спрашивала: "Что-то он сейчас поделывает? Хорошо, если бы занимался! Ведь
жаль: такой талантливый малый - и такой лентяй! (Прошу меня извинить!) Я
его так ясно себе представляю: он о нас думает, спрашивает себя, где мы
сейчас". Она сказала одну фразу, которая мне очень понравилась. Вердюрен
спросил: "Как же это вы можете себе представить, чем он в данное время
занят? Ведь вас от него отделяет целых восемьсот миль!" Одетта ему на это
ответила: "Для глаза друга нет ничего невозможного". Все это я говорю не для
того, чтобы вам польстить, клянусь, что нет; Одетта - ваш искренний друг,
таких немного на свете. И еще я хочу, чтобы вы знали, что вы - ее
единственный друг. В последний день госпожа Вердюрен сказала мне (вы же
знаете, что накануне отъезда разговоры бывают особенно задушевные): "Я не
сомневаюсь, что Одетта любит нас, но одно слово Свана весит для нее больше,
чем все наши слова, вместе взятые". Ах, Боже мой, кондуктор останавливает
для меня омнибус по требованию, а я так с вами заболталась, что чуть-чуть не
проехала улицу Бонапарта!.. Скажите пожалуйста: перо у меня на шляпе
держится прямо?
Тут г-жа Котар, вынув из муфты руку в белой перчатке, откуда вместе с
выроненным пересадочным билетом выпорхнуло видение светской жизни,
пропитанное запахом вычищенной кожи, попрощалась со Сваном. И, глядя с
площадки омнибуса вслед г-же Котар, которая шла по улице Бонапарта гордым
шагом, с приплясывавшей у нее на животе муфтой, с торчавшим на шляпе пером,
одной рукой подобрав юбку, а в другой держа зонт и сумочку так, чтобы видна
была монограмма, Сван почувствовал прилив нежности и к ней, и к г-же
Вердюрен (и даже к Одетте, ибо к чувству, которое она вызывала у него
теперь, уже не примешивалась душевная мука, - в сущности, это уже не было
любовью).
Госпожа Котар оказалась лучшим врачом, чем ее муж, - она вызвала к
жизни другие, нормальные чувства, столкнув их с болезненным чувством, какое
питал Сван к Одетте: чувство признательности, дружеские чувства, словом,
такие, которые в глазах Свана могли бы вновь очеловечить Одетту (сделать ее
более похожей на других женщин, потому что другие женщины способны были
внушать эти чувства Свану), ускорили бы ее окончательное превращение в ту
Одетту, которую он любил бы спокойной любовью, в ту, которая увела к себе
его и Форшвиля с вечеринки у художника и угощала их оранжадом, в ту, с
которой, как ему тогда показалось, он мог бы быть счастлив.
Прежде он часто с ужасом думал о том, что настанет день, когда его
влюбленность в Одетту пройдет, и в конце концов дал себе слово быть начеку:
как только он почувствует, что любовь уходит, он вцепится в нее и не
выпустит. И вот оказалось, что вместе с отмиранием любви в нем отмирало и
желание не утратить влюбленности. Ведь мы же не можем измениться, то есть
стать другой личностью, продолжая находиться под властью чувств той
личности, которая уже не существует. Иной раз промелькнувшая в газете
фамилия человека, которого Сван подозревал в близких отношениях с Одеттой,
шевелила в нем ревность. Но теперь это была ревность не жгучая, и так как
она свидетельствовала, что Сван еще не окончательно порвал с прошлым, с
прошлым, когда он так страдал, - но и когда изведал высшее упоение страсти,
- и что в продолжение его жизненного пути случай, быть может, еще позволит
ему издали и украдкой взглянуть на красоту былого, то он испытывал
раздражение скорее приятное: так мрачному парижанину, который возвращается
во Францию из Венеции, последний москит напоминает о том, что Италия и лето
остались не так далеко позади. Но когда Сван делал над собою усилие не
столько для того, чтобы продлить ту совсем особенную пору своей жизни, от
которой он отходил, сколько для того, чтобы, пока это возможно, ее облик
отчетливо вырисовывался перед ним, то чаще всего убеждался, что это уже
невозможно; ему хотелось бросить на эту свою любовь прощальный взгляд, как
на уплывающую даль; но ведь так трудно бывает раздвоиться и создать себе
правильное представление о чувстве, которого уже не испытываешь, и оттого
сознание Свана скоро погружалось во мрак, он ничего не видел, прекращал
опыт, снимал очки и протирал стекла; он уговаривал себя, что надо немножко
отдохнуть, что у него еще будет время, и, ко всему безучастный, отупевший,
забивался в угол: так сонный пассажир надвигает шляпу на брови, чтобы
поспать в вагоне, а вагон все быстрее и быстрее уносит его вдаль, из того
края, где он так долго жил и который он собирался бросить, непременно
оглянувшись на него в последний раз. Совсем как этот пассажир, просыпающийся
уже во Франции, Сван, случайно обнаружив новое доказательство, что Форшвиль
был любовником Одетты, замечал, что у него уже не щемит сердце, что любовь
теперь от него далека, и жалел, что пропустил момент, когда он расстался с
ней навсегда. Перед тем как в первый раз обнять Одетту, он попытался
запечатлеть в памяти ее лицо, каким он видел его на протяжении долгого
времени и которое должно было измениться после поцелуя, и вот точно так же
теперь ему хотелось - по крайней мере, мысленно - проститься, пока она еще
существовала, с той Одеттой, которую он любил, ревновал, с той Одеттой,
из-за которой он столько выстрадал и которую он больше никогда не увидит.
Сван ошибался. Вскоре ему предстояло еще раз увидеться с ней. Это было
во сне, в сумерках сновидения. Он гулял с г-жой Вердюрен, с доктором
Котаром, с незнакомым юношей в феске, с художником, с Одеттой, с Наполеоном
III и с моим дедом по приморской дороге, то взбиравшейся на кручу, то
возвышавшейся над водой всего лишь на несколько метров, так что все время
приходилось подниматься и спускаться; те гуляющие, что уже спустились, были
не видны тем, что еще поднимались; остаток дня угасал, и казалось, будто
вот-вот нахлынет темная ночь. Время от времени вздымались волны, и тогда
Сван чувствовал на щеке ледяные брызги. Одетта говорила, чтобы он вытер
щеку, но Сван не мог, и ему было стыдно, как будто он был в одной рубашке.
Он надеялся, что в темноте никто ничего не заметит, но г-жа Вердюрен
остановила на нем удивленный взгляд, и, в то время как она на него смотрела,
лицо ее исказилось, нос навис над губой, у нее выросли длинные усы. Сван
взглянул на Одетту: бледные ее щеки покрылись красными пятнышками, лицо
осунулось, вытянулось, но смотрела Одетта на Свана глазами, полными ласки,
готовыми выкатиться, как слезы, и упасть на него, и тут в Сване заговорило
такое сильное чувство к ней, что ему захотелось сейчас же увести ее.
Неожиданно Одетта приблизила к глазам запястье, посмотрела на часы и
сказала: "Мне надо идти". Попрощалась она со всеми одинаково, не отвела
Свана в сторону и не назначила ему свидания ни вечером, ни на другой день.
Сван не решился заговорить с ней об этом; он хотел было пойти за ней, но ему
пришлось, не глядя в ее сторону, с улыбкой отвечать на вопрос г-жи Вердюрен,
а между тем сердце у него колотилось бешено, он сейчас ненавидел Одетту, ему
хотелось выколоть ей глаза, которые он только сейчас разлюбил, отхлестать ее
по бескровным щекам. Он продолжал идти в гору вместе с г-жой Вердюрен, то
есть все дальше и дальше уходить от спускавшейся Одетты. За одну секунду
прошло много часов с тех пор, как она ушла от него. Художник обратил
внимание Свана, что Наполеон III исчез тотчас после ее ухода. "Наверно,
такой у них был уговор, - добавил он, - они должны встретиться внизу, но
из приличия решили уйти порознь. Она его любовница". Незнакомый юноша
заплакал. Сван попытался утешить его. "В конце концов она права, - сказал
он, вытирая юноше глаза и снимая с него феску, чтобы легче было голове. - Я
настойчиво ей это советовал. Зачем грустить? Этот человек, наверно, сумеет
понять". Так Сван говорил сам с собой, потому что юноша, которого вначале он
не мог узнать, был тоже Сван; подобно иным романистам, он распределил свою
личность между двумя героями: между тем, кому это снилось, и юношей в феске,
которого он видел во сне.
А Наполеоном III Сван окрестил Форшвиля по некоторой, неясной ему
самому ассоциации идей, да и лицо барона, каким он знал его наяву, слегка
изменилось, а на шее у него красовалась широкая лента ордена Почетного
легиона; во всем остальном персонаж из сна изображал и напоминал, конечно,
Форшвиля. Недовершенные, изменчивые образы приводили спящего Свана к
неверным умозаключениям, но на время сна ему была дарована такая
безграничная творческая мощь, благодаря которой он размножался путем
простого деления клетки, как это происходит у низших организмов; теплом
своей руки он наполнял углубление в чужой ладони, которую, как ему казалось,
он пожимал, а из чувств и впечатлений, еще не дошедших до его сознания,
сплетал перипетии, которые, дойдя до логического конца, в определенный
момент сна должны были бы заставить Свана полюбить то или иное действующее
лицо или же должны были бы разбудить его. Внезапно стемнело, ударили в
набат, мимо пробегали погорельцы; Сван слышал шум вздымавшихся волн, слышал
свое сердце, с прежней силой тревожно бившееся у него в груди. Внезапно оно
забилось чаще; Свану почему-то стало больно и тошно; крестьянин, весь в
ожогах, пробегая мимо, крикнул ему: "Спросите Шарлю, где Одетта проводит
вечер со своим дружком. Когда-то они были близки, и она ему все говорит. Это
они подожгли". Это был камердинер Свана - он пришел будить его.
- Сударь! - говорил камердинер. - Восемь часов, приходил парикмахер,
но я ему сказал прийти через час.
Эти слова, погрузившись в волны сна, дошли до сознания Свана лишь после
того, как подверглись преломлению, которое превращает луч на дне сосуда с
водой в солнце, звяканье колокольчика, раздавшееся за минуту до этого, в
пучинах сна выросло в набатный звон, а из набатного звона родилась сцена
пожара. Тут декорация, которую Сван все время видел перед собой, рухнула;
Сван открыл глаза и в последний раз услыхал удалявшийся шум морских волн.
Сван схватился за щеку. Она была суха. А между тем у него были еще живы
ощущение холодной воды и соленый вкус. Он встал, оделся. Вчера Сван известил
письмом моего деда, что сегодня днем поедет в Комбре, - он узнал, что туда
собирается на несколько дней маркиза де Говожо, урожденная мадмуазель
Легранден, - и по этому случаю велел парикмахеру прийти пораньше. Прелесть
молодого лица маркизы сочеталась в воспоминании Свана с прелестью деревни,
где он так давно не был, и это сочетание показалось ему таким заманчивым,
что он наконец решил на несколько дней уехать из Парижа. Разные случаи,
сталкивающие нас с теми или иными людьми, происходят не тогда, когда мы
любим этих людей, - они могут иметь место за пределами поры любви: могут
произойти до ее начала и повториться после; вот почему появление в нашей
жизни существа, которому суждено впоследствии увлечь нас, ретроспективно
приобретает в наших глазах значение предсказания, предзнаменования. В силу
этого Сван часто связывал с образом Одетты, которую он встретил в театре,
тот первый их вечер, когда он и не думал, что увидит ее вновь, а теперь он
вспоминал вечер у Сент-Эверт, когда он познакомил генерала де Фробервиля с
маркизой де Говожо. Наша жизнь таит в себе столько возможностей, что нередко
одно и то же стечение обстоятельств, прокладывая дорогу к еще существующему
счастью, одновременно усиливает нашу душевную боль. И, разумеется, это могло
бы произойти со Сваном и не у маркизы де Сент-Эверт. Как знать: если бы он в
