Роман СВЕТЛОВ
ГИЛЬГАМЕШ
1. ПРОЛОГ
В стране длинных желтых тростников, буро-черной земли, из которой как
сыворотка из сыра выдавливается вода, жил народ черноголовых. Пришедшие
сюда неизвестно откуда и неизвестно когда, они настолько привыкли к
протяжной, влажной, опаляемой душным солнцем равнине, что верили, будто и
зародились здесь. Ударил бог по мягкой, податливой земле мотыгой, - и
высыпалось из трещины черноголовое племя с пухлыми губами, волнистыми
волосами, прямым носом и вечно округленными, словно изумленными, а может,
опечаленными глазами. Ровный горизонт настолько стал привычен их взору,
что любой холм они готовы были назвать "горой" и поместить на нем жилище
богов. Настоящие горы - к востоку от влажной равнины, а также далеко на
западе, лежащие после утомительно однообразных пустошей, - казались
черноголовым явлением чрезмерным, ненормальным, болезнью земли. Они
побаивались их и легко мирились с тем, что по горам бродили
варвары-бормоталы. Ведь человек лучше злых богов, а настоящие горы были
пристанищем еще и злых богов, охранявших невыговариваемые тайны и растения
вечной жизни.
Две реки текли сквозь покрытую испариной равнину. Черноголовые
прокапывали каналы - чтобы вывести воды туда, где их мало и увести оттуда,
где много. Были каналы новые и древние, последние часто принимали за
естественные речные русла, удивляясь их прямизне, приписывая заботе богов
то, что они соединяли важнейшие города.
Города! Сложенные из крупных блоков бурой, обожженной на солнце
глины, они стояли на возвышениях, образованных останками десятков
поколений людей, живших здесь. Они были видны издалека: ни редкие ивовые,
ясеневые или пальмовые рощи, ни судорожно тянущийся к небесам тростник,
ни, тем более, посевы полбы, эммера, ячменя не могли скрыть их. Города
притягивали к себе людей на этой почти совершенно открытой равнине, они
единственные казались надежным укрытием, и люди предпочитали селиться
поближе к ним. Врагов в то время у черноголовых не было, да и сами себе
они врагами еще не стали: если города, бывало, враждовали друг с другом,
то дружины не трогали мирных жителей. Но даже привычный к миру человек
склонен испытывать некоторое беспокойство, неуют от того, что вокруг него
раскинулось совершенно одинаковое пространство без намека на укрытие.
Львы бродили на границе человеческих угодий, в тростниковой чащобе
прятались большие злые рыси, стада диких ослов норовили прорваться из
степей и вытоптать посевы. Из степей же и пустынь, лежащих на западе,
приходили огромные черные быки, высматривавшие домашних буйволиц,
смущавшие их протяжным зовом, обжигавшие своим дыханием пастухов, что
пытались отогнать быков от стад. Тревог в жизни было много, а потому
близость города внушала пусть обманчивую, но, все же, уверенность.
Вокруг городов вздымались ограды - их трудно было назвать стенами,
эти сооружения. Скорее - валы из глины, где корневища кустарника или сухие
тростниковые стебли торчали во все стороны, делая их похожими на
ощетинившихся ежовыми колючками ужей. Настоящие стены могли позволить себе
только богатые и смелые города, такие, как древний Эреду, священный Ниппур
или могучий Киш. Остальные терпели видимость своих оград, так как,
собственно, не в них было дело. Даже без высоких стен город в те времена
казался убежищем: храмы, дворцы, полчища домов грамотейного, ремесленного
и земледельческого люда внушали успокоительное чувство защищенности.
В особенности, конечно же, храмы. Выстроенные на могучих, массивных
платформах, прямоугольные, похожие на цитадели, где внутренний двор
находился так высоко, что прогуливавшиеся по нему люди могли подходить к
кромке храмовых стен и глядеть на город сверху вниз, эти храмы казались
кирпичами, на которых боги устраивали мир.
В глубине внутреннего двора каждого большого храма стоял еще один
храм - настоящий, укрытый от дурного глаза высотой и стенами. Белые
квадратные колонны поддерживали тяжеловесную плиту, служившую порталом, а
за ними угадывался священный полумрак и скользили неслышные тени жрецов,
погруженных в тайнодействия. Приглушенные, доносились голоса святых
скопцов. Извне стены таких храмов покрывала многоцветная мозаика,
напоминающая циновку, а внутри были изображены прыгающие звери, герои,
получающие знаки силы из рук богов, соблазны священного брака. До
половины, спиной еще погруженные в известь и камень, из стен выступали
фигуры с огромными, страдальческими глазами и молитвенно поднятыми руками.
Вокруг центрального алтаря на особых возвышениях стояли идолы,
изготовленные из глины, перемешанной с зерном. Мастера вставили в их
вытянутые глаза финиковые косточки, а на фаллообразных головах красовались
веночки из свежих полевых цветов. Что до самого алтаря, то его скрывало
чистое льняное покрывало, убиравшееся лишь в те часы, когда боги приходили
в свои земные жилища, дабы вкусить от приношений человека и поговорить с
ним - всегда загадочно, двусмысленно.
Отсюда, от алтаря, и распространялась устойчивость, уверенность,
почтение к городам, возвышающимся над равниной подобно земледельцам, что
поднялись на холм и, приложив руку к глазам, осматривают свои нивы. Слава
городов была настолько велика, что любое изменение, происходящее в них, -
будь то перестройка храмов или возведение новых купеческих амбаров -
становилось предметом бесконечных пересудов в землях черноголовых. Когда
же речь шла о стенах, вся равнина распахивала глаза и уши, ибо новые стены
- вещь небывалая.
Город Урук всегда считался местом веселым, затейливым, но только
взрастив такого героя, как Гильгамеш, он мог решиться на это. Построить
стены - уже событие, а построить самые большие в Шумере стены - скандал!
Болотистая равнина насторожилась - к добру это, или нет? И как еще боги
посмотрят на такую гордыню; гордыню не просто явную - показную! Неужели
урукцам не страшно? Неужели все они - безумцы?
Безумие на Урук нагнал Гильгамеш. Когда рождается подобный человек,
сограждане его плачут и радуются одновременно. Плачут от страха и смеются
от восхищения, ибо невозможно предугадать, чего больше отныне будет в
жизни - горя или достатка. И все-таки радость, в конечном итоге,
перевешивает. На таких Больших, как он, смотрят не только все земли
черноголовых. На них не отрываясь, с ревнивым восхищением взирают Небеса.
Теперь будет о ком слагать песни - чтобы следующие поколения слушали их,
хлопая в ладони от изумления. Какой бы ни была странной жизнь рядом с
Большим, ее не думая можно именовать счастливой, так как будущее назовет
твой век "благовременьем". И не одно еще поколение станет завидовать тем
дням, когда боги спускались в твой город, дабы поговорить с Большим.
Его именовали Гильгамешем, вкладывая в это сочетание звуков
благоговейное почтение, ибо пришло оно из древности и означало когда-то
"герой-отец рода". Внешне, конечно, владыка Урука мало походил на
патриарха, и из всех тех явных смыслов, что имело имя Гильгамеш, в первую
очередь в глаза бросалось неуемное женолюбие. Но существовало какое-то
внутреннее звучание в словах "отец рода", которое ладно накладывалось на
облик юного правителя. За глаза же его звали просто "Большой" - это слово
не несло в себе ничего магического, зато было ясно и удобно.
Воспитываемый посреди уступчивого восхищения, Гильгамеш и в двадцать
лет оставался огромным ребенком. Не знающая отказа, сопротивления душа,
устремляясь наружу, не могла обрести какую-либо определенную форму.
Повсюду ее ожидал простор, радость свободы, а точнее - соблазн произвола.
Шумеры еще не умели рассуждать о добре и зле. Для того, чтобы следовать
первому, избегая второго, существовали традиции поведения и жизненного
уклада - весьма здравые и достаточно умеренные для того, чтобы не
возненавидеть их как шоры, затмевающие зрение. Но Гильгамеш, зная
традиции, сам оказался в стороне от них. Слишком Большим он был для
воспитателей. Все, что те смогли дать ему - это уверенность: народ должен
жить согласно древним обычаям. Но то народ, а как жить ему, не знали и
сами воспитатели. Поэтому Большой делал, что хотел. Единственным, к чему
он прислушивался, была безудержная тяга к яркости и полноте впечатлений,
вечно снедавшая его сердце. Отдаваясь ей, Гильгамеш считал, что действует
во благо, что ради славы в городе обязательно должен иметься Чрезмерный
Человек, подобный ему. Наконец, сами горожане поддерживали в нем это
убеждение, словно радуясь на героя, который предается излишествам за всех
их вместе взятых.
- Большой идет! - передавалось из уст в уста, когда по улицам Урука
проносились двое нагих предвестников с пальмовыми ветвями в руках. Вскоре
появлялся Гильгамеш - высокий, стремительный, окруженный почетной охраной
и потными, задыхающимися, не поющими, а бормочущими подорожные молитвы
скопцами. Эта буря, этот ком движения стремительно проносился из одного
квартала в другой, и нет ничего удивительного в том, что многие горожане
пускались за кортежем бегом, стремясь еще раз разглядеть лицо правителя,
надеясь стать очевидцем события, о котором будет что рассказать соседям.
А Гильгамеш щедро разбрасывал вокруг себя такие события. Часто он
мчался к купцам, пригонявшим с севера стада широколобых быков. Мчался,
чтобы выбрать себе самое крупное животное, потом раздразнить и устроить
потешную схватку. Бык норовил поддеть Большого, а тот, ловко уворачиваясь,
стремился схватить животное за рога. Когда Гильгамешу удавалось это, он
резко дергал голову быка влево и вниз. Зверь падал на колени, из ноздрей
вырывался хрип, хвост с тяжелой кисточкой на кончике судорожно бился о
землю. Тогда Большому подносили молот, он стремительно хватал его и
оглушал быка ударом между рогами. И тут же забывал о животном, обращаясь к
чему-либо другому.
Иногда Гильгамеш просто приходил к купцам и, даже если время было
неурочное для торжищ, заставлял их вынести и разложить товары на
расстеленных кругом полотнищах. Гильгамеш ходил внутри этого круга,
рассматривая сосуды из желтовато-кремового слоистого алавастра, медные
слитки из Магана, золотые из Дильмуна - их выменивали через третьи руки, а
потому они очень ценились - любовался синим камнем лазуритом, красным
камнем сердоликом, бирюзой, зеленоватыми погребальными сосудами из Элама.
Стенки последних, покрытые скудным красно-фиолетовым узором, были тонкими,
настолько тонкими, что пропускали воду. Гильгамеш заставлял наполнить их
коричневатой влагой из канала и глаза его мальчишески блестели, когда он
видел, как изделия эламитов покрываются росинками, как бы отпотевают,
истекая собирающимися на донышке каплями.
И, конечно же, там были кожи, льняные полотна, зерно, дичина, сушеная
рыба. Гильгамеш иногда запускал свою широкую ладонь в орехи, или в сладкие
финики, но никогда не брал больше пригоршни. Вот это-то изумляло, даже
пугало купцов - он просто удовлетворял свое любопытство, свой первобытный
интерес к вещи как таковой, к ее форме, вкусу, тяжести, ничего не отнимая,
ничего от купцов не требуя. Они не понимали, что Гильгамеш - все еще
ребенок, для которого весь мир - игрушка, открытие, путешествие, где
калейдоскоп проносящихся мимо картин и предметов не может наскучить. А
какой ребенок не замрет в восхищении, видя обилие, разнообразие, яркость
вещей, которыми соблазняют его ловкие купцы!
Если он шел к женщинам, то это заслуживало не меньшего внимания.
