выбросили Гильгамеша, вскорости казалась размером со ступку для пряностей.
Когда она совсем исчезала из виду, начиналось самое странное: орел
пронизывал небеса - лазуритовые, смарагдовые, яхонтовые. Какие-то
неопределенные лики, напоминающие лики храмовых идолищ, с изумлением
выглядывали из-за небесных сфер. Кто-то пытался их остановить, но тяжко
взмахивающий крыльями орел мчался все выше, выше - куда? Ни разу Гильгамеш
не увидел конца полета. Приходило время просыпаться, и вместе с
беспокойным вопросом "куда?" Большой погружался в привычный мир.
Не раз спрашивал Гильгамеш о значении этого сна, но Нинсун всегда
отмалчивалась. Как казалось Большому, сон сей тревожил матушку не меньше,
чем его. Иногда жрица бормотала что-то о тайне, иногда напоминала о дружбе
Лугальбанды с орлом из восточных гор, однажды сказала, что Гильгамешу
снится сказка, которую когда-нибудь будут рассказывать о нем. Но ни разу
Большой не слышал прямого ответа.
Впрочем, сегодня речь шла о другом. Дождавшись, когда жрица
повернулась к нему лицом, молодой владыка Урука спросил ее о здоровье.
- Мне хорошо. Я радуюсь, повелитель.
Круглое, все в глубокомысленных морщинах, лицо жрицы сделалось
внимательным. Высокий нос горделиво поднялся, а глаза подернулись вуалью
сосредоточенности. Гильгамеш знал, что это означает: Нинсун была где-то
поблизости, она открывала себя женщине. Жрица откинулась назад, спиной и
затылком прислонившись к алтарю, полузакрыв глаза. Голос ее стал каким-то
прозрачным, его тембр уже не походил на человеческий.
- Говори, сынок. Я, Нинсун, слушаю тебя.
Гильгамеш нахмурился.
- Матушка моя, мудрая Нинсун, снова мне приснились сны, и я опять в
растерянности. Нет, матушка, теперь речь не об орле и башне. Даже странно,
но ночь разговаривала со мной по-другому... - Большой запнулся.
- Говори, сынок, говори, мой герой. Я тебя слушаю. - Руки жрицы,
доселе опущенные вниз, плавно поднялись и легли на колени.
- Я видел ночные светила, мудрая. Стоял на вышине Кулаба, смотрел в
небеса и ждал знамения. Не знаю, как выразить словами, но ждал с
вожделением, словно юную деву. И вдруг что-то прянуло сверху, бесшумно
затмило на миг звезды и упало мне на грудь. Камень - не камень... нет,
все-таки скорее камень, огромный, как дом, тяжелый - не шевельнешься. Я
хотел сбросить его - не получилось, хотел разбить ударом, но только
онемела рука. Я жал его грудью, а он гнул меня к земле. Он был сильнее
меня и, странно, гнев на это во мне не поднимался. Тогда я склонился перед
ним. Чудо! - камень сам собой снялся с груди, отлетел от Кулаба и лег на
землю. Раздались крики, зажглись факелы, вся здешняя сторона Урука
сбежалась к пришельцу с небес. Они славили его как... как героя и
кланялись, словно правителю. Даже мои люди целовали землю перед ним.
Удивительно, но снова я не испытывал гнева. Я спустился с Кулаба, прошел
сквозь толпу и взял его в руки. Теперь он казался легким, теплым,
надежным. Не камень - близкий человек. Я прильнул к нему, словно к тебе,
матушка, вернулся в Кулабу, принес сюда, положил к изножию алтаря. Ты же
сказала: "Пусть он будет равным тебе, пусть этот камень станет равен с
тобой!"
Переводя дыхание, Гильгамеш умолк. На лице жрицы появилась
нетерпеливая улыбка, будто она слышала нечто давно ожидаемое,
предвкушаемое уже много лет.
- Славный сон, сынок. Это все?
- Нет, матушка. Следующая ночь принесла еще один сон. Только я видел
день, видел горожан, воздвигающих стену, видел, как где-то на закате
собираются пыльные тучи. И тут бесшумная черная молния пробороздила небо.
В прибрежную часть Урука упал топор. Гигантский, диковинный, из лазурной
небесной меди, он сиял на солнце, словно малое солнце и народ бросал
работы, сбегался к нему, позабыв обо всем. Люди теснились вокруг топора,
всхлипывали, славословили совсем как тот камень. Я прошел сквозь толпу,
поклонился топору, взял его в руки - он так ладно лег на ладонь, что я
возгорелся к нему сердцем. Так возгораются, наверное, к жене или брату. А
потом принес топор сюда, в Кулабу, и ты, матушка Нинсун, повторила: "Пусть
он будет равным тебе, пусть этот топор будет равен с тобой".
Жрица засмеялась - весело, с облегчением.
- Славный сон. Он последний? Или есть еще один?
- Последний, - вздохнул Гильгамеш. - Подскажи, мудрая, что славного в
этих снах? Отчего оба раза я просыпался со смехом на устах, а потом
начинал пугаться, тревожиться?
- Не нужно тревожиться, - лицо жрицы стало спокойным, довольным. -
Сны предсказывают тебе спутника. Героя, что силой будет равен Лугальбанде
- его руки из камня, которым выложен небесный свод. Этот герой будет твоим
другом, советчиком, братом. Ваша слава затмит славу других шумерских
богатырей. Города воспоют вас, черноголовые станут набирать полную грудь
воздуха и торжественно округлять глаза, прежде чем произнести ваши имена.
Я счастлива - такого спутника не было еще ни у кого из живущих! - закрыв
глаза, жрица блаженно умолкла.
- Спутника... - медленно проговорил Гильгамеш. - Вот как. И правда, я
уже много дней жду кого-то. Вглядываюсь в окружающих: может, это он?
Только мне казалось, что я жду женщину, такую женщину, которая превзошла
бы всех урукских блудниц...
- Женщину? - Жрица неожиданно выпрямилась, глаза ее были широко
раскрыты. - Может быть, будет и женщина. Но опасайся ту, что превосходит
всех урукских блудниц! Опасайся, пусть тебе станет страшно.
Гильгамеш удивленно пожал плечами:
- Можно ли бояться женщину?
- Не знаю, - жрица постепенно смягчилась. - Не знаю. Все что лежит в
тумане...
- А откуда придет мой спутник? - задумчиво спросил Гильгамеш. Он
вспомнил о союзах древних героев с гигантскими животными и на миг
представил, что рядом с ним вышагивает чудовищный лев, свирепо
порыкивающий на людей. Картина эта возникла в его голове настолько ярко,
что Гильгамеш зашелся в счастливом смехе. - Как здорово! Я буду ждать его.
Так куда мне смотреть - на восток, север, юг? Может, он выйдет прямо из
моря?
- Не гадай. - Женщина опять улыбалась. - Успокойся, жди. Ждать -
самое простое из того, что уготовано на земле человеку. Я вижу, он
появится скоро.
- Скоро? - мечтательно произнес Гильгамеш. - Спасибо, мудрая,
спасибо, благая Нинсун. Сегодня я буду спокоен, и завтра тоже. Ты
облегчила мое сердце.
- Ну так обними меня, - жрица раскинула руки. - Поцелуй свою матушку
и отныне вспоминай сны только с радостью!
Культ Ишхары, богини степной и странной, принесли купцы, приезжавшие
с севера. Злая, своевольная богиня любила кутежи, не меньше Инанны обожала
мужскую ласку, но была капризна как старая девственница. Урукцы не вникали
в природу этого кумира, оставляя ее на усмотрение Энлиля; они относились к
Ишхаре со снисходительным покровительством, словно к чужеземцу, впервые
попавшему в город и узревшему угодный небесам уклад жизни. Храм Ишхары
стоял у купеческих амбаров на берегу Евфрата. Северные проводили здесь в
молитвах много времени, горожане же бывали редко. Редко бывал и Гильгамеш,
но на седьмой день после разговора с матушкой о снах он пожелал принять
участие в одном из разгульных Ишхаровых празднеств. Северные купцы - люди,
в общем-то, степенные, немногословные, всегда недоверчиво выслушивавшие
прибаутки урукцев - в такие праздники сбрасывали бремя своего занятия. Они
мазали лицо желтой краской, а руки - багровой, они одевали легкомысленные
короткие передники и совершали непристойные телодвижения перед каждой
встречной женщиной. На богатые, истинно купеческие пиры северяне
приглашали инанниных девиц, и те с удовольствием приходили. Купцы много
платили, к тому же они видели столько земель, что для перечисления их не
хватало пальцев на руках. Послушать про глупые обычаи всегда интересно, а
послушать и поприсутствовать - интереснее вдвое.
Гильгамеш не вспомнил бы об Ишхаре и ее празднике, но она сама пришла
к нему на порог. Пришла в облике толпы бородатых мужчин, перемазанных
желтым и багровым, в треугольных передниках и медных браслетах. Северяне
принесли серебряные слитки, бирюзу и, поминутно становясь на колени,
упрашивали Большого смягчить его завет хотя бы на один день. Гильгамеш
принял подарки, но долго не мог понять, о чем идет речь. Подталкивая друг
друга локтями, страдальчески и ернически одновременно, улыбаясь, купцы
попытались объяснить. Они говорили косвенно, переводили со своего языка на
шумерский тяжеловесные обороты и подобострастно заглядывали в лицо
Большого: дошло ли до него наконец?
- А-а! Понял! - топнул ногой Гильгамеш и с детской досадой выругался.
- Неужели с самого начала было трудно сказать прямо: "наши боги требуют,
чтобы завтра мы спали с женщинами"?!
- Нам сложно объяснить, о, Столп Урукский, - почтительно сказал
выборный глава купеческого квартала. - Госпожа Ишхар не любит прямоты в
словах, она как девственница скрывает кисеей лицо свое, как дикая
верблюдица мчится в просторах степей...
- Ага, чтобы потом, наигравшись, слаще было получать мужскую силу! -
вставил Гильгамеш. - Я богиню вашу не понимаю и не знаю... - Видимо, он
хотел отказать им, но мальчишечье озорство вдруг заставило его рот
раздвинуться в веселой улыбке: - А ведь я могу узнать ее!
Озорство решило дело. Большой дозволил северянам познать женщин и,
конечно же, сам был приглашен на празднество.
- Только не сметь шутить со мной шутки! - пригрозил напоследок он. -
Я хочу увидеть Ишхар и узнать ее!
В назначенное время, разряженный как жених, Гильгамеш подошел к
дверям купеческого храма. Скороходы, слуги, скопцы, отступя на несколько
шагов, с любопытством ожидали возможности заглянуть внутрь, ожидали, когда
дверь отворится. Храм был прост, его стены покрывала серая штукатурка,
люди с севера не украшали храм извне. Зато вокруг все было вычищено,
выскоблено и уложено сухой, ароматной травой. Перед входом стояли палки,
повязанные пучками желтых лент, мимо сновали озабоченные купеческие слуги,
изнутри доносились протяжные, не очень ладные звуки - словно сразу
несколько жрецов пробовали голос. Глаза Гильгамеша горели интересом: он с
удовольствием оттягивал решающий момент. Северяне обещали начать церемонию
только с его приходом. Для пущей торжественности Большой должен был трижды
ударить в двери.
Сдерживая нетерпение, Гильгамеш прислушивался к далекому шуму
строящейся стены, приглядывался к чистому, сухому после давешней грозы
небу и ни о чем не думал. Но вот, подчиняясь какому-то внутреннему
импульсу, он поднял руку, собравшись ударить по двери.
- Ты туда не войдешь!
Ошарашенный, донельзя удивленный Гильгамеш обернулся на голос.
Сказать "нет" Большому не решался никто, и урукский владыка с раздраженным
любопытством хотел посмотреть на безумца, посмевшего перечить ему.
Изумление Гильгамеша возросло еще больше, когда он впервые увидел Энкиду.
Мохнатая глыба - и, вместе с тем, человек; переполненное грубой, звериной
силой тело - и горящий откровенным интересом взгляд. Вместо длинного,
привычного для урукских мужчин передника, чресла незнакомца перепоясывала
цветастая юбка, спешно извлеченная Шамхат из ее запасов.
В руках перечивший Большому держал увесистую дубину. Рукоять дубины
совершенно терялась в его громадных ладонях, но противоположный ее конец
грозил сокрушительной тяжестью. Изобразив на лице насмешку, Гильгамеш
рассматривал неизвестного. Тот сморгнул раз, другой, потом засопел и
