Знать: если Долг завет, мы перед ним в ответе.
Вот счастье полное! А чтоб никто на свете
Не вздумал нас согнуть иль наградить ярмом,
Всегда должно висеть ружье над очагом.
Наполнил запах битв весь воздух, всю природу.
О чем я говорил? Принадлежу я к сброду!
Еще живут шпики и богатеет вор...
Но мы -- свободные! И есть у нас террор:
Мы в нем воистину велики! Вел я речи
Здесь про высокий долг, о жизни человечьей...
Взгляни на небосвод! -- Для нас он слишком мал,
Нам было б душно там и тесно! Я сказал:
Взгляни на небосвод! -- Опять в толпу уйду я.
Великий этот сброд собрался, негодуя,
И тащит пушки он по грязным мостовым...
О! Кровью пролитой мы их отмыть хотим.
И если наша месть и крик негодованья
У старых королей вдруг вызовет желанье
Своими лапами швырнуть огонь и гром
На Францию -- ну что ж! Расправимся с дерьмом!"
Он вскинул на плечо свой молот. Смерил взглядом
Толпу огромную, которая с ним рядом
Хмелела, и тогда по залам и дворам,
Где бушевал Париж, где задыхался, -- там
Вдруг трепет пробежал по черни непокорной:
Кузнец своей рукой великолепно черной,
Хоть потом исходил пред ним король-толстяк,
Швырнул ему на лоб фригийский свой колпак.
Солнце и плоть
I
Источник нежности и жизни, Солнце властно
Льет жаркую любовь на грудь земли прекрасной;
И, лежа на лугу, вы чувствуете вновь,
Что расцвела земля и что бурлит в ней кровь,
Что дышит грудь ее, когда вы к ней прильнете;
Она, как женщина, сотворена из плоти,
Как бог, полна любви; и соками полна,
Таит кишение зародышей она.
Все зреет, все растет!
[tab]Венера! Юность мира!
Я сожаленья полн о временах Кибелы,
Что больше фавнов нет, похожих на зверей,
Богов, которые грызут кору ветвей
И белокурых нимф целуют среди лилий.
Я сожаленья полн, что минул век сатира,
Под взглядом радостного Пана соки всей
Вселенной -- воды рек, кровь листьев и корней;
Когда дрожала под стопой его козлиной
Земля зеленая и лился над долиной
Из сладостной его цевницы гимн любви.
Прислушивался Пан и слышал, как вдали
Его призыву вся Природа отвечала,
И роща на ветвях поющих птиц качала,
Земля баюкала людей, и всем зверям
Любовь, всесильный бог, свой открывала храм.
Я сожаленья полн о днях, когда бурлили
[?]
Которая неслась на колеснице белой,
Сверкая красотой средь блеска городов;
Жизнь вечная лилась из двух ее сосцов,
Струями чистыми пространство наполняя;
К ее святой груди блаженно припадая,
Был счастлив Человек, и так как сильным был,
Он целомудрие и доброту хранил.
О горе! Он теперь твердит: "Мне все известно".
А сам и слеп и глух. Исчезли повсеместно
Все боги. Нет богов. Стал Человек царем,
Стал богом. Но любовь уже угасла в нем.
О, если бы опять к твоим сосцам посмел он
Припасть, о мать богов и всех людей, Кибела!
О, если б не забыл Астарту навсегда,
Богиню, что могла в минувшие года
Из волн возникнуть вдруг, окутанная пеной,
Сверкая красотой, извечной и нетленной,
И черных глаз ее победоносный взор
Будил в душе любовь, а в роще -- птичий хор.
II
Я верю лишь в тебя, морская Афродита,
Божественная мать! О, наша жизнь разбита
С тех пор, как бог другой нас к своему кресту
Смог привязать. Но я... я лишь Венеру чту.
Уродлив человек, и дни его печальны,
Одежду носит он, поскольку изначальной
Лишился чистоты. Себя он запятнал,
И рабству грязному одеть оковы дал
На гордое свое, божественное тело.
На тьму грядущую взирая оробело,
Он хочет одного: и после смерти жить...
А та, в которую всю чистоту вложить
Стремились мы, чтоб в ней плоть наша стала свята,
Та, что смогла наш дух, смятением объятый,
Любовью озарить, чтоб из земной тюрьмы
Однажды вознеслись к сиянью света мы, --
Отвыкла Женщина быть куртизанкой даже!
"Какой печальный фарс!" -- с усмешкой горькой скажет
Мир, помнящий богинь святые имена...
III
О если бы вернуть былые времена!
Да! Кончен человек! Им сыграны все роли!
Но, идолов разбив при свете дня и воли,
Отвергнув всех богов, он оживет опять.
Сын неба, будет он секреты постигать
Небес и мудрости, проникнет в их глубины,
И бог, что в нем живет под слоем плотской глины,
Ввысь устремится, ввысь, пожаром озарен!
Когда увидишь ты, что иго сбросил он
И в небеса проник, и страха в нем -- ни тени,
Даруешь ты ему святое Искупленье!
Великолепная, из глубины морей
Возникнешь ты, сверкнув улыбкою своей;
И бесконечную любовь даруя миру,
Ты трепетать его заставишь, словно лиру,
Когда твой поцелуй, дрожа, нарушит тишь.
Как жаждет мир любви! Ты жажду утолишь.
И гордо Человек главу поднимет снова!
Луч дверней красоты, вдруг разорвав оковы,
Храм плоти озарит и в трепет приведет
В нем бога спящего... Очнувшись от невзгод,
Счастливый Человек все знать и видеть хочет.
Мысль, словно резвый конь, что был во власти ночи,
Освободясь от пут, бросается вперед,
Мысль, став свободною, на все ответ найдет.
Зачем и почему пространство бесконечно,
И звезды -- как песок, и Путь сверкает Млечный?
И если ввысь лететь все время -- что тогда?
И гонит ли Пастух огромные стада
Миров, блуждающих средь ужасов пространства?
И все эти миры хранят ли постоянство
В их отклике на звук извечных голосов?
А смертный человек? Что видеть он готов?
И голос разума -- не просто ль плод мечтанья?
Коль жизнь так коротка, откуда в мирозданье
Явился человек? Не погрузится ль он
В глубокий Океан, где будет окружен
Зародышами, эмбрионами, ростками?
И в том горниле, где всегда бушует пламя,
Не воскресит ли вновь его Природа-Мать,
Чтоб в травах и цветах ему произрастать?
Нет, знать нам не дано! Химеры и незнанье
Отягощают нас. Глядя на мирозданье,
Нам бесконечности не довелось постичь.
Над нами вознесло Сомнение свой бич,
Оно нас бьет крылом, кружа зловещей птицей,
И вечно горизонт бежит и хочет скрыться.
Открыты небеса! И тайны все мертвы
Пред тем, кто не клонил покорной головы!
Стоит он, окружен сверканием Природы,
И песнь поет... Леса поют, струятся воды,
Чей радостный напев приветствует восход...
То Искупление! Любовь, любовь грядет!
IV
О, плоти торжество! О, праздник идеальный!
О, шествие любви дорогой триумфальной!
Склонив к своим ногам героев и богов,
Они, несущие из белых роз покров,
Малютки Эросы и Каллипига с ними,
Коснутся женщин вдруг коленями своими...
О Ариадна, чьи рыдания слышны
На тихом берегу, когда из-за волны
Мелькает вдалеке Тезея парус белый!
О девушка-дитя, не плачь! Взгляни, как смело
Вакх с колесницею своею золотой,
Влекомой тиграми, что похотью слепой
Объяты, рыжими пантерами влекомой,
Несется вдоль реки, дорогой незнакомой...
Европу голую Зевс, превратясь в быка,
Качает, как дитя, и белая рука
За шею трепетную бога обнимает;
Он, среди волн плывя, на деву обращает
Свой помутневший взор; к теплу его чела
Льнет девичье лицо; ей очи застит мгла,
Когда сливаются их губы в поцелуе;
И пеной золотой вокруг сверкают струи...
Средь пышных лотосов скользя по лону вод,
Влюбленный Лебедь вдаль задумчиво плывет
И белизной крыла объемлет Леду страстно...
Киприда шествует, немыслимо прекрасна;
И, стан свой изогнув, она в который раз
Не прячет грудь свою от посторонних глаз,
Ни золотистый пух под чревом белоснежным...
Геракл на мощный торс движением небрежным
Накинул шкуру льва и грозный вид обрел,
А над его челом сверкает ореол...
Луною летнею озарена Дриада;
Она обнажена, волос ее прохлада
На плечи падает тяжелою волной;
Погружена в мечты, на небосвод немой
С поляны сумрачной она глядит устало...
Селена белая роняет покрывало
К ногам прекрасного Эндимиона вдруг
И льнет к его устам, скрывая свой испуг...
Вдали ручей поет, и плачет, и рыдает;
То Нимфа нежная печально вспоминает
О юноше, чья жизнь волной унесена...
Любовным ветром ночь отторгнута от сна,
И в рощах и лесах священных, где объяты
Деревья ужасом, где все покровы сняты
И мрамор дал приют пугливым снегирям, --
Внимают боги Человеку и мирам.
Май 70
Офелия
I
По глади черных вод, где звезды задремали,
Плывет Офелия, как лилия бела,
Плывет медлительно в прозрачном покрывале...
В охотничьи рога трубит лесная мгла.
Уже столетия, как белым привиденьем
Скользит Офелия над черной глубиной,
Уже столетия, как приглушенным пеньем
Ее безумия наполнен мрак ночной.
Целует ветер в грудь ее неторопливо,
Вода баюкает, раскрыв, как лепестки,
Одежды белые, и тихо плачут ивы,
Грустя, склоняются над нею тростники.
Кувшинки смятые вокруг нее вздыхают;
Порою на ольхе гнездо проснется вдруг,
И крылья трепетом своим ее встречают...
От звезд таинственный на землю льется звук.
II
Как снег прекрасная Офелия! О фея!
Ты умерла, дитя! Поток тебя умчал!
Затем что ветра вздох, с норвежских гор повеяв,
Тебе про терпкую свободу нашептал;
Затем что занесло то ветра дуновенье
Какой-то странный гул в твой разум и мечты,
И сердце слушало ночной Природы пенье
Средь шорохов листвы и вздохов темноты;
Затем, что голоса морей разбили властно
Грудь детскую твою, чей стон был слишком тих;
Затем что кавалер, безумный и прекрасный,
Пришел апрельским днем и сел у ног твоих.
Свобода! Взлет! Любовь! Мечты безумны были!
И ты от их огня растаяла, как снег:
Виденья странные рассудок твой сгубили,
Вид Бесконечности взор погасил навек.
III
И говорит Поэт о звездах, что мерцали,
Когда она цветы на берегу рвала,
И как по глади вод в прозрачном покрывале
Плыла Офелия, как лилия бела.
Бал повешенных
[tab]На черной виселице сгинув,
[tab]Висят и пляшут плясуны,
[tab]Скелеты пляшут Саладинов
[tab]И паладинов сатаны.
За галстук дергает их Вельзевул и хлещет
По лбам изношенной туфлею, чтоб опять
Заставить плясунов смиренных и зловещих
Под звон рождественский кривляться и плясать.
И в пляске сталкиваясь, черные паяцы
Сплетеньем ломких рук и стуком грудь о грудь,
Забыв, как с девами утехам предаваться,
Изображают страсть, в которой дышит жуть.
Подмостки велики, и есть где развернуться,
Проворны плясуны: усох у них живот.
И не поймешь никак, здесь пляшут или бьются?
Взбешенный Вельзевул на скрипках струны рвет...
Здесь крепки каблуки, подметкам нет износа,
Лохмотья кожаные сброшены навек,
На остальное же никто не смотрит косо,
И шляпу белую надел на череп снег.
Плюмажем кажется на голове ворона,
Свисает с челюсти разодранный лоскут,
Как будто витязи в доспехах из картона
Здесь, яростно кружась, сражение ведут.
Ура! Вот ветра свист на бал скелетов мчится,
Взревела виселица, как орган, и ей
Из леса синего ответил вой волчицы,
Зажженный горизонт стал адских бездн красней.
Эй, ветер, закружи загробных фанфаронов,
Чьи пальцы сломаны и к четкам позвонков
То устремляются, то вновь летят, их тронув:
Здесь вам не монастырь и нет здесь простаков!
Здесь пляшет смерть сама... И вот среди разгула
Подпрыгнул к небесам взбесившийся скелет:
Порывом вихревым его с подмостков сдуло,
Но не избавился он от веревки, нет!
И чувствуя ее на шее, он схватился
Рукою за бедро и, заскрипев сильней,
Как шут, вернувшийся в свой балаган, ввалился
На бал повешенных, на бал под стук костей.
[tab]На черной виселице сгинув,
[tab]Висят и пляшут плясуны,
[tab]Скелеты пляшут Саладинов
[tab]И паладинов сатаны.
Возмездие Тартюфу
Страсть разжигая, разжигая в сердце под
Сутаной черною, довольный, бледно-серый,
До ужаса сладкоречивый, он бредет,
Из рта беззубого пуская слюни веры.
Но вот однажды возникает некто Злой,
И за ухо его схватив, -- "Помилуй Боже!" --
Срывает яростно недрогнувшей рукой
Сутану черную с его вспотевшей кожи.
Возмездие! Он весь дрожит от резких слов,
И четки длинные отпущенных грехов
Гремят в его душе. Тартюф смертельно бледен.
Он исповедуется, он почти безвреден...
Не слышит тот, другой: взял брыжи и ушел.
-- Ба! С головы до пят святой Тартюф наш гол!
Венера Анадиомена
Из ржавой ванны, как из гроба жестяного,
Неторопливо появляется сперва
Вся напомаженная густо и ни слова
Не говорящая дурная голова.
И шея жирная за нею вслед, лопатки
