человек отвечал неизменным отказом:
- Матушка одела его мне на шею не просто так. Здесь есть какой-то
смысл, нельзя забывать об этом.
Как ни крути ожерелье, всюду оно было одним и тем же. Старый мастер
подобрал одинаковые по размеру камни и расположил их в бесконечный
хоровод.
- С таким ожерельем можно не беспокоиться о будущем, - беспечно
говорил Большой. - Даже бормоталы в обмен на такое сокровище дадут тебе
еды на множество дней.
- Это хорошо, - рассеянно кивал головой Энкиду. - Здесь, наверное,
многое значит поворот. - Он так и сяк вертел ожерелье вокруг шеи. - Жалко,
что я не догадался оставить его в том же положении, как дала мне его
Нинсун.
Поглощенный ожерельем, Энкиду как будто не замечал дороги. Впрочем,
каждое утро он задавал направление, а в полдень сверялся по солнцу и
уверенно говорил, сколько им еще идти. Урукцы же только тем и занимались,
что глазели по сторонам. Их интересовало все: от буйных трав,
захлестывавших местами прибитые сухими ветрами к земле деревья, до
неожиданных выпуклостей холмов и ржаво-песочных боков степных пантер,
которые, протяжно мяукая, подолгу сопровождали людей.
А однажды они попали под запоздалую весеннюю грозу. Вовсю грохотал в
свои боевые барабаны Энлиль, слепящие огненные стрелы вонзались в землю
вокруг людей. Одна молния ударила так близко, что урукцам показалось,
будто они увидели гигантское блистающее дерево, раздвинувшее небо и землю.
Тонкие, словно паутина, ветви расходились во все стороны от ствола;
пересекаясь, они расцвечивались странными огненными цветами. Огненные
птицы словно мячики скакали между ветвей. Пылающий змей струился вверх по
стволу. Миг - и все исчезло. Оглушенные молотом Энлиля, урукцы долго терли
глаза, прогоняя из них черноту, принесенную блистающим древом.
Энкиду сказал, что им лучше сесть. Они опустились на землю - только
носы да глаза торчали над травой, - и огненные стрелы стали обходить
людей. Урукцы сидели так до тех пор, пока первые полновесные капли не
ударили о почву. Тогда Энкиду поднял путешественников и заставил идти
вперед. По привычке горожан Гильгамеш и служители Кулаба оглядывались по
сторонам в поисках укрытия.
- Если хотите - можно опять сесть, - сказал Энкиду. - Но что сидя,
что на ходу - вымокнем мы одинаково.
Дождь был крупный, но теплый. Моментами людям казалось, что они не
идут, а проламываются сквозь сотканную из плотных шнуров завесу небесной
влаги. Где-то сзади громыхал стремительно удаляющийся Энлиль, а вокруг
начинали шуметь все более крупные потоки. Когда дождь стал тише, они
взобрались на один из холмов и наблюдали, как несутся по степи из ниоткуда
взявшиеся реки. Вода влекла за собой пучки травы, вырывала из земли
уродливые, клешнеобразные корни деревьев, ломала кустарник. Кое-где под
очищенной влагой почвой были видны россыпи камней, напоминавшие о
недолговечности степного цветения.
На четвертую седьмицу путешествия они вновь увидели Евфрат. Степь уже
пожухла, потускнела. С каждым днем воздух становился все суше, пыльнее.
Урукцы достали тонкие полотна, прихваченные из города, и обматывали ими
головы, изобразив нечто вроде прикрывающих нижнюю часть лица бурнусов. От
Евфрата знакомо пахнуло речной, илистой влагой. Однако урукцы не узнали
своей реки. Евфрат здесь казался полноводнее, течение его было
стремительным, а берега крутыми, мощными. Особенно высоко поднялся
западный берег, с которого они смотрели на любимое детище Энки.
Сократив путь степными тропами, урукцы вышли к тому самому изгибу
Евфрата, где река оказывается ближе всего от Хуррумских гор.
- Четвертая седмица, а словно три дня прошло, - сказал Энкиду,
просыпаясь от дремы, навеянной ожерельем. Его лицо приняло озабоченное
выражение. - Скоро увидим верхушки кедров. Нужно бы помолиться богам.
- Ты прав, - согласился Гильгамеш.
Из веток деревьев и кустарника сложили нечто вроде шалаша. Большой
омыл лицо, перепоясался белоснежным поясом и стал совершать перед солнцем
священный обряд. Он, широко и твердо ставя ноги, обходил вокруг палатки,
двенадцать раз останавливаясь во время каждого круга и отбивая поклоны на
все стороны света. Затем он встал так, чтобы лучи солнца падали прямо ему
на грудь. Из плоской глиняной чаши Большой кропил сладкую воду на землю
перед своими ногами, совершал жертвоприношения мукой и медовыми лепешками,
сопровождая все это бормотанием молитв. Когда обряд завершился, Гильгамеш
забрался в узкий шалаш, повертелся, устраиваясь там удобнее, но смог
забыться дремой лишь сидя, склонив голову на колено.
Энкиду, сжимая в руках оружие, стоял у входа в шалаш. Герои Кулаба
разбрелись по окрестностям. Некоторые спустились к Евфрату и плескались в
нем, другие, выбрав тенистые места, последовали примеру своего вождя.
Жаркий неторопливый день незаметно пришел к концу. Высоко воздев главу,
Уту завершил свой путь по небесам, плавно опустившись в бездны, укрытые
западным горизонтом. Когда на небе начали появляться первые звезды и
потянуло ночным холодком, урукцы собрались перед Энкиду.
- Что с Большим? Он все еще спит? - испуганно спрашивали они.
- Вот так. Спит. - Энкиду сам был встревожен. - Я слышу его дыхание.
- Но ведь уже ночь. Солнца давно нет на небесах. Разбуди его!
- Нельзя мешать разговору с богами, - сомневался Энкиду. - Может это
и хорошо, что он спит!
Урукцы отошли от палатки ненадолго. Кто-то зарычал вблизи стоянки
людей, и их, доселе не боявшихся ни львов, ни туров, ни пантер, охватила
паника. Как овцы они сбились около спящего пастуха-Гильгамеша. Энкиду
какое-то время пребывал в нерешительности, однако общее чувство неуюта,
беззащитности в конце концов охватило и его.
- Брат, - сказал он негромко. Подождал и повторил: - Брат!
Гильгамеш не отзывался.
- Брат! Большой! - уже более решительно произнес Энкиду. - Наступила
ночь, мы ждем тебя. Вот так.
Из шалаша доносилось ровное дыхание. Недоуменно пожимая плечами,
Энкиду повернулся к урукцам.
- Мы можем крикнуть все вместе. Но, боюсь, брат все равно не
проснется. Может, принести холодной воды?..
В этот момент какая-то сила подбросила шалаш. Рассыпаясь на ветки и
веточки, он упал к ногам служителей Кулаба. Огромный, темный в сгущающихся
сумерках, из остатков шалаша поднялся Гильгамеш.
- Твое слово я слышал, Энкиду. Это ты меня звал? - голос Большого был
бодр.
- Звал! - не скрывая радости, заговорил степной богатырь. -
Посмотри-ка, сколько ты спишь. Люди беспокоятся, да и я начал
волноваться... Ну, что тебе поведал Уту?
- Уту? - Как бы вспоминая, Гильгамеш приложил ладонь ко лбу. - Да,
мне приснился сон. Странно, я чувствую себя отдохнувшим, выспавшимся, хотя
сон был из таких, что вызывают желание весь день маяться в постели.
Он приказал служителям Кулаба отойти от них с братом. Убедившись, что
его никто не подслушает, Гильгамеш положил руку на плечо Энкиду и,
склонившись к мохнатому, заговорил - торопливо, теряясь иногда в поисках
нужного слова.
- Я должен сейчас же рассказать обо всем. Жаль, что нет рядом
матушки: она знала, как обходиться со снами. Но, быть может, ты подскажешь
что-нибудь: больше ни с кем здесь я поделиться не смогу. Услышав мой сон,
они перепугаются и побегут домой...
- Рассказывай, рассказывай, - подбодрил Созданный Энки. - Мне вот
никогда настоящих снов не снится, все больше какие-то краски, запахи,
бегущие газели. Зато в настоящих человеческих снах разбираться интересно.
Когда Шамхат рассказывала мне, я видел все словно вживе.
Гильгамеш содрогнулся.
- Вживе? Вживе это страшно. Вокруг нас лежала степь - весенняя,
цветущая. Мы стояли посередине ее, тебя я не видел, зато чувствовал рукой
руку, плечом плечо. Мы ждали кого-то, но в какую сторону ни оборачивались,
видели только пустую цветущую степь. А потом небеса возопили, словно
мириады рожающих женщин. Мне показалось, будто кто-то вонзил в мои уши
кривые серпы и поворачивал их, размалывая все внутри черепа. Вторя
небесам, загрохотала земля. Она так тяжко сотрясалась, что мы едва-едва
держались на ногах. Только что вокруг нас стоял светлый день, и вдруг
прямо из него, из света, сгустилась жаркая темнота. В одно мгновение стало
невозможно дышать. Помню, я схватился за грудь, не в состоянии ни вдохнуть
воздух, ни закричать. Всюду вспыхнул огонь, но не дневной, ясный, а
багровый, подобный полыхающим угольям. В небе пылали зарницы - пустые,
бесцветные, вроде изнанки языка. А потом сверху полилась смерть. Не могу
объяснить тебе этого - она похожа и на дождь, и на полчища саранчи. Словно
жидкий металл прожигала все на своем пути. Жаркая и холодная, она
скручивала тело в сухой лист, опаляла его огнем, а потом наваливалась
обжигающим холодом. Я чувствовал, как под ливнем смерти корчится степь
вокруг нас. Земля умирала - может ли быть хоть что-то страшнее умирающей
земли?
Гильгамеш задохнулся, размахивая свободной рукой. Та же, что лежала
на плече Энкиду, клешней вцепилась в брата.
- Землю так изогнуло в корчах, что один ее край задрался к небесам, а
потом обрушился нам на голову. Был вязкий удар, темнота; теперь, наверное,
мы умирали по-настоящему. Однако Кур нас не принял, ибо вскоре мы снова
увидели себя на том же месте. Смерть излилась, вместе с ней опустился жар,
голую каменную корку земли медленно покрывал седой пепел. Пепел - все, что
осталось от жизни! Кого не охватила бы от этого смертная тоска?! Но сон
летел дальше, и мы не успели даже заплакать. Вихрем вздымая седой пепел, к
нам подскакал гигантский бык. Яркий, словно молния, он весь переливался
алым блеском. Только глаза были черными, будто два колодезя в полдень. От
ударов его копыт по каменной корке шли трещины. Мы с тобой прижались
плечами, выставили руки и ухватились за горячие турьи рога. Тот взревел
так, что под нашими ногами разверзлось ущелье. Ноги потеряли опору, мы
упали бы, но руки наши, вцепившиеся в рога, еще держались. Я думал, что он
тряхнет головой, ударит передними копытами - что стоило ему сбросить нас!
Однако тур повел шеей, и мы с тобой как два перышка перелетели за его
спину. Я поднялся на колено, готовясь встретить зверя. Но вместо быка
увидел Великана. Уж себя-то я считаю Большим, этот же был еще больше. Два
топора висело на поясе, а белая треугольная юбка опускалась ниже колен.
Как мне ни хотелось посмотреть ему в лицо, какая-то сила мешала подняться
голове. Я видел только пояс, крепкие, словно у быка, колени, а еще - руки.
Я желал, чтобы эти руки коснулись моих волос, или плеч. В них была
необъяснимая сила, спокойная тяжесть. Великан протянул мне чашу с творогом
из буйволиного молока и мех с водой. Целую вечность я пил из меха, еще
дольше поглощал творог. Тело мое крепчало, а сердце веселилось. Я забыл о
смерти: вот чудо, степь вокруг нас цвела, и небо опять стало весенним,
голубым! Великан кормил меня, Энкиду, и, хотя лица его я не видел, знаю,
что оно не было злым. О, Энлиль, кто он такой?.. А потом властный голос
произнес: "Гильгамеш!" Я поднялся, сокрушил шалаш и увидел - ночь, тебя,
испуганных молодцов.
- Знаю, знаю! - возбужденно прошептал Энкиду. - Как только ты
заговорил про великана... Это твой Бог, твой Отец - Лугальбанда! -
потрясенный рассказанным ему сном, степной человек хотел успокоить,
подбодрить брата. Но вместе с этим желанием в его памяти всплыли все
когда-либо услышанные рассказы о богах и героях. Сердце Энкиду еще
переживало их свежо и ярко; он восторгался сказаниями не менее, чем
