я тогда была неправа, зато сейчас я тебе сказала все как было. Какой же мне
был бы смысл скрывать от тебя, что я завтракала с ним в день празднества
"Париж-Мурсия", если б я действительно с ним завтракала? Тем более что тогда
мы с тобой еще не были близко знакомы, - ведь правда же, мой родной?" Сван
улыбнулся с тем внезапным малодушием, какое нападает на человека,
пришибленного убийственным значением чьих-либо слов. Итак, даже в то время,
о котором он не смел вспоминать, - до того это было счастливое время, -
Одетта, тогда еще любившая его, уже лгала ему! Кроме случая с "Золотым
домом" (а ведь это было в их первый "орхидейный" вечер), сколько, наверно,
было других случаев, тоже скрывавших в себе ложь, но Сван об этом и не
подозревал! Он припомнил слова Одетты: "Да я скажу госпоже Вердюрен, что
платье мое было не готово, что запоздал кеб. Вывернуться всегда можно". Так,
по всей вероятности, поступала она и с ним, лепеча слова, объяснявшие
опоздание, оправдывавшие перенесение свидания на другой час и укрывавшие от
него, - хотя тогда он был еще далек от всяких подозрений, - то, что было у
нее с другим человеком, которому она говорила: "Да я скажу Свану, что платье
мое было не готово, что запоздал кеб, вывернуться всегда можно". И теперь во
всех самых отрадных воспоминаниях, во всех самых обыкновенных словах,
которые прежде говорила Свану Одетта и которым он верил как словам
Евангелия, в повседневных ее делах, о которых она ему рассказывала, в самых
привычных местах: в квартире у ее портнихи, на авеню Булонского леса, в
ипподроме, Сван различал под защитой свободного времени, образующего даже в
самые занятые дни просветы, промежутки и служащего тайником для иных
поступков, скрытую возможность проползания лжи, осквернявшей все наиболее
драгоценное, что еще у него оставалось (лучшие вечера, самую улицу Лаперуза,
откуда Одетта исчезала всегда не в то время, какое она указывала Свану), на
все отбрасывавшей тень того беспросветного ужаса, который ощутил Сван,
услышав признание Одетты, касавшееся "Золотого дома", и, подобно нечистым
тварям в разрушении Ниневии[172], не оставлявшей камня на камне от его
прошлого. Теперь он старался отвлечься, как только память подсказывала злые
слова: "Золотой дом", не потому, что они напоминали ему о давно утраченном
счастье, как это с ним случилось на днях у маркизы де Сент-Эверт, а потому,
что они напоминали о несчастье, о котором он только что узнал. Позднее с
названием "Золотой дом" произошло то же, что с островом в Булонском лесу:
постепенно оно перестало мучить Свана. Ведь то, что мы именуем любовью,
ревностью, не есть постоянная, недробимая страсть. Любовь и ревность состоят
из бесчисленного множества одна другую сменяющих любвей, разнообразных
ревностей, и все они преходящи, но их не прекращающийся наплыв создает
впечатление постоянства, создает иллюзию цельности. Жизнь любви Свана,
устойчивость его ревности составлялись из смерти и неустойчивости
бесчисленных его желаний, бесчисленных сомнений, предметом которых всегда
была Одетта. Если бы Сван долго не виделся с ней, умершие в нем чувства не
заменились бы новыми. Но присутствие Одетты продолжало бросать в сердце
Свана то семена нежности, то семена подозрений.
Выдавались вечера, когда Одетта вдруг опять бывала с ним ласкова, и
тогда она, не стесняясь, так прямо и говорила, что он должен пользоваться
этим ее настроением, а то, мол, когда-то оно еще повторится: Свану ничего не
оставалось, как сейчас же ехать к ней "орхидеиться", и это желание, которое
он будто бы вызвал в ней, было до того неожиданно, до того необъяснимо, до
того настойчиво, ласки, которые она дарила ему, были до того бурны и до того
необычны, что эта ее грубая, неискренняя нежность так же огорчала Свана, как
ее ложь или злоба. Однажды вечером он явился по ее приказанию, и когда она,
обычно такая холодная с ним, осыпала его то поцелуями, то словами любви, ему
вдруг послышался стук; он встал, все оглядел, никого не обнаружил, но у него
не хватило смелости снова лечь рядом с Одеттой, - тогда она со злости
разбила вазу. "Ты вечно все испортишь!" - сказала она. А у него осталось
подозрение: не спрятала ли она кого-нибудь, в ком ей хотелось возбудить муки
ревности или разжечь страсть?
В надежде что-нибудь узнать об Одетте он иногда ходил в дома свиданий,
однако ни разу не назвал ее. "Есть у меня одна милашечка - она должна вам
понравиться", - говорила хозяйка. И Сван целый час вел нудный разговор с
бедной девушкой, дивившейся тому, что он этим довольствуется. Одна, совсем
молоденькая, прехорошенькая, сказала ему: "Как бы мне хотелось найти себе
друга! Вот уж тогда я больше ни к кому бы не пошла - он мог бы быть
уверен". - "Значит, по-твоему, если тронуть женщину своей любовью, так она
уже никогда не изменит?" - взволнованно спросил Сван. "Убеждена! Все
зависит от характера!" Сван говорил девицам такие вещи, которые должны были
бы понравиться принцессе де Лом. Той, что искала друга, он с улыбкой сказал:
"Ты мила, ты выбрала себе голубые глаза под цвет твоего пояса". - "А у вас
голубые манжеты". - "Веселый разговор мы с тобой ведем, как раз подходящий
для такого места! Тебе со мной не скучно? Может быть, у тебя есть дела?" -
"Нет, я совершенно свободна. Если б мне было с вами скучно, я бы вам
сказала. Наоборот, я слушаю вас с большим удовольствием". - "Весьма
польщен. Ведь правда же, мы очень мило беседуем?" - обратился он к вошедшей
хозяйке. "Очень! Я как раз сейчас говорила: "Как хорошо они себя ведут!"
Можете себе представить, ко мне теперь приходят просто поболтать. Недавно
принц сказал, что здесь он чувствует себя лучше, чем с женой. Должно быть,
теперь все светские дамы в таком же роде. Срамота! Ну, я вас покидаю, я
женщина скромная". И она оставила Свана вдвоем с голубоглазой девицей. Но
Сван вскоре поднялся и распрощался: ему было с ней не интересно - она не
знала Одетту.
Художник болел, и Котар прописал ему морское путешествие; кое-кто из
верных изъявил желание поехать с ним; Вердюрены не могли себе представить,
как это они останутся одни: сперва они наняли, потом купили яхту, и теперь
Одетта часто отправлялась на морские прогулки. Во время ее недолгого
отсутствия Сван всякий раз чувствовал, что отрывается от нее, но эта
духовная отдаленность словно была в прямой зависимости от физической
отдаленности: как только он узнавал, что Одетта вернулась, его неудержимо
тянуло к ней. Однажды вся компания отправилась, как предполагалось вначале,
всего лишь на месяц, но то ли путешественники вошли во вкус дорогой, то ли
Вердюрен, чтобы угодить жене, все это подстроил заранее и постепенно
осведомлял верных о своих намерениях, - как бы там ни было, из Алжира они
проехали в Тунис, оттуда в Италию, оттуда в Грецию, в Константинополь, в
Малую Азию. Путешествие продолжалось около года. Сван был совершенно
спокоен, почти счастлив. Как ни старалась г-жа Вердюрен убедить пианиста и
доктора Котара, что тетка первого и пациенты второго в них не нуждаются и
что, во всяком случае, неблагоразумно тащить г-жу Котар в Париж, где, как
уверял Вердюрен, началась революция, все же в Константинополе пришлось
отпустить и того и другого. С ними уехал также художник. Как-то раз, вскоре
после возвращения трех путешественников. Сван, увидев омнибус, отходивший в
Люксембургский дворец, где у него были дела, вскочил и случайно сел как раз
напротив г-жи Котар, - нарядно одетая, в шляпе с пером, в шелковом платье,
с муфтой, зонтом, сумочкой для визитных карточек, в белых вычищенных
перчатках, она объезжала тех, кто сегодня "принимал". В сухую погоду она во
всем этом параде переходила из дома в дом, если дома находились в одном
квартале, но уже в другой квартал ехала по пересадочному билету в омнибусе.
Пока ее очарование - очарование чисто женское - еще не пробилось сквозь
чопорность мещанки, г-жа Котар, к тому же не совсем твердо уверенная, удобно
ли заговаривать со Сваном о Вердюренах, с полнейшей непринужденностью, как
всегда - неторопливо, немузыкальным, тихим голосом, который временами
совсем не был слышен из-за грохота омнибуса, сообщала кое-что из того, что
слышала от других, и затем повторяла в двадцати пяти домах, где она успела
побывать сегодня:
- Вы следите за всем, так что я не спрашиваю вас, были ли вы у
Мирлитонов, куда теперь сбегается весь Париж, и видели ли вы портрет
Машара[173]. Что вы о нем скажете? Вы в стане поклонников или в стане
хулителей? Во всех салонах только и разговору что о портрете Машара; не
высказать о нем своего мнения - это дурной тон, это значит, что ты человек
заскорузлый, отсталый.
Признавшись, что не видел портрета, Сван напугал г-жу Котар - она
решила, что ему неприятно в этом признаваться.
- А, ну это другое дело: вы, по крайней мере, не скрываете, вы
находите, что не видеть портрет Машара - это не позор. По-моему, это очень
мило с вашей стороны. Я-то его видела. Мнения разделились. Некоторые
считают, что это чересчур отделано, что это напоминает взбитые сливки, а
по-моему, дивно. Конечно, она не похожа на синих и желтых женщин нашего
друга Биша. Но я вам скажу откровенно: можете считать, что я недостаточно
передовых взглядов, но я говорю то, что думаю, - я его не понимаю. Ах, Боже
мой, разумеется, я признаю, что портрет моего мужа не без достоинств, в нем
меньше странностей, чем вообще у Биша, но все-таки ему зачем-то
понадобилось, чтобы у моего мужа были синие усы. Зато Машар!.. Знаете, муж
моей подруги, к которой я сейчас направляюсь (благодаря этому я имею
удовольствие ехать вместе с вами), обещал ей, что если его выберут в
академики (он - коллега доктора), то он закажет Машару ее портрет. Какое
это счастье! У меня есть еще одна подруга, так та уверяет, что ей больше
нравится Лелуар[174]. Я ничего не смыслю в искусстве, и, может быть, Лелуар,
как мастер, еще выше Машара. Но все-таки я думаю, что главное достоинство
портрета, особенно если он стоит десять тысяч франков, это - сходство, и
притом сходство, ласкающее взор.
Поговорив на эту тему, к чему г-жу Котар обязывали величина пера на
шляпе, монограмма на сумочке, номерок, выведенный чернилами на изнанке
перчаток чистильщиком, а также то, что ей было неловко заговаривать со
Сваном о Вердюренах, и убедившись, что до угла улицы Бонапарта, где
кондуктор должен был остановить омнибус по требованию, еде далеко, она
прислушалась к голосу своего сердца, подсказывавшему ей нечто совсем другое.
- У вас, наверно, все время горело ухо, пока мы путешествовали с
госпожой Вердюрен. Мы только о вас и говорили.
Это удивило Свана - он был уверен, что его имя больше не произносится
у Вердюренов.
- Да ведь с нами была госпожа де Креси, а этим все сказано, -
пояснила г-жа Котар. - Где бы Одетта ни была, она не может не заговорить о
вас. И, понятно, говорит она про вас только хорошее. Как! Вы сомневаетесь?
- заметив скептический жест Свана, спросила г-жа Котар, а затем, сама
поверив в то, что говорит, без всякой задней мысли употребив слово, которое
обычно употребляют, когда речь идет о дружеской привязанности, продолжала:
- Но ведь она же вас обожает! О, я бы никому не посоветовала при ней плохо
о вас отозваться! Пусть бы кто-нибудь заикнулся - она бы его живо поставила
на место! О чем бы ни завести речь, - ну, например, о картине, - она
непременно вспомнит вас: "Ах, если б он был здесь, он бы нам сказал,
подделка это или не подделка! Тут ему равных нет". И она поминутно
