коммунизма, который, по предвидению Карла Маркса и Владимира
Ленина, должен принести счастье человечеству, сделав всех
людей равными и свободными.
Однако где-то в тайниках души она оставалась нежной и
ласковой девочкой и часто, оставаясь со мной наедине, обнимала
меня, целовала и нашептывала на ухо по-детски наивные и
трогательные признания в любви.
Матери она сторонилась с самых ранних лет. Ее отпугивал
острый запах спиртного, который часто исходил от Лаймы, и она
морщилась и кривилась, когда та обнимала ее, и старалась
вырваться из объятий и убежать. Лайма страдала, видя, как дочь
чуждается ее, но бросить пить не могла, а, наоборот, пила еще
больше, заливая свое горе. Ссориться с дочерью, прикрикнуть на
нее, оскорбить обидным словом, как она это позволяла со мной,
Лайма не смела. Она боялась Руты. Боялась ее решительного, не
знающего компромиссов характера и понимала, что первая же
открытая ссора сделает их окончательно чужими людьми и на
примирение не будет никакой надежды.
Я не раз видел, как Лайма, простоволосая, неумытая, с
тяжелой с похмелья головой, наблюдает из своей спальни, как я
одеваю девочку, кормлю ее завтраком и провожаю в школу. Потом
она прилипала к оконному стеклу, когда Рута выходила из дому,
и украдкой любовалась своей дочерью.
Рута меня расспрашивала о войне, о гетто, о гибели моей
матери и сестренки Лии, о том, как я спасся и скрывался в
нашем доме, где тогда жила ее мать Лайма с родителями. Мои
рассказы она слушала с горящими глазами, переживая все с такой
остротой, словно это происходило с ней и ее убивали дубинкой
по голове, как бабушку, из нее выкачивали кровь до последней
капли, как из ее тети Лии, которая так и не стала старше семи
лет. О родителях Лаймы я не распространялся и лишь говорил
девочке, что эти ее дедушка с бабушкой погибли во время войны,
а подробности их гибели никому не известны.
Рута настояла, чтобы я с маленьких фотографий своей
матери и сестры, которые я случайно нашел после войны в
бумажном хламе, сделал увеличенные портреты, и она сама
склеила из картона рамки и повесила в своей комнате по обе
стороны портрета своего слепого кумира - Николая Островского.
Фотографий же Винцаса и его жены она в своей комнате не
повесила. Они висели в спальне у Лаймы, и Рута, интуитивно чуя
какую-то жуткую тайну за этими крестьянскими лицами, больше о
них не расспрашивала.
Но утаить правды от нее не удалось. Кто-то, - я так и не
добился у Руты, кто это сделал, - рассказал ей, чем занимался
во время войны Винцас и что он жив до сих пор и отбывает за
свои преступления пожизненный срок в Сибири.
Она не устроила ни истерик, ни сцен. Пришла ко мне
бледная, кусая, как это делала, волнуясь, Лайма, губы и тихим,
безжизненным голосом рассказала обо всем, что узнала. Я
молчал. Что мог я ей сказать? Возражать было нелепо, лгать
дальше бессмысленно.
- Папа, как жить после этого? - спросила она, опустившись
на колени и обняв мои ноги.
- Я ведь живу, - пожал плечами я.
- Он убил мою бабушку! И считается моим дедом? - Ее
сверкающие глаза были снизу устремлены на меня.
- Можешь не считать его дедом, - сказал я.
- Но во мне же его кровь! Кровь убийцы и палача!
- В тебе же и кровь бабушки. Невинной жертвы. Доброго и
честного человека. И от тебя зависит, чтобы именно эта кровь в
тебе победила.
- Я должна пойти в комитет комсомола и все рассказать...
Какого я происхождения...
- Они и без тебя это знают.
- Почему же молчат?
- Потому что сын за отца не в ответе, тем более за грехи
дедушки.
- Я все же пойду и все выложу. А то еще решат, что я
знала и скрывала.
В том учреждении, куда она явилась каяться, ей
действительно сказали, что о ее деде Винцасе им все известно,
и весь дальнейший разговор был почему-то обо мне, ее отце,
который в свое время был обвинен в космополитизме и
низкопоклонстве перед Западом - больших грехах перед советской
властью.
Совершенно растерянной пришла ко мне Рута. В ту ночь мы
проговорили очень долго, почти до рассвета. Я объяснил ей в
очень осторожных выражениях обстановку того времени и гонения,
которым я подвергался лишь за то, что был евреем.
- Так чем же отличаются коммунисты от фашистов? -
вскинула она на меня свои темные, как вишни, глаза.
Когда я не нахожу ответа, я пожимаю плечами.
И тогда Рута заплакала.
- Бедный мой папочка... - всхлипывала она. - Бедная
бабушка, бедная тетя Лия... бедные мы все... кроме мамы.
- Твоя мама - несчастный человек.
- Она не еврейка. Почему ей плохо?
- Думаешь, только евреям бывает худо?
- Евреям всегда хуже всех... И в войну... и после
войны... И при фашистах... и при коммунистах... Папа, скажи
мне, кто я?
- Когда подрастешь и будешь получать паспорт, сможешь
сделать выбор. Ты в равной степени и с равным правом можешь
считать себя литовкой и можешь...
Она не дала мне договорить:
- Я запишусь еврейкой!
- Не знаю, - покачал я головой. - Зачем тебе ненужные
страдания?
- Как зачем? Я ведь твоя дочь! Твоя! И если тебе худо, я
разделю с тобой все... все то, что нам, евреям, на нашу долю
придется.
Она еще тогда не подозревала, какое нелегкое испытание
выпадет вскоре на ее долю.
А пока мы продолжали жить втроем: я, Лайма и Рута в нашем
доме на Зеленой горе. Лайма уже больше не пела в ресторане.
Из-за того, что окончательно спилась и потеряла голос. Никакой
оркестр не стал бы держать певицу, после первого же антракта
умудряющуюся напиться так, что стоять на эстраде не может и
раскачивается, опрокидывая пюпитры с нотами, и музыкантам
приходится поддерживать ее сзади, чтобы не рухнула на пол.
Мне удалось устроить ее в лечебницу. Но она оттуда
сбежала и вернулась домой в больничном халате и в тапочках.
Зимой. Она кричала, что я хочу от нее избавиться, кидалась на
меня с кухонным ножом и грозилась покончить с собой, если я
еще раз попытаюсь сбыть ее в лечебницу.
Мне везло с алкоголиками. Григорий Иванович Таратута,
бывший комендант города, изгоняемый отовсюду, куда бы его ни
пытались пристроить сердобольные прежние собутыльники, спился
окончательно. Он бы и умер где-нибудь в канаве, не подбери его
наша буфетчица Соня - худая, как ведьма, с металлическими
зубами, не первой молодости вдова. Майор безропотно принял ее
опеку, поселился у нее и стоически спал с ней, оговорив себе
за это право пить в меру и только дома то, что буфетчица
приносила из ресторана. Денег карманных ему Соня не давала, и
он бродил по городу, довольно опрятно одетый и ухоженный, и
искал старых приятелей, которые не откажут поставить ему хоть
сто граммов водки и выслушать его новую догадку о том, почему
почти все руководители СССР - антисемиты: они почти все женаты
на еврейках. Только теперь Таратута их стал понимать.
Своим самым близким приятелем Григорий Иванович считал
меня. И мне он тоже жаловался на свою кормилицу, буфетчицу
Соню, на ее скупость, крикливость, и говорил, что если и не
был антисемитом, то теперь им становится. Я успокоил его,
сказав, что он и прежде не очень жаловал евреев, и он не стал
спорить со мной. Потому что не желал меня сердить до того, как
я поставлю ему выпить. Когда Григорий Иванович испытывал
жажду, он становился очень покладистым.
Но стоило ему выпить, а ему много не требовалось, чтобы
впасть в состояние сильного опьянения, и передо мной уже сидел
не жалкий сожитель буфетчицы Сони, а грозный комендант города,
майор Таратута. Взгляд склеротических воспаленных глаз
становился твердым и решительным, усы расправлялись на
морщинистом и дряблом лице, и в голосе появлялись зычные
нотки.
И вот тогда он начинал, поучать меня, что мы, евреи, сами
виноваты в своей злосчастной судьбе. Потому что лезем вперед
других. До всего нам дело. Повсюду суем свой нос. И я с
горечью сознавал, что в его суждениях, невзирая на то что он
пьян, было немало логики.
- Посуди сам, - рассуждал он, не обращая внимания на то,
что нас слышат чужие уши за соседними столиками, хулить евреев
в открытую тогда уже не считалось преступлением в государстве,
провозгласившем основой своей политики интернационализм и
дружбу народов. - Кто такие евреи? Сказки про распятие Христа
мы отметаем, как атеисты, но народ-то, простой народ, а его
большинство, он - масса, этого евреям до сих пор простить не
может. Есть у вас своя земля? Есть у вас свой язык? Ни хрена
нету. Только длинные еврейские носы и мировая скорбь в глазах.
Живете на чужой земле... и коверкаете чужой язык. Ну, сидели
бы себе тихо и не рыпались. Не лезли к другим, которых
большинство, с поучениями, как жить. И тогда, ручаюсь, куда
реже бы били вашего брата. Вас бы просто не замечали. И в этом
для вас, поверь мне, было бы спасение. Ниже травы, тише воды.
Не высовываться! А как на самом деле вышло? В России
революция, кровь течет рекой. Кто ходит в зачинщиках, кто в
Чека рубит головы? Евреи. Эх, и разыгрались на русской
кровушке. Даже своей жизни не щадят. На самых верхах позиции
заняли. Что в армии, что в правительстве. Я не скажу, что
среди них было мало толковых и честных коммунистов, скажем,
Яков Свердлов, наш первый президент. Или тот же Троцкий... -
При этом имени он понизил голос и оглянулся по сторонам. -
Или, скажем, герой гражданской войны Иона Якир. Революция дело
такое: кто был ничем, тот станет всем, и наоборот. Так вот
те-то, что стали ничем, проигравшая сторона, белая Россия, всю
вину за свое поражение на евреев свалила и так их
возненавидела, как никогда прежде. Им мерещилось, что все
коммунисты - сплошные евреи.
А победители? Рабочий класс и крестьянство? Они, думаешь,
полюбили евреев? Вот то-то. Им тоже евреи глаза намозолили,
проели плешь. Строится новая Россия, а куда ни сунься - в
руководстве еврейские носы. Литвинов, понимаешь, заправляет
внешними делами России, министр иностранных дел. Ягода -
внутренними, народный комиссар внутренних дел, рубит головы
налево и направо, учит русский народ любить советскую власть.
А народ - то невзлюбил. И в первую очередь кого? Тех же
евреев.
А почему? Потому что на евреев легче всего валить все
беды. И свои и чужие. Евреи испокон веку при всех властях были
козлами отпущения. А советская власть, думаешь, глупее других?
Откажется от такого удобного козыря? Дудки! Нема дурных!
Спроси людей, они тебе скажут, евреи - хитрый народ, их
на мякине не проведешь. А спроси меня, и я тебе скажу - дурни
твои евреи. Даже глупее нас, славян. Гляди, какую шутку Сталин
с ними сыграл? Во всех странах, куда коммунисты пришли, он
евреев посадил во главе. Из местных. Которые до нужной поры в
Москве отсиживались. В Чехословакии этот, как его... Рудольф
Сланский. В Венгрии - Матиас Ракоши. В Польше - ну, как его?..
Берман... и еще другие... в Румынии, в Болгарии. Еврейскими
руками всякое сопротивление местного населения было сломлено,
а как порядок навели, евреев - под метелочку. Объявили
шпионами и сионистами... Кого - в петлю, кого - в тюрьму. А
главное, чего добились, - население-то не коммунистов винит в
своих бедах, а евреев... хоть их уж в этих странах нет и в
помине. Понял?
Он уставился на меня склеротическими, в паутине красных
прожилок, глазами и облизал усы.
- Понял? Ты не обижайся за правду. А лучше поставь мне
еще сто грамм. Выпьем за то, чтобы мои слова тебе наукой
были... чтобы я мог при случае похвалиться знакомством... с
единственным умным евреем...
