все это за очередной пьяный бред матери.
- Закрой глаза и подставь свою шейку, - мягко и жалко
улыбнулась Лайма.
- Не понимаю, - нахмурила брови Рута.
- Не задавай вопросов, - вмешался я. - Сделай так, как
мать просит.
- Ну ладно, - неохотно согласилась Рута и закрыла глаза.
Лайма разжала кулак. На ее ладони лежала цепочка и что-то
ярко поблескивало. Настолько нестерпимо ярко, что я
почувствовал жжение в глазах. Я сразу узнал и эту цепочку, и
источник яркого блеска на ладони у Лаймы.
Это был бриллиант моей матери. Тот самый, что она утаила
на черный день от всех обысков и сохраняла в гетто до того
самого дня, который она посчитала черным. Когда меня и мою
младшую сестренку погрузили в кузов автомобиля, где кучей
лежали друг на друге и шевелились, как раки в корзине, много
еврейских детей нашего возраста. Нас всех отправляли на
смерть. Из нас, детей, должны были взять кровь, всю кровь до
капли, чтобы перелить ее в вены раненых солдат, а наши
обескровленные трупики зарыть где-нибудь поблизости от
госпиталя. Мать пыталась выкупить у конвоира меня и мою сестру
за этот бриллиант. Он взял бриллиант. Этим конвоиром был рыжий
Антанас, родственник Лаймы. Его мать Анеле потом отдала
бриллиант Лайме, и Лайма его никогда не носила. Она знала
историю бриллианта. И я был уверен, что она постаралась его
сбыть куда-нибудь подальше. Мы с ней об этом бриллианте не
заговаривали. Теперь она извлекла его из тайника и надела на
шею Руте.
Когда та открыла глаза, Лайма торжественно подвела ее к
зеркалу и облегченно улыбнулась, увидев, как засияли от
радости глаза дочери.
- Откуда это у тебя? - ахнула Рута. - Ты никогда не
носила.
- Ну и что? - глубоко затянулась дымом и встряхнула
свалявшимися седыми волосами Лайма. - Берегла на черный день.
Как когда-то твоя бабушка его хранила. Теперь наступил мой
черный день. Я остаюсь одна... А ты будешь жить где-то далеко-
далеко... И когда у тебя будет дочь и она вырастет и пошлет
тебя к черту, отдашь ей этот бриллиант... Как эстафету... В
мире все повторяется...
Мы уезжали из Каунаса дождливым осенним днем. Лайма с
утра так напилась, что на вокзал ее взять не было никакой
возможности. Она валялась в пальто на кровати с запекшимися
серыми губами и глубоко запавшими глазами, закрытыми восковыми
веками с черной пыльцой краски на ресницах. И только хриплое,
булькающее дыхание отличало ее от трупа. Мы и попрощались с
ней как с покойницей. И я и Рута. Поцеловали спящую в восковой
лоб и быстро вышли, вытирая пальцами глаза.
Нас провожали несколько моих старых друзей:
евреи-музыканты из ресторанных оркестров, еще не решившие
сами, ехать или не ехать. Они волновались, пожалуй, больше,
чем мы, в душе примеривая на себя наш отъезд, и по их
взвинченным нервным лицам я понял, что они не намного дольше
моего засидятся в Каунасе. Они без толку суетились,
многократно обнимались и целовались со мной и плакали, не
стыдясь слез.
Лишь два человека из провожавших вели себя спокойно и
деловито: таскали чемоданы, погрузили их в вагон, оформили
квитанции на багаж, купили мне с Рутой на дорогу поесть в
вокзальном буфете. Это были два нееврея. Винцас, дедушка Руты,
и совсем опустившийся Григорий Иванович Таратута в грязном,
замызганном пиджаке и рваных ботинках. Он снова не имел жилья.
Буфетчица Соня вытолкала его взашей и отобрала ключи от
квартиры. В этот день он не взял ни капли в рот и,
распоряжаясь погрузкой, по старой привычке зычно гаркал на
железнодорожных служащих, распекая их за нерадивость, как он
это делал во времена своего комендантства.
Два врага. Антикоммунист и палач Винцас, отсидевший в
Сибири десять лет, куда его спровадил комендант Каунаса майор
Таратута, и сам Таратута, уже бывший комендант и бывший
коммунист. Теперь они оба, постаревшие и какие-то усохшие,
стали бывшими людьми, доживавшими свой век. И провожали меня,
еврея, уже лишенного советского гражданства и, следовательно,
тоже бывшего их соотечественника, в загадочное, нелюбимое СССР
государство Израиль, к которому ни тот, ни другой особых
симпатий тоже не питали по причине своей нелюбви к евреям.
Таратута, лобызаясь со мной, всхлипнул и, чтобы подавить
слезы, громко изматерился. Рута обозвала его негодяем и не
позволила ему себя обнять. Винцас со мной расцеловался и
прошептал на ухо:
- Прости меня, если можешь... Скоро помру...
Рута и ему не дала себя поцеловать. Только пожала руку,
не глядя в глаза. Она Винцаса не простила.
- Не называй меня Рутой, - со злостью сказала она ему. -
У меня есть имя... еврейское имя... Ривка... Как бабушку
звали...
- Эх, Рута... Ривка... - горько покачал седой спутанной
шевелюрой Винцас. - Оставила ты меня совсем одного... как
собаку... без никого.
- С тобой остается твоя дочь... - строго сказала Рута. -
Позаботься о ней... За ней нет твоих грехов... Она страдает
безвинно.
Уже когда загудел локомотив и мы уже были отгорожены от
провожающих мокрым слезящимся стеклом вагонного окна, я через
косые витые струйки воды все смотрел почему-то не на своих
еврейских друзей, а на этих двух рано состарившихся людей.
Винцаса и Григория Ивановича. Они и стояли рядышком, как два
мокрых взъерошенных воробья. Евреи теснились в стороне от них,
под черными зонтами, и никто не подумал прикрыть от сеющей с
неба влаги кого-нибудь из них краем своего зонта.
Винцас и Таратута, два нееврея, были чужими на этих
еврейских проводах. Теперь они пытались плясать на чужой
свадьбе. Вернее, на похоронах. И их, естественно, сторонились
и старались не замечать.
Для меня они не были чужими. Слишком тесно переплелись
наши судьбы. И всех нас советская власть хорошенько
перемолола, с хрустом костей, и выплюнула за ненадобностью. И
Таратуту, который сам был частью этой власти и верно ей
служил, и Винцаса, своего врага, пытавшегося ей противостоять
и сломленного ею. И меня. Который был ни тем, ни другим. А
лишь только хотел мало-мальски прилично жить. И больше ничего.
Меня она выплюнула за свои пределы. А их - себе под ноги.
У меня сжалось сердце от жалости к ним обоим. Я рванул
раму окна вниз, в лицо мне хлестнул дождь.
- Послушай, Винцас! - закричал я. - Возьми его...
Григория Ивановича к себе в дом. Я тебя прошу. Там места
хватит. Слышишь?
Винцас закивал и что-то прокричал в ответ. Но я не
расслышал, потому что рама с сухим стуком рванулась вверх, и
окно захлопнулось. Это сделала Рута.
- У тебя больше нет забот, - гневно сказала она, - как
беспокоиться об этих двух подонках.
Что я мог ей ответить? По-своему она была права. Но у
меня нет ее категоричности и бескомпромиссности. И я страдаю.
Порой за других больше, чем за себя.
Поезд тронулся. Мой родной город, где я родился дважды и
пережил больше, чем отпущено одному человеку, уплывал в серой
дождливой мгле. Словно он плакал. Кого он оплакивал? Меня?
Своего незадачливого сына, покидавшего его навсегда? Или себя,
остающегося хиреть и стариться в неволе?
x x x
"Дорогая моя дочь!
Пишу тебе и не знаю, огорчит ли тебя это письмо или ты
позлорадствуешь, с удовлетворением признав, что я получил по
заслугам, ибо своими руками вырыл яму, в которую свалился.
Я пишу тебе это письмо из тюрьмы. Из немецкой тюрьмы.
Называется эта тюрьма "Моабит", и она была печально известна
даже у нас, в Советском Союзе. Если ты помнишь, вы это изучали
в школе, здесь сидел, дожидаясь смертной казни, татарский поэт
Муса Джалиль, взятый немцами в плен в годы второй мировой
войны. Он написал поэму "Моабитская тетрадь". И еще много
героев и мучеников сидело здесь при Гитлере, и красные
кирпичные стены мрачных корпусов были последним, что они
видели в жизни.
Сейчас здесь сидят евреи. Русские евреи. Те, кто
фабриковали поддельные советские документы с целью быстрей
получить немецкое гражданство.
Нас не казнят. Не обезглавят. Худшее, что нас ожидает, -
принудительная высылка из Германии. Куда? Адрес один: на
историческую родину, в Израиль. Куда нас, возможно, доставят в
наручниках и под конвоем. В объятия не очень счастливых
соплеменников.
Я не оправдываюсь и не ищу у тебя сочувствия. Впервые в
жизни я стал на нечестный путь и наказан за это. Вполне
заслуженно. Судьба зло посмеялась надо мной. Помрачив мой ум,
поставив в один ряд с не лучшими представителями нашего
народа, ринувшимися в Германию, чтобы урвать свой кусок от
жирного пирога, которым немцы, все еще переживающие комплекс
вины, готовы расплатиться с евреями за свои прошлые грехи
перед ними. Я стал одним из этого алчного, бессовестного и
нечистоплотного стада, в поисках кормушки зацокавшего копытами
по немецким мостовым. Под недружелюбными взглядами аборигенов
и трудно сдерживаемыми за формальными улыбками презрением и
неприязнью властей предержащих.
Наши соплеменники, почуяв слабину у немцев, их
осторожность и щепетильность в отношениях с евреями, совсем
перестали стесняться и распоясались вовсю. Наглое
вымогательство бесконечных субсидий и финансовой помощи в
немецких учреждениях, карманное воровство и даже вооруженные
грабежи. Евреи, какая-то жалкая горсточка, всего лишь
несколько тысяч, такого задали жару этой большой богатой
стране, что сколько немцы ни крепились, сколько ни старались
закрывать глаза на уголовные проделки своих новых сограждан,
дабы не бередить старые раны и не вызвать нежелательного шума
в мировой прессе, все же наконец не выдержали и дали команду
полиции.
Сейчас мы сидим в тюрьме "Моабит". У нас аккуратные,
чистые камеры. Нас кормят питательно и вкусно. Даже предлагают
кошерную пищу, кто пожелает. Мы смотрим цветной телевизор. И
ждем суда.
На прогулках в тюремном дворе я имею возможность ближе
сойтись с моими товарищами по несчастью, евреями, затеявшими
авантюру - по фальшивым документам сделаться немцами.
Не у каждого из тех, кто попал вместе со мной в эту
тюрьму, есть повод для невеселых аналогий, какой имею я. Я уже
раз был в немецком заключении, и немецкие часовые уже охраняли
меня. В раннем детстве. В каунасском гетто.
Теперь снова, уже под старость, меня охраняют вооруженные
немцы. И снова они решают мою дальнейшую судьбу.
По немецким, да и по всяким иным законам, подделка,
фальсификация документов является уголовным преступлением и
строго наказуется. Нас поймали за руку. Отпираться
бессмысленно. Купленные нами, и за немалые деньги, липовые
метрики, советские выездные визы и даже дипломы не выдерживали
серьезной проверки. Пока немцы не хотели с нами связываться,
все сходило с рук, но стоило им пристальней приглядеться к
нам, как все сразу всплыло.
Они даже не поленились пригласить советских русских
экспертов из Восточного Берлина, и те без труда определили
подделку. И тогда немцы публично ахнули, пришли в изумление.
Кого они впустили в страну? А газеты стали смаковать и
расписывать делишки русских евреев.
Германия сама же и наказала себя, закрыв перед русскими
евреями двери легальной иммиграции. Нелегальный въезд в
страну, ложные клятвы и поддельные, фальшивые документы, без
которых не стать еврею германским гражданином, произвели
печальный отбор: в Германию хлынул в массе своей изворотливый,
бесчестный и даже преступный элемент из потока русских
эмигрантов. Талантливые и трудолюбивые люди чаще всего
