проращивать овес и, открывая окно, выпускала на волю пташек, что во
множестве присылал ей жених.
Уж несколько дней шумели за окнами бурные ручьи, в лугах стояло
необозримое море вешнего разлива, и по вечерним зорям высоко в небе
звучали трубы летевших на север журавлей.
Небо днем блистало чистой бирюзой, в нем гуляли шальные ветры, и этот
простор манил, суля счастье, с такой силой, что становилось тесно в груди.
Даже птички, которых выпускала из клеток Евпраксия - серые чижи, пухлые и
зеленоглазые чечетки, желтые, как сережки вербы, канарейки, - даже они
пугались этого простора, задерживались у раскрытой дверцы клетки и уж
потом, шевельнув для храбрости хвостами, вспархивали и уносились вдаль.
Евпраксия долго смотрела вслед птичкам, пока у нее не начинало ломить
брови.
Однажды вот так стояла она у окна, подставив лицо ласковому
солнечному лучу И вдруг ей послышалось, что в соседней горнице заговорили
два голоса. Евпраксия прислушалась. Говорили старая мамка и боярин Истома.
- Божись баба, - тихо шептала мамка, клялась белым светом, что даст
княжичу того зелья. Да...
Воркотня мамки стала неразличима. Евпраксия разобрала только одно
слово: "ополоница".
- Случись так, озолотил бы я тебя, старая, - сказал Истома. - А
теперь тоже сотворишь, когда через день пасха, а там и Красная Горка...
Еще что-то проворчала мамка, и ей также тихо ответил Истома.
Евпраксия поняла вдруг все, и пол зашатался у нее под ногами.
Вечером, при свете, пришел к ней Ополоница. Евпраксия передала ему
разговор мамки с Истомой.
Ополоница низко поклонился ей и сказал:
- Дал тебе бог великое разуменье, княжна, и ты блюди его. Будет от
тебя свет и радость мужу твоему Федору и всей нашей Рязанской земле.
Утром Евпраксия узнала, что мамка ее пропала. Ушла по вечеру в
баньку, да и не вернулась. А перед самым обедом пришел к ней проститься
молодой Истома: не дожидаясь свадьбы уезжал он за домочадцами своими и
слугами; вместо себя оставлял княжне другого, старшего, боярина.
На пасху Евпраксия ходила в большой терем христоваться. Две девушки
несли за ней круглое блюдо с яйцами-писанками.
Князь Юрий принял из рук княжны яйцо, улыбнулся и поцеловал ее
трижды. Он положил в руку Евпраксии тяжелое яичко из невиданного в здешних
местах зеленого стекла, и в стекле том сверкали звездочки. Мать-княгиня
отдарила нареченную невестку яичком из янтаря с золотым по овалу
крестиком.
Федор приблизился к Евпраксии вслед за матушкой. Он протянул княжне
пурпурное яичко и склонился для поцелуя.
Чин разговенья Евпраксия справляла на половине матери-княгини, в
окружении шумной толпы сестер и младших братьев жениха.
За стеной, в большой гридне, пировали воины и гости князя.
Евпраксии все время чудилось, что она слышит голос Федора, и ей
казалось: вот войдет он, возьмет ее за руку и поведет куда-то в синее
безбрежное пространство; мимо них поплывут быстрые облака, и вокруг все
будет полно ликующего, праздничного звона...
Свадьба состоялась в назначенный день, в светлый весенний вечер.
Венчал молодых сам владыка рязанский Арсений.
Свадебный пир тянулся с перерывами целую неделю. Когда гости
упивались и выходили на свежий ветерок, Федор уводил молодую жену в самую
верхнюю светелку нового терема. Отсюда был виден весь Княжой луг. Там
двигались пестрые толпы, там княжие лошади угощали народ брагой и пивом,
там часто слышались крики в честь молодого князя Федора и княгине
Евпраксии Михайловны.
НА ОТЧИЙ УДЕЛ
Незадолго до троицына дня молодой князь Федор Юрьевич уходил на отчий
удел, в городок Красный, что на Осетре.
Много добра, много утвари, коней, сбруи, оружия и столового запаса
давал князь Юрий своему первенцу для обзаведения. Мать-княгиня задарила
молодую невестку-красавицу заморскими шелками и полотнами, которые по
весне привозили в Рязань персидские и арабские гости, наложила в липовые
укладки тонкое льняное полотно местного тканья и жемчужные вышивки,
мещерские рушники и меховые пошивки. Княжеское добро грузили в четыре
струга. На пятом струге с алым шатром посредине и с золотым грифоном на
высоко поднятом носу поместили молодую княгиню с ее мамками и няньками и с
девушками-побегушками. На переднем струге, вместе с кормчим, сел княжой
пестун и ближний боярин Ополоница.
Вода в тот год стояла высокая. По ранней весне часто перепадали
короткие и теплые ливни, лесные речки и ручьи то и дело набухали и долго
не давали Оке войти в свои берега.
Молодые гребцы часто пели песни. На причалах к реке сходились
поселяне. Они дивились красоте молодой княгине и богатствам, нагруженным
на стругах.
Федор во главе большой своей дружины пошел берегом конно, поручив
Ополонице "паче ока своего" беречь Евпраксию.
Могучая река петляла, билась белогривыми волнами в сосновые на кручах
и осыпях боры, обтекала луговые деревеньки и нагорные погосты, широкая и
спокойная, задерживалась в тихих затонах, качая плоты и груженые барки.
Миновали Ожеск и Ольгов. В Ольгове простояли целый день. Здесь
Евпраксия увидела дубовый лес и обрадовалась ему, как вестнику с
родительской стороны. Дубравы сходили к реке по склону, и среди них на
зеленых полянках росли баранчики - вислоухие дары ранней весны.
От Ольгова долго плыли к Переяславлю. Здесь была установлена встреча
с Федором: в Переяславль звал молодожена-племянника с княгиней дядя Олег
Красный.
Город стал виден издалека. Но на пути к нему Ока делала широкие
петли, возвращалась, уходила за песчаные холмы, словно не хотела открыть
путникам "дивный город" - двойник Переяславля-Киевского.
Слышала Евпраксия о том, как неволей ушедший в приокские земли князь,
тоскую о Киеве, построил себе город на Оке, назвал его Переяславль и все
милое ему с детства создал в том городе - и острожек о пяти башнях, и
терем над тихим озером, даже речки, обтекающие острожек, назвал Трубежом и
Лыбедью...
Вспоминала об этом Евпраксия и грустила, разделяя печаль князя о
родных краях.
Теперь, плывя меж берегов с людными селами и рублеными городами,
созерцая кипучую жизнь на широкой реке, Евпраксия чувствовала, что прежний
ее испуг при мысли о темени рязанской остался где-то позади, среди
воспоминаний детства. Она видела, как в одном месте гнали длинные плоты, в
другом - грузили на беляны зерно, кожи, бочки с воском и даже избы; там
снимали с морских лодок кованые белой жестью сундуки с оружием, с
изделиями из серебра и меди, с янтарем и немецкими полотнами; в лугах
бродили пестрые стада, над лесами поднимались высокие столбы дыма - то
жители и новоселы жгли пали, чтобы освободить место под пашню.
Новый край был шумен и многолюден. Гости, мужики и деловой люд были
старательны, и товары текли сюда из Новгорода и Пскова, с Волги и с моря
Хвалынского... Видимо, о богатстве и ратной силе рязанского князя мыслил
ее отец, когда приневоливал стать женой рязанского княжича.
Тихая улыбка таяла на губах Евпраксии.
Рязанский княжич! Давно ли он представлялся ей каким-то пугалом. А он
вишь какой! Высокий, синеглазый, озаренный доброй улыбкой...
Федор первым коснулся золоченого грифона на носу струга и первым
вспрыгнул на скамью гребца. Он осторожно свел Евпраксию по дощатому
настилу, который раскинули перед ними веселые гребцы, и пошел рядом с ней
по берегу, раздвигая плечом толпы переяславльских жителей, к воротам, где
ждал гостей дядя-князь.
Два дня шел в Переяславле пир в честь молодых гостей.
Олег Красный показал Евпраксии весь свой город, вставший на высоком
обрыве к Трубежу. В самом городе, просторном и мало заселенном, раскинулся
тенистый сад, окруженный рощей из вековых дубов. На ветвях дубов висели
бесчисленные гнезда грачей. Среди сада расстилалось круглое озеро, и на
чистой глади озера плавали молодые лебеди...
Дивилась всему Евпраксия и украдкой смотрела на Федора. Тот тихонько
пожимал ей руку и, заботливо хмуря лоб, говорил:
- То же заведем и для себя, на Осетре, лада...
Ополоница ходил сзади князя и знаками подтверждал слова своего
воспитанника: дескать, будет по слову его.
Оставив Переяславль, ненадолго останавливаясь в безвестном
монастырьке Ивана Богослова, где монахи потчевали путников ключевой водой
необыкновенного вкуса Потом миновали Перевитск. Отсюда уже пошли земли
князя Федора.
Против городца, стоявшего на левой, мещерской, стороне Оки, Евпраксия
сошла со струга и пересела на коня: рекой отсюда путь был на целые сутки
длиннее.
Обнесенный валом и тыном из вековых сосен, городок Красный стоял на
вершине большого холма. Внизу, мимо самого вала, протекала река Осетр,
холодная и быстрая, сплошь заросшая ракитником и тростниками. За Осетром
синими грядами тянулись леса.
Высокий терем, наспех срубленный рязанскими плотниками по зиме, был
пуст и неуютен. И когда прибывшие в дружине боярина Истомы Тятева
черниговские подельцы взялись срубить князю терем наподобие терема в
Чернигове, Евпраксия несказанно обрадовалась. И хоть не любила она
велеречивого и спесивого Истому и не рада была тому, что сел он
вотчинником на уделе Федора, все же приняла боярина в своем тереме и долго
выспрашивала о том, что стало без нее в милом Чернигове.
К медовому спасу счастливая княжеская чета перешла в новый терем.
Нелегка была жизнь на новом месте. Вместе с Ополоницей Федор все время
находился в отсутствии: нужно было побывать в каждом поселке и починке,
дать всем наряд, рассудить тяжущихся. Много времени уходило на любимую
Федором охоту. По Осетру шли глухие места, где не ступала нога охотника.
Дичь и звери тут непуганные, подпускали человека близко.
Федор возвращался с охоты всегда с богатой добыче, довольный и
шумный. Голос у него стал раскатист, шаги тяжелы, и от громкого смеха
Федора вздрагивала на столе посуда. Лихой наездник и меткий стрелок, князь
пользовался любовью своих дружинников и ловчих.
Входя в горницы княгини, стихал вдруг Федор, становился неловким,
словно не знал, куда девать свое большое тело и длинные руки. С улыбкой
радости смотрел он на Евпраксию.
Княгиня не выспрашивала мужа, где он бывал и что творил. Она только
просила его остерегаться дикого зверя и беречь себя:
- Скоро будет у нас сын, князь мой. Блюди себя для радости и нашего
береженья.
Потом она рассказывала Федору о своих хлопотах по хозяйству, как
убирала новый терем, как мирила строптивых боярынь, которые трудно
уживались после людной и богатой Рязани на пустынном месте.
Осенью, под снег, был вырыт большой пруд-озеро. По берегам озера
приказал Федор посадить нарядные березки и молодые дубки. В весеннюю таль
назначено было напустить в озеро воды, и особые посыльные птичники должны
были привезти от дяди Олега Красного несколько пар белых лебедей.
ТАТАРЫ ИДУТ!
В ночь под 8 сентября по изгибам Оки-реки, на горах и в лесах
загорелись сторожевые сигнальные костры.
От зарева и от горького можжевельного дыма проснулась лесная
сторожевая птица; испуганный, глубоко в нору залез барсук, и к алой воде,
ломая высокие камыши и шумно принюхиваясь, спустился лесной хозяин -
медведь.
Костры пылали всю ночь. Над лесами и глубокими оврагами, в поселениях
и приречных погостах остался горький запах дыма и предчувствие беды.
Вспыхнули костры и на вторую ночь. Цепь огней протянулась от далекой
