привычке, по обязанности; урукцы дивились его медлительности, отсутствию
вспышек буйства. Они даже тревожились - не успел ли Хувава набросить на
него тенета подземной скуки? Зато Энкиду веселился за себя и за брата. Его
длинные могучие руки хлопали в лад любой песне, кривые ноги отплясывали
вместе с любым хороводом, а глотка вмещала умопомрачительное количество
браги. У горожан была причина веселиться: владыка вернулся со славой, вода
отступила, гибкие изумрудные побеги эммера ласкали глаз поднимающегося на
стену. У Энкиду же был еще и собственный повод для радости: Шамхат,
маленькая блудница с кукольным личиком, понесла. Хотя в точности никто не
мог бы назвать имя того из бесчисленных последователей Инанны, знакомых с
ее чреслами, кто обошел ухищрения сроков, настоев, поз, случая, все
показывали на Энкиду. Степной человек и не думал, что могло быть иначе.
Кто, кроме него, мог пробить последнюю защиту Инанниной невесты? Кто мог
забраться в те запретные места, где любая красавица перестает задирать
нос?
Шамхат располнела и подурнела - хотя можно ли назвать дурнотой
удивление и испуг перед неожиданными переживаниями? Гильгамеш приказал
забрать наконец ее в Кулаб - и отныне за блудницей, важные как павы,
ходили прислужницы его матушки. Шамхат быстро выучилась капризничать,
командовать и пускаться в слезы, если чувствовала себя ущемленной.
Большого раздражала проснувшаяся в ней бесцеремонность, раздражали оханье,
устраиваемое вокруг блудницы женщинами Кулаба. Но он смотрел, как забавно,
заботливо выполняет любые ее прихоти Энкиду и сдерживал себя.
- Наверное, мне достаточно досталось женщин, - сказал он Нинсун. -
Нужно ввести в дом жену.
- Ищи, - слабая улыбка коснулась губ жрицы. - Но трудно будет найти
равную тебе женщину... Может быть, одну я и знаю, но не стану произносить
ее имя. Наоборот, молюсь Энлилю, чтобы он развел ваши судьбы!
В то утро Гильгамеш лежал и размышлял над уравновешенностью,
спокойствием, царящими в сердце. Стены, Ага, Хувава, Энкиду, суетящийся
вокруг блудницы, как последний простолюдин, все эти образы приходили
разом, словно в полудреме. Они никогда не звали Большого, они ласкали
память, но не воображение. Гильгамеш не испытывал желания бежать куда-то,
он решил ждать тех мыслей, что укажут ему, к чему отныне стремиться.
Когда жрецы протяжными криками известили о появлении огненной тиары
Уту, Гильгамеш умылся и надел чистые облачения к утреннему богослужению.
Он украсил голову царским венцом, запястья - медными змеями-браслетами,
густо зачерпнул с блюда, стоявшего перед ним, прозрачное пахучее масло и
умастил благовониями плечи, грудь, руки. Затем его заворожил древний
рисунок на днище блюда. Безыскусное вроде бы сочетание черточек и
волнистых линий колдовским образом действовало на смотрящих. Трудно было
уловить, что там изображено: четыре бегущих оленя, или четыре человека с
распущенными волосами. Их ноги сходились в центре блюда, а рога, волосы
закручивались слева направо, создавая иллюзию стремительного вращения, так
что фигурки сами собой начинали двигаться, кружа голову. Древний мастер
усилил головокружение скорпионами и рыбами, несущимися туда же,
слева-направо, вдоль голубоватой каймы посудины. Зачарованный, Большой
смотрел на бегущую неподвижность до тех пор, пока мир не завертелся вокруг
него. Гильгамеш зажмурился, прогоняя головокружение, и тут же
почувствовал, что он не один в комнате. Воздух затрепетал от колыхающихся
одеяний, от дыхания неизвестных, что бесшумно вошли во владычьи покои.
Большой открыл глаза, стряхивая с пальцев масло и выпрямляясь.
Комнату наполняло сияние, напоминающее то, которым солнце окружает
грозовые тучи. В середине его стояла высокая молочно-белая девушка. Черные
копны волос, перекрученных усеянным багряными цветочками вьюном, падали ей
на грудь и на плечи. Чуть выше висков их перехватывала белая жемчужная
повязка. Вытянутые как финиковые косточки карие глаза с восхищением
смотрели на Гильгамеша. Широкие, словно у кобылицы, ноздри жадно
раздувались, а над пухлой верхней губой были приметны росинки жаркого
пота.
Шею девушки в несколько витков обрамляло лазуритовое ожерелье. Острую
высокую грудь стягивала золотая сетка, не скрывавшая прелестей, а
наоборот, подчеркивавшая их. Короткая, словно бы из серебряного огня
сотканная повязка ласково облегала тугие бедра. На лодыжках красавицы были
прицеплены золотые колокольчики. Когда Гильгамеш открыл глаза, девушка
вздрогнула, и колокольчики тихонько зазвенели.
Наполовину скрытый молочной, сияющей незнакомкой, из-за ее пояса
выглядывал карлик. Он походил на большую сморщенную грушу. Все в уродливых
складках, тело карлика в плечах было узко, в талии - необъятно широко.
Коротенькие слоновьи ножки стояли неуклюже и неуверенно. Глаза, нос, губы
человечка едва выдавались из складок кожи, а уши висели двумя длинными
лохмами. Дополнял сходство с грушей странный головной убор - высокий,
конусом сходящийся наверху. Рядом с красавицей груша-карлик казался злой
насмешкой над мужской природой. В довершение всего он носил пояс
выхолощенного.
Заметив, что Большой смотрит на него, карлик чуть-чуть высунулся
вперед и затараторил:
- Кланяйся юноша, кланяйся! Это твоя госпожа, светлая Инанна! - от
рвения человечек присел и сам стал торопливо кивать головой.
- Инанна? - промолвил Гильгамеш.
- Да, это я, красавец мой, муж мой, - отверзла уста молочнокожая. -
Да, это я прилетела к тебе, Могучий! - Нашим языком уже не передать то,
как она говорила, ибо у шумеров помимо обычного имелся особый, "женский",
как они его называли, говор. Ко временам Гильгамеша использовали его
только в редких богослужениях, и тогда он звучал для ушей слушавших дико,
нелепо. Буквы проглатывались, слова коверкались, понять можно было только
с пятого на десятое. Инанна пользовалась именно этим языком, но, к
изумлению Большого, в ее устах он звучал мило, как речь ребенка,
очаровательно ломающего речь.
- Инанна? - повторил Гильгамеш. Первая оторопь прошла, также быстро
миновала гордость, остались удивление и настороженность. Он не мог не
верить, что это богиня. Сияние лилось не через узкие высокие окна, оно
исходило от нее и от странного спутника, почтительно прятавшегося за спину
Хозяйки. - Я перед тобой, Светлая Госпожа!
- Кланяйся, кланяйся! - корчил рожи карлик.
- Не слушай Ниншубура, не слушай моего посла, - прокартавила богиня.
- Не дело красавцев кланяться; тот, кто дарит радость, может высоко
держать голову перед небесами.
Карлик стушевался, совсем исчез за серебряной повязкой Инанны.
- Какой ты красавец! - богиня склонила голову к плечу. Финиковые ее
глаза подернулись медовой пленкой. - Ты переполнен соком, как добрый
бурдюк пивом. Я так и ощущаю, как ты, шипя, брызгаясь, бежишь по моей
коже! Открой свое мужество, Большой, подари мне крепость, что построила
стены, поразила Хуваву. Согни руки, чтобы я могла потереться о твои жилы,
о твою мощь...
Инанна сделала шаг вперед - и в ноздри Гильгамеша ударил аромат
ирисов - синих, бородатых цветков, росших в преддвериях горы Хуррум.
- Постой, Утренняя Звезда! - превозмогая жадное желание коснуться
такой близкой, сладкой, словно масло, рассеченной золотой сеткой груди,
Гильгамеш спрятал руки за спину и отступил назад. - Я поклонялся тебе,
дарил сливки, дарил телиц, желтые алавастровые сосуды, полные молока, лил
перед твоим алтарем кровь речных петухов, щедро осыпал золотом
сестер-блудниц. Если хочешь, дам тебе всего - почет, какого нет в землях
черноголовых ни у одного из богов, платьев, пива, елея для твоего
слуги-гонца. Я раскрою для тебя все кладовые Энки...
- Не надо, юноша! - Инанна закинула руки за голову и, тренькая
колокольчиками, выстукивала танец, который владыка Урука множество раз
видел в исполнении блудниц. - Я хочу сейчас совсем другого: рук, которые
ласкали бы мое лоно, рук, которые сорвали бы сетку с груди, подняли бы на
спину серебряную повязку. Именно здесь... Сейчас меня окатят твои шипящие
силы; раскачают и бросят оземь, прямо в сладкий холод!
- Помилуй, светлая госпожа. - Большой молитвенно сложил руки перед
грудью. Он не мог понять, кто кому подражает - блудницы небесной
соблазнительнице, или же она им. - Я буду строить тебе храмы, посылать в
них самых красивых девушек. Но не проси меня стать твоим супругом - даже
на одно сегодняшнее утро.
Колокольчики зло звякнули и смолкли. Танец прекратился, богиня
опустила руки и непонимающе смотрела на Гильгамеша.
- Тебе нужен знахарь? Хувава повредил в тебе мужское? Скажи - мы
исправим все это. Нет лучшего мастера заговоров, чем мокрый Энки...
- И еще раз прошу, помилуй, - покачал головой Гильгамеш. - Твоя
прелесть не для людей. Они сгорают в ней, как бабочка, залетевшая в
костер.
- Что за глупость! - глаза у богини быстро темнели. - Выходит, ты
просто отказываешь мне?
- Да, Красавица. Отказываю, Госпожа. - Голос Большого окреп, набрался
звучности. - Нет счастья людям, которые тебя любили. На каждого из них ты
обрушивала беды. Притворялась ласковой овечкой, трущейся о хозяйские
колени и тут же пожирала возлюбленного. Говорят, есть такие рыбы, в роду
которых самцы живут только до спаривания. Но мы-то не рыбы, человеческий
удел совсем в другом. Ты сладка как брага, но тело от такой браги ломает в
смертной лихорадке. Нет, красавица, не хочу я такой чести!
Инанна лишилась дара речи. Грозовые сполохи разорвали сияние,
царившее в комнате. Из-за спины хозяйки выбрался Ниншубур. Он подковылял к
Большому и ткнул ему в живот маленьким скрюченным пальцем:
- И тебе не страшно? Не простят такого святотатства ни небеса, ни
преисподняя! Копья, шилья, крючья - вот что сейчас нашлет на тебя светлая
Инанна!
- Неправда, - упрямо свел брови Большой. Добрые боги на моей стороне.
Ану и Уту, которые видят все, подтвердят мои слова. Вспомни Думмузи,
красавица! - обратился он к налившейся румянцем гнева, стыда Инанне. -
Царь, пришедший из степей вместе с домашним зверьем, Царь, что был любезен
Шумеру и стал любезен тебе. Кто не радовался вашему браку, какое сердце не
любовалось на то, как вы в лодке ездили по Евфрату? Так что осталось от
твоего мужа? Пастушечья флейта? Гроздь дикого винограда? Посох и
серебряная чаша? Плач под широкую свирель? Твои глаза послали ему смерть,
светлая звезда! На него ты переложила подземные проклятья - на
собственного мужа, не на кого-то еще! Вспомни садовника Ишуланну,
немевшего перед твоей красой, посвятившего свой волшебный сад служению
тебе. Где он теперь? - паук, раскидывающий паутину на ветвях шелковицы. По
утрам она вся в слезинках, люди говорят, что это не роса, это плачет по
своему саду Ишуланну. Вспомни другого садовника, перед которым ты
разлеглась, словно бы в томном сне: "Подходи, мол, бери меня!" И когда он
взял, ты обрушила свою злобу не только на него - ты обрушила ее на
человеческий род. Может, вспомнить еще тех возлюбленных, что ныне влачат
свои дни в обликах льва, волка, птицы? Каждый знает о том, как ты
спускалась в преисподнюю: к своей сестре Эрешкигаль, наезднице Кура. Что
она с тобой сделала? Судила, семь раз зачитывала приговор, а потом
казнила. Казнила за прегрешения - зачем бы иначе сестре вешать сестру на
крюк?
- Чушь, красавец! - закричала Инанна.
- Неправда, Гильгамеш, - глазки Ниншубура совсем исчезли в складках.
