Свяжитесь предварительно с Министерством путей сообщения, это во многом
облегчит вашу задачу. А потом поезжайте на место, покопайтесь в архивах.
Считаю, что такая командировка не будет лишней даже в разгар бархатного
сезона...
9
"...Я смущаюсь, когда мои новые знакомые - Кирилл Самсонович, Николай
Федосеевич, больные из соседних палат, врачи, медсестры, даже майор
Валентин Георгиевич - одаривают меня предметами первой необходимости: от
безопасных бритв и туалетных принадлежностей до выходных рубашек и
галстуков (галстуки в основном дарит Лилечка). По-моему, большинство из
них делают это не только из-за доброты (хотя все они, безусловно, добрые
люди), но и из чувства неловкости передо мной, словно они виноваты, что в
тридцать лет я должен начинать свою жизнь с нулевого цикла (выражение
Кирилла Самсоновича). С нулевого так с нулевого, меня это нисколько не
огорчает. Без работы я не останусь, место в общежитии мне обещают,
товарищи у меня есть. Чего же еще? Однако находятся люди, которые
попрекают меня непротивлением болезни. Тот же Кирилл Самсонович как-то
сказал:
- То, что у тебя нет претензий к людям, обществу в целом - неплохо,
скромность украшает тридцатилетнего мужчину. Но у того же мужчины должны
быть определенные претензии к себе, иначе жизнь потеряет смысл. Согласись,
что мелкий ремонт автомобилей и созерцание ночного неба на досуге - не
предел возможностей гомо сапиенс конца двадцатого столетия.
Мне известно, кто такой гомо сапиенс - человек мыслящий. Тем не
менее, ирония Кирилла Самсоновича не достигла цели - я не виноват, что мне
проломили голову. Не реагирую я и на высказывания Зои о том, что, дескать,
многие мужчины, подобно мне, хотели бы забыть об обязанностях по отношению
к своим семьям. В том, что у меня была семья, Зоя не сомневается. А я
сомневаюсь: сколько помню себя, безответственность не была свойственна
мне. Да и к детям я неравнодушен - не могу пройти мимо малыша, непременно
остановлюсь, заговорю с ним. И малыши - они появляются здесь в дни
посещения больных со своими папами, мамами, бабушками - охотно вступают со
мной в контакт. Я не верю, что мог бы позабыть своего ребенка, если бы он
у меня был. Это исключено. Совершенно исключено!
Однако не все подобного рода упреки мне удается парировать. Недавно
профессор-консультант задел меня, что называется, за живое.
- Да вы, батенька мой, просто ленитесь или, скорее всего, не хотите
покопаться в своей памяти! - расшумелся он. - И не бравируйте
травмированным виском! Это безграмотная отговорка. У вас остались
миллиарды нервных клеток, которые частично уже взяли на себя функции
поврежденного участка. А они могут взять все - есть у них такое свойство.
Надо только заставить их. Но первоначально надо заставить себя не
лениться!
Василий Романович, который присутствовал при этом разговоре,
вступился за меня. Но профессор рассердился и на него:
- Вы идете по линии наименьшего сопротивления, коллега, - как
выдержит организм. Это не лечение! Надо заставить больного бороться с
недугом: он должен денно и нощно копаться в двигательной, образной,
эмоциональной памяти, в своем подсознании. Потрудитесь объяснить ему, что
это такое. А он должен вспоминать, вспоминать, вспоминать. До головной
боли, до крика! Ничего, не помрет. Человек не вправе терять свою личность,
а ваш больной может, я уверен, обрести ее вновь. Надо только захотеть.
Очень захотеть. А он не хочет. И вы потакаете ему в этом.
Весь следующий день я не давал покоя своему мозгу. Увы,
безрезультатно, если не считать, что вспомнил, как по наущению приехавшей
на каникулы дядипетиной племянницы - она была старше, а потому хитрее меня
- пытался добыть мед из пчелиного улья и был жестоко наказан за это
рассвирепевшими пчелами.
Василий Романович прочитал мне целую лекцию о видах памяти, ее
физиологической основе, характере запоминаний. Особо отметил эмоциональную
память:
- Есть память чувств: она ярче, цепче словесно-логической, -
втолковывал он мне. - Это давно известно. На это обращали внимание не
только врачи, но и писатели, поэты. У Пушкина есть такая строка: "О память
сердца, ты сильней рассудка памяти печальной..." Очень верно замечено. Так
вот, постарайтесь вспомнить какое-либо из пережитых вами в возрасте
семнадцати-двадцати лет сильных чувств. Ну, скажем, первое чувство к
женщине. Сейчас вам тридцать или что-то около этого. Вы недурны собой и не
производите впечатление схимника. Значит, в вашей жизни были женщины.
Много или мало - не стану гадать, но одна, несомненно, была. Не могла не
быть! И вы любили ее или, по меньшей мере, испытывали к ней влечение. Если
вспомнить это чувство, вспомните и ее. А это уже брешь в стене вашего
забвения...
Какая-то женщина в моей жизни была: я даже помню - правда нечетко, ее
руки, губы, черные, как смоль, волосы. Но лица не помню. И голос забыл. Не
исключено, что моим воспоминаниям мешает Лилечка. Ее присутствие я ощущаю
даже, когда она находится в других палатах. Не знаю, как это назвать - мне
достаточно только видеть ее, слышать ее голос, знать, что она где-то
поблизости, рядом. А от той женщины мне надо было другое. Но такие вещи не
хочется вспоминать. Тем более сейчас, когда я не могу не думать о Лилечке.
Есть в этих воспоминаниях нечто безудержное, выключающее разум, и, дай им
волю, они нахлынут, завертят меня в круговороте, как уже было когда-то. А
главное, Лилечка тут же догадается, о чем я думаю - она читает мои мысли,
как раскрытую книгу - и, конечно же, станет презирать...
Не знаю, что было бы со мной, если б не Лилечка. Вот уже
действительно мой Пигмалион, а вернее - профессор Хиггинс, который, в
отличие от Пигмалиона, имел дело с достаточно беспокойным материалом.
Впрочем, я стараюсь не доставлять Лилечке огорчений. На днях она принесла
альбом репродукций картин известных художников и затеяла очередную игру на
узнавание. Я узнал только репинских бурлаков и "Девятый вал" Айвазовского.
Лилечка так расстроилась, что я попросил оставить альбом и уже через день
сумел назвать еще три картины. Чего это мне стоило, знаю только я. Но мои
мучения были вознаграждены с лихвой: Лилечка поцеловала меня. Это был
восхитительный поцелуй - щека до сих пор хранит ощущение ее губ.
Однако Кирилл Самсонович, от которого я не сумел скрыть свой восторг,
охладил мой пыл.
- Ты счастливый человек, Миша, - серьезно, даже несколько раздумчиво
сказал он. - Потеряв все, ты обрел то, чего очевидно, никогда не имел -
бесхитростную любовь хорошей девушки. Но смотри, не потеряй и этого. Это
легко потерять даже при здравой памяти. Именно при здравой памяти и так
называемом трезвом рассудке это теряют легче всего.
И словно напророчил.
Это произошло в среду. Сразу после завтрака я попрощался с окончившим
курс лечения Кириллом Самсоновичем. Он оставил мне свою электробритву и
номер домашнего телефона.
- Кончай болеть, Миша, - дружески похлопав меня по плечу, сказал он.
- Когда выпишешься, обязательно позвони: подумаем, как и куда тебя
пристроить. Больничный гараж - не твоя стихия, я уверен. Да и заработки
здесь не ахти какие. Тебе с нулевого цикла надо начинать. В общем, подыщем
работу поосновательней.
Он был в хорошем настроении: за ним пришла жена, да не просто так - с
цветами, а накануне ему сообщили, что принято решение о назначении его
главным механиком треста. Кирилл Самсонович доволен - все-таки оставили на
руководящей работе.
А я остался в палате один и, признаться, почувствовал себя неуютно.
Мы успели повздорить и подружиться, а теперь он вернулся в свою обычную,
но чужую для меня жизнь. Терять товарища нелегко, тем более такого,
понимающего тебя с полуслова.
Но меня ждал более жестокий удар: около полудня пришла Лилечка и,
отведя глаза, сказала, что ее переводят в другое отделение, которое
находится в противоположном конце больничного городка, поэтому теперь мы
будем видеться редко. Вначале я не понял, потом бросился к ней, схватил за
руки, сказал, что никуда ее не отпущу, а она не имеет права уходить из
нашего отделения. Ни в каком другом случае я не позволил бы себе такую
смелость.
У Лилечки навернулись слезы, она попыталась отнять руки, но я удержал
их силой.
- Михаил Михайлович, поймите это решила не я, но так будет лучше для
вас и, видимо, для меня. Пожалуйста, отпустите.
Я сказал, что не отпущу ее, потому что без нее не то что выздороветь
- дышать не смогу. Это вырвалось как бы само собой, но это была правда -
так я думал в тот момент: Лилечка негромко ахнула и не то чтобы отпрянула,
а как-то осела. Мне показалось, что она падает, я подхватил ее, невольно
привлек к себе, ощутил упругость ее тела. И тут произошло неожиданное: она
обняла меня, стала целовать и плакать. На меня обрушился ураган чувств, из
которых самым сильным было пьянящее восторгом открытие, что Лилечка любит
меня. А в том, что я люблю ее, у меня не было ни малейшего сомнения. Я
тоже стал целовать ее, на какой-то миг отметив, что делаю это достаточно
умело и отнюдь не робко. А еще я хотел сказать, что сделаю все, чтобы быть
достойным ее чувства. Но сказать этого не успел, потому что в палату вошла
Зоя, всплеснула руками:
- Ну вы даете, ребята! Среди бела дня, в палате... Двери хотя бы
заперли.
Лилечка вскрикнула, вырвалась, убежала. Я взорвался и выложил Зое
все, что думал о ней.
- Гляди-ка разошелся, нервный! - не столько обиделась, сколько
удивилась она. - Какая муха тебя укусила? Это из-за того, что Лильку
обжимать помешала? Так тут, между прочим, больничный корпус, а не
подворотня. Нашли место, где миловаться!
В какой-то мере она была права, и мне стало неловко. Я сказал, что
люблю Лилечку. Но Зою трудно было смутить таким признанием.
- Люби на здоровье! Только подумай, как это у вас получится. Она -
девчонка, обижать ее нельзя, сам должен понимать. Значит, без загса не
обойдется. А что ты скажешь в загсе? Не помню, женат или не женат? То-то и
оно! Думать, между прочим, головой надо, больной Михайлов.
Я не нашел что возразить. Такая, казалось бы, обывательская
постановка вопроса озадачила меня.
Была ли у меня семья? До сих пор я не думал об этом всерьез. Но
сейчас этот вопрос встал передо мной со всей неумолимостью. Дело уже не в
Лилечке, а вернее, не только в ней. Я понял, что должен вспомнить все,
хотя бы для того, чтобы меня не тыкали каждый раз носом в мое прошлое, о
котором - и сейчас я отдаю себе в этом отчет - можно думать что угодно.
Понял и другое: беспричинные тревоги, что последнее время охватывают меня,
порождены не моим заболеванием, как это считает Василий Романович, а
беззащитностью спины - я не ведаю, кто и что у меня позади. А я должен
знать, иначе мне не отделаться от этого гнетущего чувства. Должен...
Должен Лилечке, Валентину Георгиевичу, людям, спасшим мне жизнь. А коли
так, я вспомню все, во что бы то ни стало.
Я понимал, что это не так-то просто. Но у меня уже был некоторый
опыт, обнадеживали уверенность профессора-консультанта, советы Василия
Романовича, многое дали мне игры-уроки Лилечки, занятия с Кириллом
Самсоновичем. Чего все это стоило, я должен был узнать до утра следующего
дня - такой срок я отмерил сам.
День и вечер прошли с нулевым результатом. Память словно играла со
мной в пятнашки: хлопнув по спине и показав язык, она тут же убегала в
темноту. Я гонялся за ней до изнеможения. Потом решил не бегать, а
