жестокость -- в очарование. "Я принадлежу к далекой расе:
моими предками были скандинавы, они наносили себе раны и
пили свою кровь.-- Я буду делать надрезы по всему телу,
покрою всего себя татуировкой, я хочу стать уродливым, как
монгол; ты увидишь: улицы я оглашу своим воем. Я хочу
обезуметь от ярости. Никогда не показывай мне
драгоценностей: извиваясь, я поползу по ковру. Мое
богатство? Я хочу, чтобы все оно было покрыто пятнами крови.
Никогда я не буду работать..."
Не раз, по ночам, когда его демон набрасывался на меня, мы
катались по полу и я с ним боролась.-- Нередко, пьяный, он
предстает предо мною ночью, на улицах или в домах, чтобы
смертельно меня напугать.-- "Право же, мне когда-нибудь
перережут глотку: отвратительно это!" О, эти дни, когда ему
хотелось дышать преступленьем!
Иногда он говорит -- на каком-то милом наречье -- о смерти,
заставляющей каяться, о несчастьях, которых так много, о
мучительной их работе, о разлуках, которые разбивают сердца.
В трущобах, где мы предавались пьянству, он плакал, глядя на
тех, кто нас окружал: скот нищеты. На улицах он поднимал
свалившихся на мостовую пьяниц. Жалость злой матери
испытывал к маленьким детям. Как девочка перед причастьем,
говорил мне ласковые слова, уходя из дома.-- Он делал вид,
что сведущ во всем: в коммерции, в медицине, в искусстве.--
Я шла за ним, так было надо!
Я видела декорацию, которой он мысленно себя окружал: мебель,
драпировку, одежды. Я награждала его дворянским лицом и
другими чертами лица, Я видела все, что его волновало и что
для себя создавал он в воображенье. Когда мне казалось, что
ум его притупился, я шла за ним, как бы далеко он ни заходил
в своих действиях, странных и сложных, дурных и хороших: я
была уверена, что никогда мне не будет дано войти в его мир.
Возле его уснувшего дорогого мне тела сколько бессонных
ночей провела я, пытаясь понять, почему он так хочет бежать
от реального мира. Я понимала -- не испытывая за него
страха,-- что он может стать опасным для общества.--
Возможно, он обладает секретом, как изменить жизнь? И сама
себе возражала: нет, он только ищет этот секрет. Его
милосердие заколдовано, и оно взяло меня в плен. Никакая
другая душа не имела бы силы -- силы отчаянья! -- чтобы
выдержать это ради его покровительства, ради его любви.
Впрочем, я никогда не представляла его себе другим: видишь
только своего Ангела и никогда не видишь чужого. Я была в
душе у него, как во дворце, который опустошили, чтобы не
видеть столь мало почтенную личность, как ты: вот и все.
Увы! Я полностью зависела от него. Но что ему было надо от
моего боязливого, тусклого существования? Он не мог меня
сделать лучше и нес мне погибель. В грустном раздражении я
иногда говорила ему: "Я тебя понимаю". В ответ он только
пожимал плечами.
Так, пребывая в постоянно растущей печали и все ниже падая в
своих же глазах, как и в глазах всех тех, кто захотел бы на
меня взглянуть, если бы я не была осуждена на забвение
всех,-- я все больше и больше жаждала его доброты. Его
поцелуи и дружеские объятья были истинным небом, моим
мрачным небом, на которое я возносилась и где хотела бы
остаться,-- нищей, глухой, немой и слепой. Это уже начинало
входить в привычку. Мне казалось, что мы с ним -- двое
детей, и никто не мешает гулять нам по этому Раю печали. Мы
приходили к согласию. Растроганные, работали вместе. Но,
нежно меня приласкав, он вдруг говорил: "Все то, что ты
испытала, каким нелепым тебе это будет казаться, когда меня
здесь больше не будет. Когда не будет руки, обнимавшей тебя,
ни сердца, на котором покоилась твоя голова, ни этих губ,
целовавших твои глаза. Потому что однажды я уеду
далеко-далеко; так надо. И надо, чтобы я оказывал помощь
другим; это мой долг. Хотя ничего привлекательного в этом
нет, моя дорогая". И тут же я воображала себя,-- когда он
уедет,-- во власти землетрясения, заброшенной в самую темную
бездну по имени смерть. Я заставляла его обещать мне, что он
не бросит меня. По легкомыслию это походило на мое
утверждение, что я его понимаю.
Ах, я никогда не ревновала его. Я верю, что он меня не
покинет. Что с ним станется? У него нет знаний, он никогда
не будет работать. Лунатиком он хочет жить на земле! Разве
для реального мира достаточно только одной его доброты и его
милосердия? Временами я забываю о жалком своем положении: он
сделает меня сильной, мы будем путешествовать, будем
охотиться в пустынях и, не зная забот и страданий, будем
спать на мостовых неведомых городов. Или однажды, при моем
пробужденье, законы и нравы изменятся -- благодаря его
магической власти,-- и мир, оставаясь все тем же, не будет
покушаться на мои желания, радость, беспечность. О, полная
приключений жизнь из книг для детей! Ты дашь мне ее, чтобы
вознаградить меня за мои страдания? Нет, он не может. Он
говорил мне о своих надеждах, о своих сожаленьях: "Это не
должно тебя касаться". Говорит ли он с богом? Быть может, я
должна обратиться к богу? Я в самой глубокой бездне и больше
не умею молиться.
Если бы он объяснил мне свои печали, разве я поняла бы их
лучше, чем его насмешку? Напав на меня, он часами со мной
говорит, стыдя за все, что могло меня трогать в мире, и
раздражается, если я плачу.
"Посмотри: вот элегантный молодой человек, он входит в
красивый и тихий дом. Человека зовут Дювалем, Дюфуром,
Арманом, Морисом, откуда мне знать? Его любила женщина,
этого злого кретина: она умерла и наверняка теперь ангел
небесный. Из-за тебя я умру, как из-за него умерла та
женщина. Такова наша участь -- тех, у кого слишком доброе
сердце..." Увы! Были дни, когда любой человек действия
казался ему игрушкой гротескного бреда, и тогда он долго
смеялся чудовищным смехом.-- Затем начинал вести себя снова,
как юная мать, как любящая сестра. Мы были бы спасены, не
будь он таким диким. Но и нежность его -- смертельна. Покорно
иду я за ним.-- О, я безумна!
Быть может, однажды он исчезнет, и это исчезновение будет
похоже на чудо. Но я должна знать, дано ли ему подняться на
небо, должны взглянуть на успение моего маленького друга".
До чего же нелепая пара!
Бред II
Алхимия слова
О себе. История одного из моих безумств.
С давних пор я хвалился тем, что владею всеми пейзажами,
которые только можно представить, и находил смехотворными
все знаменитости живописи и современной поэзии.
Я любил идиотские изображения, намалеванные над дверьми;
декорации и занавесы бродячих комедиантов; вывески и
лубочные картинки; вышедшую из моды литературу, церковную
латынь, безграмотные эротические книжонки, романы времен
наших бабушек, волшебные сказки, тонкие детские книжки,
старинные оперы, вздорные куплеты, наивные ритмы.
Я погружался в мечты о крестовых походах, о пропавших без
вести открывателях новых земель, о республиках, не имевших
истории, о задушенных религиозных войнах, о революциях
нравов, о движенье народов и континентов: в любое волшебство
я верил.
Я придумал цвет гласных! А -- черный, Е -- белый, И --
красный, У -- зеленый, О -- синий. Я установил движенье и
форму каждой согласной и льстил себя надеждой, что с помощью
инстинктивных ритмов я изобрел такую поэзию, которая
когда-нибудь станет доступной для всех пяти чувств. Разгадку
оставил я за собой.
Сперва это было пробой пера. Я писал молчанье и ночь,
выражал невыразимое, запечатлевал головокружительные
мгновенья.
@BLL=
Вдали от птиц, от пастбищ, от крестьянок,
Средь вереска коленопреклоненный,
Что мог я пить под сенью нежных рощ,
В полдневной дымке, теплой и зеленой?
Из этих желтых фляг, из молодой Уазы,
-- Немые вязы, хмурость небосклона,--
От хижины моей вдали что мог я пить?
Напиток золотой и потогонный.
Я темной вывеской корчмы себе казался,
Гроза прогнала небо за порог,
Господний ветер льдинками швырялся,
Лесная влага пряталась в песок.
И плача я на золото смотрел -- и пить не мог.
@BLL=
Под утро, летнею порой,
Спят крепко, сном любви объяты.
Вечерних пиршеств ароматы
[tab]Развеяны зарей.
Но там, где устремились ввысь
Громады возводимых зданий,
Там плотники уже взялись
[tab]За труд свой ранний.
Сняв куртки, и без лишних слов,
Они работают в пустыне,
Где в камне роскошь городов
[tab]С улыбкою застынет.
Покинь, Венера, ради них,
Покинь, хотя бы на мгновенье,
Счастливцев избранных твоих,
[tab]Вкусивших наслажденье.
Царица пастухов! Вином
Ты тружеников подкрепи! И силы
Придай им, чтобы жарким днем
Потом их море освежило.
@BLL=
Поэтическое старье имело свою долю в моей алхимии слова.
Я приучил себя к обыкновенной галлюцинации: на месте завода
перед моими глазами откровенно возникала мечеть, школа
барабанщиков, построенная ангелами, коляски на дорогах неба,
салон у глубине озера, чудовища, тайны; название водевиля
порождало ужасы в моем сознанье.
Затем я стал объяснять свои магические софизмы с помощью
галлюцинации слов.
Кончилось тем, что мое сознание оказалось в полном
расстройстве. Я был праздным, меня мучила лихорадка: я начал
завидовать безмятежности животных -- гусеницам, которые
олицетворяют невинность преддверия рая, кротам,
символизирующим девственный сон.
Мой характер стал желчным. Я прощался с миром, сочиняя
что-то вроде романсов:
Песня самой высокой башни
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Так терпел я много,
Что не помню сам;
Муки и тревога
Взмыли к небесам;
И от темной жажды
Вены мои страждут.
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Брошенное поле
Так цветет порой
Ароматом воли,
Сорною травой
Под трезвон знакомый
Мерзких насекомых.
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Я полюбил пустыню, сожженные сады, выцветшие лавки
торговцев, тепловатые напитки. Я медленно брел по вонючим
улочкам и, закрыв глаза, предлагал себя в жертву солнцу,
этому богу огня.
"Генерал, если старая пушка еще осталась на твоих
разрушенных укреплениях, бомбардируй нас глыбами засохшей
земли. Бей по стеклам сверкающих магазинов, бей по Салонам!
Вынуди город пожирать свою пыль. Окисью покрой желоба!
Наполни будуары вспыхнувшим порохом!"
О мошка, опьяневшая от писсуара корчмы, влюбленная в сорные
травы и растворившаяся в луче!
Голод
Уж если что я приемлю,
Так это лишь камни и землю.
На завтрак ем только скалы,
Воздух, уголь, металлы.
Голод, кружись! Приходи,
[tab]Голод великий!
И на поля приведи
[tab]Яд повилики.
@PO1=Ешьте булыжников горы,
Старые камни собора,
Серых долин валуны
Ешьте в голодную пору.
@BLL=
Волк под деревом кричал,
И выплевывал он перья,
Пожирая дичь... А я,
Сам себя грызу теперь я.
Ждет салат и ждут плоды,
Чтоб срывать их стали снова.
А паук фиалки ест,
Ничего не ест другого.
Мне б кипеть, чтоб кипяток
Возле храма Соломона
Вдоль по ржавчине потек,
Слился с водами Кедрона.
Наконец-то -- о, счастье! о, разум! -- я раздвинул на небе
лазурь, которая была черной, и зажил жизнью золотистой искры
природного света. На радостях моя экспрессивность приняла
шутовской и до предела туманный характер.
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
О дух мой бессмертный,
Обет свой храни,
На ночь не взирая
И пламя зари зари.
Ведь ты сбросил бремя --
Людей одобренье,
Всеобщий порыв...
И воспарил.
Надежды ни тени,
Молитв ни на грош,
Ученье и бденье,
От мук не уйдешь.
Нет завтрашних дней!
Пылай же сильней,
Атласный костер:
Это твой долг.
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
@BLL=
Я превратился в баснословную оперу; я видел, что все
существа подчинены фатальности счастья: действие -- это не
жизнь, а способ растрачивать силу, раздражение нервов.
Мораль -- это слабость мозгов.
Каждое живое создание, как мне казалось, должно иметь за
собой еще несколько жизней. Этот господин не ведает, что
творит: он ангел. Это семейство -- собачий выводок. В
присутствии многих людей я громко беседовал с одним из
мгновений их прошлого существования.-- Так, я однажды
полюбил свинью.
