы
получилось три семерки - Исаев верил в счастливое назначение этого числа,
- и сказал длинным гудкам, не прикрыв дверь кабины:
- Через четыре часа уходит мой рейс в Рим. Оттуда я сразу же еду в
Неаполь. Да, да, знаю. Нет, прессе говорить об этом еще рано... Только
после того, как я встречусь с другом. Предупредите в Неаполе о моем
приезде.
Повесив трубку, Исаев пошел в бар и заказал себе двойной <хайбл>. Он
взял со столика газету и прочитал шапку: <Сенсационное разоблачение
режиссера Люса в Токио. Тайна гибели Дорнброка начинает приоткрываться.
Люс пока не говорит всей правды, но он заявил, что отомстит за Берга. В
ближайшие дни он возвращается в Берлин, чтобы продолжить расследование>.
<Молодец, - устало подумал Исаев. - Берг в нем не ошибся. Теперь мне
нужно последнее доказательство, тогда мы действительно отомстим за Пашу и
за Берга>.
Он сидел в баре, нахлобучив на глаза шляпу, потягивал <хайбл> и перед
ним проходили люди, много людей, и лица их сливались в одну линию,
разнокрасочную, цельнотянутую - так бывало в метрополитене, когда он
спускался на экскалаторе и щурил глаза, и поток, поднимавшийся ему
навстречу, становился протяженным, сцепленным воедино целым.
А потом перед глазами возникло лицо Паши Кочева в день их прощания в
Москве. Исаев напутствовал Пашу в обычной своей манере, чуть усмешливо,
словно бы размышлял с самим собой.
<Есть два пути, - говорил он, - и не я это открыл, а древние. Всегда
есть два пути, и только трусы переиначили эту мудрость на свой лад,
изменив слово <путь> на <выход>. Выход есть один, а вот пути - их
действительно два. Только два. Можешь, приехав в Западный Берлин, засесть
в отеле и выходить из комнаты только на встречи с коллегами. Можешь строго
следовать утвержденной программе встреч с коллегами, но есть и другой -
посидеть в редакциях самых разных газет, предложить свои услуги кинофирме
в качестве статиста, владеющего к тому же тремя европейскими языками.
