Завалите-меня-месье. Вывод был слишком поспешным. Если не считать ее
повышенной готовности к любовным играм, она показалась мне совершенно
порядочной девушкой, работающей, живущей с папой-мамой, ведущей нормальную
жизнь.
Почтальон со смещенными глазами замечает:
- Вы чем-то озабочены?
- Пред ставьте себе, меня беспокоит печень.
- А синяки на вашем лице,- сардонически спрашивает он,- тоже вызваны
неполадками с печенью?
- Да,- говорю,- только не моей... Больная печенка делает людей
агрессивными. Он осушает свой стакан пива.
- Вы меня извините, но мне надо идти работать.
- Пожалуйста.
Он колеблется и протягивает мне свою честную руку, испачканную чернилами.
Я пожимаю его четыре крепких пальца, и мы расстаемся добрыми друзьями...
"И все-таки, Сан-Антонио,- рассуждаю я сам с собой,- эта малышка Дюбёк
знала Рибенса... Не надо забывать об этой детали. В этом деле, как и в любом
другом, следует использовать все имеющиеся данные!"
Я теряю время на раздумья, что, может быть, лучше, чем терять штаны, но
жутко непродуктивно...
Я иду по полным народу улицам до тех пор, пока не нахожу такси.
- Авеню Леопольда Первого!- бросаю я шоферу.
В который раз. Опыт приходит с возрастом. С каждой минутой он
накапливается в вас серией маленьких правд, которые заглатываешь, будто
устриц.
Например, я говорю себе, что в такой темной истории не надо было носиться
туда-сюда. Вместо того чтобы гонять от Ван Боренов к Рибенсу и от Рибенса к
Ван Боренам, мне следовало выбрать одну из двух подозрительных квартир и
следить за ней, пока не получу результат... Да, мне следовало действовать
именно так. Это привело бы к конкретному результату. Вместо этого я порхал
бабочкой, шевелил задницей, и что это дало?
Ни хрена! Только задница вспотела! Пока я был в одном месте, события
происходили в другом...
Да, я лопухнулся. Вот что значит действовать по-дилетантски и вести
расследование как любитель! Почему? А потому, что где-то в глубине души я
относился к этому делу не как к настоящему расследованию, а как к упражнению
в стиле. Я занимался им, будто разгадывал кроссворд. Я чувствовал себя
одиночкой в чужой стране, не имел возможности опереться на великолепно
отлаженную машину французской полиции.
- Вот авеню,- говорит мне шофер.- Какой дом вам нужен?
Не знаю, как он ехал, но добрались мы удивительно быстро. Может, я по
ошибке сел не в такси, а в реактивный самолет?
Я называю ему номер дома, в который хочу попасть, и - раз!- вот мы уже на
месте, можно вылезать.
Парень честно заслужил свои чаевые.
Захожу в дом. Толпа зевак рассматривает мокрое пятно на кафельном полу.
Кровь Рибенса смыли, и эта лужа - единственный след, оставшийся от драмы, но
людям на это наплевать. Они подключают свое воображение. К тому же тут есть
соседка, видевшая этой ночью труп, и она рассказывает, описывает,
живописует, не жалея красок, во всех деталях, с дрожью, с чувством, с "Об
этом даже страшно рассказывать" и "Меня до сих пор трясет"...
Если вам нужны междометия, обращайтесь к ней, у нее их полна коробочка!
Я прохожу мимо группы, в которой никто не обращает на мою статную фигуру
ни малейшего внимания, и спрашиваю у другой жилицы дома, спешащей на подмогу
первой, где живут Дюбёки.
- На третьем, справа...
- Спасибо.
Мне открывает сам папаша Дюбёк. Типичный жандарм: квадратная челюсть,
подозрительный взгляд, кустистые брови, тонкие поджатые губы.
Его беда, если не считать отсутствия высшего образования, неумение ясно
говорить. Он как будто набил рот кашей.
- Что вы хотите?- спрашивает он. Я тоже произношу одно слово, являющееся
для него святым:
- Полиция.
Его лицо тут же освещается, будто внутри включили лампу. Он просто
светится.
- Проходите, пожалуйста... Какая история, а? Моя девочка! Дочь бывшего
полицейского находит труп! Это судьба!
- Наследственность,- говорю я.
- Точно, наследственность...
- Она дома?
- Нет...
- Вы не знаете, где ее можно найти?
- Но... у вас.
Я смотрю на моего тестя на час. Его холодные глаза полны удивления.
- Как это - у меня?
- В полиции.
- А! В по... Мне об этом ничего не сказали... За ней кто-то приехал?
Я удивлен и смутно обеспокоен.
- Нет,- отвечает он,- ей позвонили по телефону... Было семь часов утра.
Она спала, и трубку снял я.
- Звонил мужчина?
- Да.
Старик перебивает себя, в его котелке появилась тревога.
- А что, что-то не так?
- Немного...
- Как это?
- Если тут нет никакого недоразумения, полиция не вызывала бы вашу дочь.
В семь утра уж во всяком случае. Вам это не показалось странным?
Папаша немного бледнеет.
- Да, теперь, когда вы сказали...
- Что вам сказал тот мужчина?
- Он сказал: "Это из районного комиссариата. Я хочу поговорить с
мадемуазель Дюбёк".
Комиссариат! Магическое слово для этого старого тупицы. С ним он готов
маршировать по потолку!
- А потом?
- Я пошел будить Жермен... Жермен! Наконец-то я узнал ее имя!
- Да?..
- Это было непросто, потому что из-за ночной драмы она поздно заснула.
- Конечно... Ну и?
- Она подошла к телефону. Я мыл ноги... Я мою ноги каждое утро: они у
меня сильно потеют...
- В жандармерии это распространенное явление,- говорю я с тем, чтобы
положить конец этому откровению, интерес которого всем очевиден.
- Правда?
- Ну конечно... Так что сказала Жермен?
- Не знаю. Она положила трубку, крикнула мне: "Мне надо срочно идти
давать показания, потому что они вышли на след", оделась в пять секунд и
ушла... Я ее даже не видел: я вытирал ноги...
- Понимаю.
- Можно умереть в любую секунду,- говорит отставной жандарм,- но я
спокоен: ноги у меня чистые. Ноги для жандармов всегда были важнее мозгов.
- Ваша дочь вела размеренную жизнь?
- Даже очень.
- Она билетерша в кинотеатре, не так ли?
- В "Синеклере"... Конечно, это не профессия, но округляет ее
сбережения... Ведь однажды этот ребенок выйдет замуж...
По-моему, она выходит замуж чуть ли не ежедневно, но у отцов, даже
отслуживших тридцать лет в жандармерии, всегда есть иллюзии.
- А кроме этого, у нее есть какое-нибудь занятие? Он хмурится.
- Знаете,- говорит он,- я всегда хотел, чтобы малышка стала специалистом
по бухгалтерскому учету, но она никогда не проявляла особых способностей в
учении.
Я знаю, у нее способности к другому. Каждому, как говорится, свое.
Я прячу улыбку.
Старик продолжает:
- В наше время без дипломов хорошей работы не найти...
Это факт.
Между нами говоря, старый лопух начинает действовать мне на нервы со
своими ногами, необразованной дочечкой и замечаниями о проблемах
трудоустройства, но надо дать ему выговориться, чтобы узнать то, что мне
нужно.
А его как прорвало... Приходится набраться терпения.
- Короче,- говорит он через четверть часа трепотни,- она убирается по
утрам, днем и вечером продает билеты... Не самые глупые занятия, а?
Доказательство то, что сам он был жандармом.
- Да,- великодушно соглашаюсь я,- глупых профессий не бывает.
- По-моему, пусть уж лучше убирает квартиры, чем работает официанткой в
кафе, где подвыпившие мужчины иногда дают волю рукам...
- Это верно.
- Жермен такая свежая...
"Прям едва распустившийся цветок невинности",- мысленно говорю я.
- У кого она работает?
- О! У очень приличных людей. Он часто в отъезде... Его жена остается
одна...
Я прислоняюсь к стенке, потому что этот пентюх даже не предложил мне
сесть.
- Как их фамилия? Следует четкий ответ:
- Ван Борен.
В моем котелке как будто разорвалась ракета фейерверка.
- Ван Борен?
- Да...
- Вчера она у них работала?
- Нет, вчера у нее был выходной.
- Скажите, месье Дюбёк, вы читаете газеты?
- Каждое утро! Когда вы позвонили, я как раз собирался читать "Ла Мёз".
Я сердечно улыбаюсь ему.
- Ну что же, месье Дюбёк, прочтите ее. Я уверен, что она вас
заинтересует.
Я подношу палец к шляпе и отваливаю.
Глава 16
Я уже перестал считать пункты моей истории. Когда я говорю "моей", то
слишком далеко завожу чувство собственника, потому что мне она почти не
принадлежит.
Теперь оказывается, что Мисс Возьми-меня-кто-хочет, иначе говоря Жермен
Дюбёк, прибирала квартиру милашки Югетт!
Я всякого видел, как поется в песне.
Выходит, это она открыла дверь почтальону? И может, сделала это
совершенно естественно?
Хотя нет. Она уверяла, что хозяйка в ванной, а когда я вошел в квартиру,
в ней никого не было.
Я смотрю на городские куранты, которые мне сообщают, что сейчас десять
часов с мелочью. Время идет, ребята! Летит галопом!
Скоро мне надо будет возвращаться в отель собирать багаж, но до того я
должен решить чертовски трудную проблему. Понимаете, когда зашел в тупик,
остается только биться башкой об стенку и стучать себя кулаком в грудь. Так
вот, я направляюсь в полицию. Отведу Робьера в сторонку и выложу ему все,
что знаю. С теми сведениями, что я принесу, он сможет успешно завершить
расследование, а у меня на это нет времени. Не буду же я, в конце концов,
рисковать карьерой ради удовлетворения каприза! А оставаться в Льеже до тех
пор, пока не найду разгадку, было бы крайне дорогостоящим капризом.
Новое такси довозит меня до здания, в котором размещается льежская
полиция.
Я прошу сказать, где находится кабинет моего бельгийского коллеги, и
направляюсь туда медленной благородной поступью мученика, идущего на казнь.
Стучу в дверь. Меня приглашают войти, что я и делаю без тени сомнения.
Комната довольно просторная, в ней стоят несколько почерневших столов,
заваленных бумагами. В комнате сидит всего один тип, но это не инспектор
Робьер, а маленький юнец в очках, с лицом, похожим на нож для резки бумаг.
Он с необыкновенно проникновенным видом печатает на машинке двумя
указательными пальцами.
- Можно видеть инспектора Робьера? Маленький юнец перестает терзать
"Ундервуд".
- Он на докладе!
Сухой голос, полицейский взгляд. Миляга только начинает, но уже
законченный легашок. Поверьте мне, он далеко пойдет, если его не остановят
пули бельгийских блатных. Он станет спецом по допросам с мордобоем, значит,
перед ним прекрасная карьера.
- Ладно,- говорю,- я его подожду...
- Ждите в коридоре,- скрипит бумагорезка-машинистка.
Это подтверждает его неопытность.
Надо быть невероятно плохим психологом, чтобы разговаривать со мной таким
образом в такой момент. Неужели очкарик не видит, что я доведен до ручки? И
неужели на моей физии не написано, что я тоже занимаюсь благородной
профессией легавого?
Я недобро улыбаюсь.
- Не надо проявлять излишнее рвение, малыш,- говорю я резким тоном,
доставая из карману сигарету.
Он смотрит на меня и собирается рявкнуть, но мои глаза советуют ему
закрыть пасть, и он молчит.
Я подхожу к окну, перед которым он тюкает на машинке, и, покуривая
сигаретку, смотрю на серый пейзаж, расстилающийся передо мной. И вдруг
впервые со дня приезда в этот город понимаю: несмотря ни на что, я за
границей. На меня накатывает ностальгия... Мое воображение заменяет Мёзу
Сеной, а на место доков ставит башни Нотр-Дама.
Клево...
Набережные с их зеленью, букинистами, влюбленными... Дорогие старые
набережные Парижа... И сладкий воздух...
Я вздыхаю и поворачиваюсь к "ножу для резки бумаг", вернувшемуся к своей
работе. Мои глаза останавливаются на его указательных пальцах, исполняющих
танец умирающего лебедя на черных клавишах.
Я мечтаю. И вдруг... да, вдруг я вздрагиваю.
