Только тогда отводили глаза, закрывая ладонью рот посмеивались и шепотом
рассказывали небылицы о его невероятных достижениях. Красные, распаренные,
бегали предводительницы блудниц, суетливо потрясая отвисшими за долгие
годы служения Инанне грудями. Они сгоняли юных своих товарок со всего
Урука - мало ли что взбредет в голову Гильгамешу, мало ли какой демон в
него вселится! Никогда не знаешь, сколь далеко лежит предел любовных сил
такого правителя. Он мог провести за этим занятием весь вечер, всю ночь, а
потом утро и день - только знай подноси красную брагу из фиников, да
подводи к нему новых, свежих...
Всех удивляло, что после бдений с блудницами лицо у Гильгамеша было
не раздраженно-пресыщенным, а ясным и тихим - как у дитяти, выслушавшего
на ночь красивую сказку. А он вспоминал прошедшее не с усталостью
изведавшего все на свете взрослого человека, но с умиротворенной радостью
обласканного людьми, миром, богами ребенка, любящего все вокруг, ибо все
дарило ему удовольствие. Однако стоило кому-нибудь подойти к нему с
прошением, напомнить о делах, - и Большой опять превращался в сметающий
все на пути ураган.
Даже когда он пробегал по Урукским улицам, далеко опередив кортеж,
пробегал так быстро, что ты мог рассмотреть его лишь мельком, облик
Гильгамеша сам собой врезался в память. В нем было много всего, глазам не
приходилось искать каких-то запоминающихся особенностей: он весь был
особенным, он был больше всех.
Уже в пятнадцать лет он задевал макушкой притолоку дверей во дворце,
а с двадцати Гильгамешу приходилось нагибать голову, когда он входил в
Кулабу - храм, где Большой размахивал перед ликами богов ароматно тлеющими
кореньями и сыпал на их головы дождь из золотистых высушенных зерен. Про
Гильгамеша говорили, что ростом он вымахал с пальму, плечи же его -
широкие, крепкие - вызывали мысль о балках, что поддерживали крыши в
купеческих амбарах на берегу Евфрата. При всем своем росте Гильгамеш
казался узким в талии и сухим в бедрах - как ловкий мальчик-танцор. Будь
рост его меньше, не отличайся Гильгамеш от обычного человека, его назвали
бы сухощавым. Но богатыря, разговаривая с которым ты все время задираешь
голову вверх, сухощавым не назовешь никак.
Тело Гильгамеша было налито силой, словно ствол молодого дерева,
пригнутый к земле и готовый разогнуться, вырываясь из рук, разбрасывая
держащих его людей. Не всегда Большому удавалось спрятать рвущуюся наружу
силу: один мах могучей ноги - и в щепки превращалась дверь, повинная лишь
в том, что она оказалась на его пути, или разлетались как птицы, прыгая и
крошась от ударов о пыльную землю, горшки. Вокруг останков многоэтажных
подставок для них кудахтал горшечник - благо если Гильгамеш замечал, что
он натворил, чаще же просто бежал мимо, не подумав даже бросить в обмен на
разорение хоть какую-то безделушку.
Силу Большого знали все и опасливо старались не оказываться на его
пути. Но тело телом, оно от земли, от той глины, из которой лепили
человека Энки и Нинмах. Гильгамеш был могуч как зверь, однако мы потому-то
и называем зверей зверьми, чтобы отличить их от человека. Вот лицо -
другое дело, оно не от глины. Выточенное красиво, аккуратно, лицо Большого
поражало одной деталью: его глаза походили на блюдца. Большие и странно
прорисованные природой, они почти не удлинялись к вискам, отсюда возникало
легкое ощущение болезненности, которое, впрочем, быстро проходило. Нет,
глаза Гильгамеша не были болезненно округленными, или бессмысленно
расширенными. Даже когда он задумывался, погружался в себя, на них не
опускалась пленка невнимательности. Наоборот, в такие моменты они
становились просто пугающе внимательны. Как кошачий взгляд,
гипнотизирующий, приводящий в трепет своего хозяина. Всем, наверное, он
знаком: кажется, что сквозь кошачьи зрачки смотрит кто-то чужой,
незнакомый и властный - точно таков был задумавшийся Гильгамеш. Оставалось
только падать ниц перед глазами, взиравшими с таких высот, что ум
черноголовых трепетал от одного намека на них.
Но не только величиной, формой и кошачьей внимательностью поражали
шумеров глаза Гильгамеша. Она были темно-темно-синими, то есть очень
темными, но не черными с синеватым вороненым отливом, а именно синими.
Такого цвета, по мнению черноголовых, у людей быть не могло. Черные,
карие, в крайнем случае - желтовато-зеленые, как у восточных бормотал, но
уж ни как не синие! Все верили, что в жилах Гильгамеша течет толика божьей
крови, однако шумеры не знали ни одного синеглазого бога, и это приводило
их в изумление.
Изумление и почтение, страх и радость - удивительно ли, что от
избытка чувств урукцы стали строить стены вокруг своего города?
Это было величественное зрелище. Ранним утром с высоты храма Кулаба
Гильгамеш видел две испещренные темными прямоугольниками повозок дороги.
Они уходили на север и юг от Урука, к разведанным самим Большим местам,
где имелась быстро твердеющая зеленоватая глина. В повозках люди везли
мотыги, деревянные пилы с кремневыми зубьями и мотки льняных веревок. Там,
у стремительно заполняющихся водой ям, они будут забивать глиной большие
деревянные формы, потом отволакивать их в сторону, а чуть глина затвердеет
- вываливать ее на землю. Формы же перенесут к ямам и опять мерными
ударами мотыг будут набивать до отказа. Грубые землистые прямоугольники
покрывали всю равнину вокруг залежей. Степные орлы прилетали с запада и в
тяжком недоумении парили над странно украшавшими землю людьми. Неизвестно,
предвестием чего они считали человеческую деятельность, но сами урукцы
верили, что орлы - посланники богов, дивящихся на силу Гильгамеша.
Когда солнце высушивало, выпаривало кирпичи до такого состояния, что
от удара деревянным молоточком они издавали глухой замирающий звон, люди
брались за пилы. Пилами снимали неровности, пилами же срезали кирпичи с
земли: глина впекалась в землю, словно прирастая к ней множеством
маленьких корешков. Кряхтя и обливаясь потом, грузили большие кирпичи на
телеги, перевязывали веревками и медленно - чтобы не рассыпать, не
расколоть - везли к городу. Мелкие кирпичи складывали в корзины и тащили
на своем горбу, распевая что-то бессмысленное в такт шагам.
А здесь Гильгамеш спускался с храма и начинал обход строящейся славы
Урука. Его беззаботное сердце увлеклось тем, что ныне мы назвали бы
изобретательством. Глядя на все широко раскрытыми глазами, несколько лет
назад он испытывал особенное удовольствие от наблюдения за каменщиками,
надстраивавшими храм Кулаба. Всматриваясь в простейшие блоки, в порядок
подгонки кирпичей, Большой обнаружил, что загорается интересом к самым
разным приспособлениям, опыт изготовления которых черноголовые накопили за
многие века. Изучив все, что можно, Большой принялся фантазировать - и
многие из своих фантазий заставил использовать сейчас, воздвигая стену.
Радуясь собственной изобретательности, он видел, как толкли в громоздких
каменных ступнях клубни болотных растений, разбавляли водой и толкли
снова, дабы вылить затем в чаны, где уже шипела известь. Люди, длинными
черпаками перемешивавшие раствор, обматывали руки по самые плечи
просмоленным полотном - чтобы раствор, случайно плеснув, не прожег кожу.
Вслед за корневищами лили речной асфальт - раствор многократно менял цвет,
то вздувался, то опадал вниз, похожий на бесформенное, бессловесное живое
чудище из детских кошмаров. Люди терпеливо ждали, пока он перегорал.
Перегоревший, смирный по глиняным желобам раствор тек к каменщикам.
Казалось, что город выпустил сотни желтоватых щупалец. Они
веерообразно расходились от Урука во все стороны и, чем выше становились
стены, тем длиннее вытягивались щупальца. Это были песчаные пандусы, по
которым въезжали повозки с кирпичами. Колеса оставляли на пандусах ровные
колеи, а ослиные копыта перемешивали песок между ними. Песок подсыхал на
солнце, становился невесомым, норовил улетучиться от малейшего дуновения
воздуха. Но тогда в каналах наполняли водой бурдюки и обильно поливали
пандусы - так, чтобы (огради Энлиль!) щупальца не вздумали разъехаться,
превратиться в бесформенные, бесполезные кучи песка.
Было жарко и сухо; для строительства стен Гильгамеш выбрал время
между уборкой урожая и выходом Евфрата из берегов. Редко когда ветерок
овевал разгоряченные спины урукцев, разогнуться же, постоять хоть немного,
глядя в белые от жары небеса, горожанам не давал Гильгамеш. Блок за
блоком, кирпич к кирпичу выкладывалась стена, и, чем выше поднималась она,
тем сильнее было нетерпение Большого. "Опаздываем!" - вырывался порой из
его уст крик - а почему опаздываем, куда опаздываем - не понимал никто.
Не понимал до конца и сам Гильгамеш. Те, кто стоял с ним по утрам на
крыше Кулаба, могли видеть на его лице восторг и, одновременно,
мучительную растерянность. Он открывал рот, словно собираясь произнести
что-то, набирал полную грудь воздуха - и ни звука не вырывалось из его
уст. Большой сам терялся перед масштабами дела, на которое подвигнул
город.
Вот эта-то растерянность заставляла его торопиться. Нужно достроить
стену вовремя, нужно опередить зависть людей и ревность богов - вот и все,
что мог сказать в оправдание торопливости Гильгамеш. Он понимал, что
стены, им возводимые, являются вызовом, брошенным всем землям и небесам;
когда же мир догадается об этом, только эти стены, только сам вызов сможет
выручить. Но как объяснить это горожанам, Большой не знал - и потому
поторапливал их, не пускаясь в объяснения своего нетерпения.
О причинах говорить еще рано, но повод к сюжету, повод к
приключениям, которые потом так ладно превращались в песни, лежит перед
нами и переступать его нельзя. Как любой повод, он незначителен, но повод
- лишь намек, перестающий мниться смешным, едва мы узнаем, что стояло за
намеком.
- Вас мало. Да, я вижу: вас мало, - остановился Гильгамеш, взбежав на
один из пандусов. Остановился так резко, что скопцы, всхлипнув, налетели
на его спину. Большой даже не шелохнулся, не заметил их. Он смотрел на
людей, возившихся вокруг приспособления, которое мы назвали бы "журавлем".
У шумеров имени оно еще не имело, ибо Гильгамеш придумал его совсем
недавно. Представлял собой "журавль" шест, укрепленный на треноге. За один
конец шеста держалось несколько урукцев, к другому же были прикреплены
веревки. Ими обвязывались блоки, доставляемые на повозках, а затем шест -
словно рука великана - переносил их на нужное место.
- Но вас мало! - Гильгамеш с упреком смотрел на людей, возившихся у
"журавля".
Навстречу Большому выбежал начальствовавший здесь шумер. Низенький,
лысый - только несколько сальных прядей торчало у него на затылке, - он
усердно склонял голову перед Гильгамешем. Даже раздутый, словно у
рахитичного ребенка, живот, торчавший поверх набедренной повязки, не мешал
ему это делать.
- Ты видишь все. Ты видишь все, - повторял шумер.
- Вижу. Вас мало. - Большой схватил лысого урукца за подбородок и
заставил разогнуться. - Где еще двое?
Брови шумера побежали вверх, глаза широко раскрылись, всем видом он
изображал невинность.
- Они женились совсем недавно. Они придут позже: мы им разрешили.
Каждый знает, как несладко отрываться от живота молодой жены.
Шумер с хитрецой прищурился и заулыбался. Работавшие с ним люди
начали понимающе перемигиваться: кому, как не Гильгамешу знать, что такое
молодой живот! Но лицо Большого, напротив, сделалось каменным.
