Княжича нарекли Иваном, а звать его положили в честь прадеда, князя
Черниговского, Всеволодом.
"На зубок" внуку прислали князь Юрий Игоревич и княгиня-бабушка
Агриппина Ростиславовна яхонтовый крестик, штуку шелкового полотна на
пеленки, да штуку бархату камчатого рытого к люльке на полог, да шкатулку
жемчугов мелких в россыпи, перемешанных с камнями самоцветными. Помимо же
прочего, пожаловал князь Юрий внуку волость под Каширой, в которой было
сорок считанных сел без починков [небольшой новый поселок].
Князь Федор побывал в Рясском Поле, на половецком торге, где выбрал
себе степных коней и выкупил из полона рязанских людей. Оттуда он прошел
на Дубок и Кир-Михайлов, облагая данью промысловых людей и гоня красного
зверя.
Только к яблочному спасу, что праздновали, августа, прибыл князь
Федор в свой городок после трехмесячного отсутствия.
Похудевшая и ясноликая встретила Евпраксия мужа-князя. Осиянный
взглядом ее лучистых глаз, Федор попросил:
- Покажи мне сына, лада.
По знаку Евпраксии мамка внесла ребенка. Недавно покормленный,
мальчик пребывал в покое, сосал пухлые пальцы и улыбался.
Пока Федор целовал сына, Евпраксия следила за мужем: она гордилась
своим детищем и была на страже - а вдруг да Федор не воздаст должного
красе и сообразительности своего сына!
Вечерами уводил Федор Евпраксию на речной откос, под угловую башню
города. Месяц гляделся в тихую реку, обильная роса клонила долу калиновые
кусты, что густо росли по склону. За рекой пели девушки. На речной луке
рыбаки вынимали невод, с мотни падали тяжелые капли и разбивали круглый
лик месяца.
По стене ходили стражники. Слышно было, как они зевали и крякали,
гоня сон. Потом один из стражников над самыми головами притихших Федора и
Евпраксии унылым голосом кричал: "Слава князю нашему-у-у!" Откуда-то
издалека, с противоположного угла города, доносилось в ответ: "Велик город
Рязань стоит!" и еще, уж совсем глухо: "Славен город Владимир!"
Однажды, когда Федор с Евпраксией сидели над рекой, в городские
ворота застучал ночной путник.
Князь с княгиней поспешили в терем. Скоро к Федору вошел Ополоница и
с ним гонец из Рязани.
Ополоница был бледен.
- Говори! - сказал он гонцу, до земли склонившемуся перед князем.
Побив князю челом, гонец встал с колен и сказал усталым, глухим
голосом:
- Идут на Рязань враги со степи. Числом видимо-невидимо. Хотят
воевать Русскую землю. Князь Юрий просил не мешкая снаряжать войско и
двигаться на Пронск.
- Иди! - Ополоница толкнул слегка гонца в плечо и провел его до
двери.
Потом он вернулся к Федору:
- Прознал я, великое испытание пришло на Русь, Федор. Мужайся! Заутро
надо собирать ратных людей.
Узнав о скором походе, содрогнулась Евпраксия, но ничем своего
волнения не выдала. С раннего детства была она свидетельницей, как матушка
и другие женщины в Чернигове провожали мужей и братьев в далекие похода, и
знала, что стойкость женщин нужна была для победы на ратном поле. Одна
перед другой крепились женщины, собираючи близких на рать.
Так поступила и он. Обняв мужа, Евпраксия сказала ему:
- Раз кличет земля на бой с врагами, пойди, муж мой, и возвратись под
кров родной с победой.
Федор решил вести войско сам. Стар стал пестун его Ополоница, уж
много дней не ходил он с ним в отъезжее поле, часто засиживался в светелке
своей допоздна, читая древние столбцы, которые брал у протопопа Елисея
Гречина.
И когда войско начало стекаться в городок, Федор пошел поговорить с
Ополоницей.
Старый воин находился в это время в полутемной подклети. В светлом
летнике, плотно облегающем плечи, в мягких чоботах, серый и слегка
согбенный. Ополоница медленно проходил вдоль глухой стены. На стене висели
потускневшие кольчуги, пыльные щиты, наплечники и перы, расставленные по
углам, отливали искрами померкнувших украшений. Были тут доспехи -
свидетели первых походов и битв старого русского воина. С каждым из них
было связано одно из тех дорогих воспоминаний, которые отмечают лестницу
жизни, то заставляют сердце толкаться и трепетать забытым волнением, то
рождают грусть о невозвратном, о потерях, уже невознаградимых ничем.
Он снимал с деревянных колышков пыльные щиты, разглядывал на них
старые от мечей зазубрены, следы половецких стрел. Все это были вестники
смерти, отбитые мужеством, стойкостью сердца и силой руки. Покрывшиеся
налетом ржавчины мечи словно рассказывали длинные повести о походах на Дон
и Сейм, на Клязьму и Волгу, о битвах и сражениях, когда смерть витала над
головами и мысль о бранной славе придавала силу ослабевшему, израненному
телу...
Много дорог исхожено старым воином, много битв выиграно у врага, и
тризнам [поминки по умершим] по убитым товарищам потерян счет. Сколько
соратников сложили головы, кости скольких товарищей вымыты добела степными
дождями! Пора на покой и тебе, Ополоница!
Звон скрещенных мечей, блеск сабель и грозное движение склоненных
копий, ржанье коней и воодушевляющий крик победы мнились старому воину, и
он чувствовал, что настает время идти ему в последний бой за землю,
которой отдал он все силы своего могучего тела и свою теплоту своей души.
Федор вошел в подклеть неслышно. Ополоница не обернулся на тихий
скрип двери. Он стоял на сером фоне слюдяного верхнего оконца, примеряя на
руке свой длинный меч, и шептал что-то, и седые кудри венцом сияли вокруг
его головы.
Федор вспомнил вдруг Ополоницу молодым, когда светлые кудри воина
падали на прямые и гордые плечи, когда голос воина был звонок, речь ясна и
легка поступь. Вспомнил он его во времена скитаний, теплую заботливость и
молчаливую преданность пестуна... Вспомнил, и сердце Федора дрогнуло от
любви к этому человеку.
- Останься, друг Ополоница, в городе, - говорил Федор воину, когда
тот заметил князя и пригласил его сесть. - Древен ты стал, мне твоим рукам
держать бранный меч. Блюди тут мою княгинюшку и первенца. Сосолужи мне
службу последнюю. А уж на врага пойдем мы, молодые воины.
Ополоница выслушал речь Федора, потом встал и дотронулся пальцами до
земляного пола:
- Спасибо тебе, князь, на добром слове. И тебя я за сына почитаю, с
тем и в могилу уйду. Но не пристало воину за печкой сидеть, когда на
родную землю идут злые вороги. Люта будет битва с татарами, Федор Юрьевич,
много крови русской прольется в эту грозную годину, и мне ли бежать от
своей смерти?
Федор согласился с ним.
Наутро Ополоница вместе с князем смотрел воинство. В ратных доспехах,
на гнедом своем старом коне, Ополоница выделялся своим ростом и станом
среди прочих воинов, и никто не помыслил о старости воина и непригодности
его для ратных дел.
Последними проходили мимо князя и Ополоницы воины боярина Истомы
Тятева. Именитый путивлянин, гордясь перед рязанскими вотчинниками родом и
богатством, привел три сотни воинов "конно и оружно".
У Федора от удовольствия заблестели глаза. Он обернулся к Ополонице:
- Исполать [древнее выражение, переделанное с греческого и
означающее: "на многие лета"] боярину! Любо посмотреть!
Ополоница не повел даже бровью.
Когда воины разошлись для последних приготовлений к походу, старый
воин сказал князю:
- Рано хвалить Истому. Поглядим, как поведет себя на поле.
- Боярин храбр, - попытался защитить своего ближнего боярина Федор.
- Поле и тут правду скажет... А наши рязанцы бедны, да в бою лихи.
Цветные наряды - врагу не устрашенье, князь. А Истому я раскусил давно.
Вот только проглотить не успел, о том и сожалею.
Федор нахмурил брови. Ему не по душе были такие речи об Истоме, с
которым у него крепла дружба. И Евпраксия не разделяла его мыслей. Той он
прощал за женскую слабость. Но Ополоница...
- Хорошо, - сказал он. - Поле будет скоро. Тут увидишь как будет
биться Истома.
Наутро засеял мелкий дождь.
После молебна и крестного целованья воины встали в боевые порядки и
потекли за городские ворота.
Княгиня Евпраксия проводила Федора до калинового мостика через Осетр.
Здесь князь Федор в последний раз заглянул в ее синие глаза, крепко прижал
голову Евпраксии к груди, потом поспешно, боясь показать свою слабость,
вскочил на коня, ударил его плетью и ускакал.
Подломились у Евпраксии ноги, темная пелена слез и беспредельного
горя готова была застлать перед ней весь белый свет. Но она удержалась на
ногах, только оперлась на шаткое мостовое перильце.
Она стояла впереди пестрой толпы женщин. В горести позабыты были и
родовитость и достатке: пышная боярыня в тяжелом парчовом летнике [летняя
женская одежда в древней Руси] стояла рядом с женой простого воина; они
плакали, склонившись одна к другой, и все вскидывали руки в ту сторону,
где скрылся последний воин.
- Княгиня, матушка, - вдруг обратилась к Евпраксии молодая миловидная
женщина в темном платке, наброшенным сверх набойчатой кики [в старину
праздничный головной убор женщины], - одна ты для нас теперь заступница!
Женщина припала лицом к рукаву Евпраксии. Еще юная, гибкая, как
молодая рябинка, она всхлипывала по-девичьи глубоко и протяжно.
Княгиня почувствовала всю печаль этой женщины, впервые расставшейся с
мужем. Она обняла узкие плечи женщины и распрямилась: ей не надобно
обнажать свое горе перед теми, кто взирает на нее с надеждой.
Еще раз она бросила короткий взгляд на дорогу. Даль затягивала
дождевая пелена. Со стороны лесов пролетала многочисленная стая галок и
ворон. Птицы летели молча, и ветер сбивал их с намеченного пути.
Княгиня приказала мамкам и служилым женкам идти в город. Ближние
боярыни, вытирая мокрые, раскрасневшиеся лица длинными рукавами,
потянулись за Евпраксией. Она шла в город - прямая, тихая, чувствуя на
себе взгляды осиротевших женщин.
НАВСТРЕЧУ ТАТАРСКОЙ ОРДЕ
Над Пронском соединились войска князя Юрия Рязанского, Глеба
Муромского, Давида Коломенского, полки переяславльские князя Олега
Красного и Всеволода Пронского.
Федора князь Юрий поставил в свой большой полк.
Всего было насчитано сорок тысяч воинов. В обозах с продовольствием,
с запасным оружием, с походной рухлядью и с запасными конями рязанские
счетчики записали тысячу двести телег.
Вся эта лавина войск, повозок и пешеходов двинулась от стен Пронска
на южную сторону, к Рясскому полю.
По утрам серебрилась трава морозным налетом. Днями солнце разогревало
землю, но была в чистом воздухе та особенная, стеклянная прозрачность,
которая напоминает о близких холодах, заставляет человека утеплять свое
жилье.
Воины провожали глазами высоко летевших журавлей, вспоминали о домах,
и долго над рядами двигавшихся всадников висело молчание.
Лесные поляны, топкие болотца и покрытые ряской воды мелких речек,
вдоль которых пролегала ненаезженная дорога, кишмя кишели выводками
тетеревов, куропаток, всех пород и видов уток. Потревоженные в своей
первобытной тишине звери - медведи, рыси, лисицы и барсуки - убегали
вглубь лесов и, припираемые речками и озерами, ломали камыши, бросались в
воду, фыркая и сопя. Шумно летела, треща, быстрые стаи сорок.
На двенадцатый день пути, когда перед войском раскинулось Дикое Поле,
к князю Юрию прискакали двое дозорных воинов и отчаянно крикнули:
- Вон они, Татарове, князь!
Войско остановилось. Княжеские слуги и посыльные отроки начали
раскладывать белый шатер. Бирючи и махальные дали знать всему войску, что
приказано стать станом.
Князь Юрий подозвал к себе Федора и брата Олега. Втроем они выехали
