В прошлое воскресенье он вдруг сделал широкий жест: при
его ограниченных средствах заказал пир по случаю сдачи
экзаменов и меня с мамой потащил в Манхэттен, в дорогой
ресторан, и велел заказывать все, что душа просит, не
заглядывая в цены. Он был весел, захмелел. Громко смеялся.
Обнимал то маму, то меня, а потом обеих вместе. Своими
сильными ручищами с морской татуировкой. Мы с мамой разомлели
от вкусной еды, вина и его объятий, от которых у нас чуть не
трещали кисточки. Потом он танцевал. Боже, как красиво он
танцевал! Большой, тяжелый, он двигался в танце вкрадчиво и
грациозно, как сильный упругий зверь. И смеялся во весь рот,
обнажая крепкие, желтые от курения зубы, с острыми клыками
внизу. Танцевал он с мамой и со мной по очереди. Я от волнения
сбивалась с такта, путалась у него в ногах и головой утыкалась
ему в грудь.
- Не бодайся! - хохотал он, легко отстраняя меня от себя
и толчком руки заставляя меня выделывать сложные фигуры.
Ресторан был греческий, и, когда оркестр заиграл
"Сиртаки", он показал такой класс в танце, что все отступили к
столикам и ему одному отдали все пространство, а носатые греки
бешено хлопали в ладоши и с уважением кивали друг другу, кидая
на пляшущего Б.С. восхищенные взгляды.
Кто мог подумать тогда, что это был прощальный пир? Что
мы с мамой вдруг останемся одни...
Мама взахлеб рыдала, выплакивала мне свое горе. А кому я
могла выплакать свое? Ведь я осиротела. Отныне и навсегда я
останусь с пустой, разбитой душой. Одна на всем белом свете.
Мама не в счет. Я уже не ребенок. Я - одинокая, брошенная
женщина.
- Что же я стою? Почему ничего не делаю? Мне нужно его
увидеть. Хоть на минутку. И сказать все, что собиралась
сказать и не сказала. Когда улетает его самолет? Каким рейсом
он летит?
Мама ничего не знает. Он запретил ей ехать в аэропорт
провожать его. Билет он заказал в израильской авиакомпании.
Все ясно. Значит, авиакомпания "Эл-Ал". У Израиля только одна
авиакомпания, и ее название я запомнила потому, что часто
слышала его по радио, когда сообщали о захвате самолетов
палестинскими террористами.
Мне удалось уложить маму в постель. Укрыла ее, как
ребеночка, много раз поцеловала в мокрое лицо и, когда
выходила из спальни, плотно притворив за собой дверь, успела
заметить на низком столике портрет Б.С. в морской фуражке чуть
набекрень и с трубкой в улыбающихся зубах. Его улыбка
подхлестнула меня. Еду в аэропорт! Одна. Без провожатых. Не
зная дороги туда. И каким транспортом можно туда добраться.
Но сначала нужны деньги. Будут деньги - доберусь. В моей
комнате на книжной полке стоит керамический поросенок-копилка,
со щелью на спине. Туда я бросала мелочь и, помню, несколько
бумажных купюр, доставшихся мне в подарок ко дню рождения.
Б.С. дал мне десять долларов. И папа столько же.
Осторожно, чтоб мама не услышала, я ударила копилку об
угол стола, и она раскололась, как орех, почти беззвучно на
несколько кусков. Даже мелочь не зазвенела. Не считая, я
сгребла деньги в карман шубки, проверила рукой на шее, висит
ли на цепочке ключ от дома, и выскочила на улицу.
Посмотрела влево, посмотрела вправо. Куда идти? В какой
стороне аэропорт? Вдали за городом прошел, косо поднимаясь
вверх, самолет. Отсюда не различить знаков. Какой самолет?
Израильский? Может быть, на нем-то и улетает Б.С.,
привязавшись ремнями к сиденью, но забыв обо мне, даже не
догадываясь, что я стою в раскисшем снегу на тротуаре, задрав
голову к небу, и, чуть не воя, пытаюсь угадать, какой компании
принадлежит этот самолет.
Мимо сновали автомобили, обдавая меня грязными брызгами,
прошли два желтых такси, но оба с пассажирами. Наконец, когда
я уж готова была зареветь от обиды, показался еще желтенький,
на сей раз, свободный. Я отчаянно замахала руками, выбежав на
дорогу, готовая лечь под колеса, если он не остановится.
Остановился. На меня недоверчиво прищурилась усатая рожа.
- Далеко?
- В аэропорт.
Шофер еще раз прищурился, меряя меня взглядом с ног до
головы, но, видимо, у меня было такое отчаянное выражение
лица, что он, хоть и нехотя, но все же кивнул: садись, мол.
Когда я уселась сзади, за толстым стеклом, отделяющим
водителя от пассажира, он спросил, глядя на меня в зеркальце:
- В какой аэропорт?
Я растерялась. Действительно, в какой?
- Ну... в, этот... откуда в Израиль улетают.
- Эл-Ал, что ли?
- Правильно.
- Едем в Кеннеди. Только оттуда есть рейсы в Израиль.
- Верно. Едем. И побыстрее.
- Опаздываешь? Во сколько рейс?
- Пожалуйста, езжайте скорее. Это очень важно.
- А платить кто будет?
- Не беспокойтесь. У меня достаточно денег.
Больше он не стал мучить меня вопросами и погнал в
аэропорт через весь огромный Нью-Йорк. Застревал подолгу перед
красными светофорами, напрягая мои нервы до предела.
Я злилась. Не на шофера. На Б.С. Про себя, не вслух,
проклинала его всеми словами. Уехать и не сказать мне ни
слова. Не попрощаться со мной. Не подбодрить теплым взглядом,
ласковым словечком. Оставить хоть крошечку надежды, что я еще
увижу его. Уехать, забыв, что я существую. Что я не предмет в
доме, а живой человек, сверху донизу заполненный
невыплаканными слезами.
Потом мои мысли перескочили на другое. Почему он уезжает?
Никакой войны нет на Ближнем Востоке. Пока мы ехали, по радио
передавали новости и ни разу даже не упомянули Израиль. Жена
позвала? Ее бросил ее новый муж, и он, простив измену,
вернулся, как голодный пес, лишь только его поманили? Не
похоже на Б.С. Такие мужчины не прощают измены.
Значит, остается одно. Ему надоела Америка. Слишком
многое ему здесь было не по душе. И хоть впереди его ожидали
большие деньги и шикарная жизнь, он добровольно от этого рая
отказался. Ради чего? Что, изменился за это время Израиль?
Кто-нибудь ждет его там? Да никто не ждет, и никому он там не
нужен. Просто не сидится человеку на месте, гвоздь торчит в
заднице. Вечный бродяга. Морская душа.
Здесь его могла удержать только большая любовь. Моя мама
оказалась слаба. Не в его вкусе. А я? Он, возможно, и не
подозревает, мимо чего прошел. Ему и в голову не могло прийти,
что его так любят.
Но вот сейчас он все узнает. Мне нечего и не к чему
скрывать. Скажу все. Ничего не утаю. У него есть сердце. Он
очень одинокий человек. Я отогрею его сердце. Я принесу ему
радость и счастье. Он не устоит. Он ведь не каменный.
Передо мной покачивался заросший нечесаными волосами
затылок шофера. Небось, едет и думает, куда несет эту
сумасшедшую девчонку? И, конечно, его грызут сомнения, хватит
ли у меня денег расплатиться. На счетчике уже набило десять
долларов и маленькие цифры продолжали выскакивать.
Шофера от меня отделяло грязное толстое стекло с
маленькой щелью, чтоб просунуть деньги и получить сдачу. Это
стекло пуленепробиваемое. Веселенькая жизнь! Вот так ездить
все время, подставляя затылок под пулю пассажира, и вся
надежда на это толстое стекло.
Какой неуютный мир! Как бессмысленно и гнусно жить,
прикрывая свой затылок от ближнего пуленепробиваемым стеклом.
И вообще, зачем жить на этом свете, где тебя покидают, не
попрощавшись, где от тебя уезжают навсегда, не сказав доброго
словечка на прощанье?
В моем черепе, словно искры, вспыхивали все новые и новые
вопросы и угасали без ответа. Я не заметила, как мы подрулили
к аэропорту, пристроившись к веренице других автомобилей. На
счетчике было тринадцать долларов и пятьдесят пять центов. Я
просунула в щель под пуленепробиваемое стекло обе бумажки по
десять долларов и выбежала из такси, забыв, что надо дождаться
сдачи. Порядочный попался шофер: догнал у двери и сунул пять
долларов. Остальные полтора взял себе на чай.
В здание аэропорта я вбежала так, как будто каждый день
сюда захаживаю. Это я-то, которая без сопровождения взрослых в
метро не входит. Расталкивая пассажиров и извиняясь на ходу,
отыскала глазами электрическое табло и там нашла этот рейс на
Тель-Авив. Я запомнила, от каких ворот отойдет самолет, и
нашла по указателю, где эти ворота находятся. Там сейчас все
пассажиры, летящие в Тель-Авив. Там и Б.С.
Без билета меня не пропустили туда. И сколько я ни
объясняла, только руками разводили и посоветовали обратиться в
бюро информации. Побежала искать это бюро. Вспотела в своей
облезлой кроличьей шубке. На мокрой шее болтается цепочка с
ключами от дома.
Господи, до чего красиво все в аэропорту! Какие чистые
стены! Какой гладкий пол! Какие красивые стюардессочки в своих
очаровательных униформах прогуливаются по залам! Как прекрасно
одеты пассажиры! И как всем безразлично, как всем наплевать на
то, что мечется по этим залам живой человечек с ключом от дома
на шее и со своим огромным горем в душе!
В бюро информации не мои слова, а мое лицо, должно быть
абсолютно малохольное, произвело впечатление, и они
согласились передать по радио объявление. Я осталась у стойки
ждать. По радио что-то передавали. Какие-то распоряжения.
Потом была пауза, такая долгая, что я думала, сейчас умру,
не дождавшись.
Наконец:
- Мистер такой-то, отлетающий рейсом номер такой-то по
маршруту Нью-Йорк - Тель-Авив, вас разыскивает по срочному
делу мисс Ольга.
Так и назвали: мисс Ольга. Остальные пассажиры, если они
грамотные, - могли подумать, что речь идет об одной из трех
сестер из пьесы Чехова "Три сестры".
Обращение повторили. Дальше оставалось одно: ждать. По
радио передали, что посадка на самолет Нью-Йорк - Тель-Авив
продолжается. У Б.С. будет в распоряжении всего несколько
минут, если он прибежит сюда. Но мне и этих минуточек будет
достаточно. Я все успею сказать. Если не все, то, по крайней
мере, главное. А что главное? И вообще, что я ему скажу? Меня
вдруг охватил страх. Действительно, что я ему скажу? Затопать
ногами в детской истерике и потребовать, чтобы он вернул
билет? Нелепо. Что же я сделаю, когда он, запыхавшись,
вынырнет из толпы пассажиров? Брошусь к нему, повисну на шее и
не разомкну объятий, пока самолет не улетит без него. Пусть
пропадет билет. Пусть...
По радио донеслись шорохи включаемого микрофона, и ясный
женский голос произнес:
- Мисс Ольга, мисс Ольга.
- Да! Слушаю! - закричала я по-русски.
- Мистер такой-то не может из-за недостатка времени
повидаться с вами. Он уже в самолете. Он горячо целует вас и
просит немедленно ехать домой. Вот и все... Это похоронное
сообщение повторяли по радио, но я уже не слышала. Я оглохла.
Мои уши заложило ватой. А в голове шумело, как в закипающем
чайнике.
Люди с чемоданами и сумками сновали вокруг меня взад и
вперед. Я натыкалась на них. И не извинялась. Я ненавидела их.
И этот чистый красивый аэропорт. И этих гнусных стюардесс в
своей гнусной униформе. И эти электрические табло с
мелькающими цифрами и словами. И весь этот комфорт. И эти
разумно продуманные, для удобства пассажиров, движущиеся ленты
с багажом. Бесшумные эскалаторы. Ровный свет из скрытых в
глубоких дырах светильников. От всего этого пахло стерильным
продезинфицированным крематорием.
Обратно я ехала не в такси, а автобусом, билет на который
я смогла оплатить, пошарив по всем карманам. Оставалась еще
мелочь, чтоб в Манхэттене пересесть на метро.
Автобус был наполовину пуст, и я сидела одна на
двухместном сиденье. Ни о чем не размышляя. Просто сидела и
тупо смотрела в стекло, по которому струились на ветру капли
