огромное количество прочной массы, давившей на внутренние стенки его
существа, так что оно едва выдерживало этот напор. А все из-за того, что
Одетта с улыбкой сказала, искоса взглянув на него: "На Троицын день Форшвиль
отправляется в весьма заманчивое путешествие. Он едет в Египет", - и Сван
мгновенно догадывался, что она хотела этим сказать: "На Троицын день я еду с
Форшвилем в Египет". И в самом деле, несколько дней спустя Сван говорил ей:
"Да, кстати, ты мне сообщила, что собираешься ехать с Форшвилем", а она, не
моргнув глазом, подтверждала: "Да, милый, мы уезжаем девятнадцатого; мы
пришлем тебе открыточку с пирамидами". В такие минуты ему хотелось
допытаться, не любовница ли она Форшвиля, спросить у нее об этом прямо. Он
знал, что она слишком суеверна для того, чтобы дать любую лживую клятву, а
кроме того, раньше Свана удерживала боязнь рассердить Одетту допросом,
вызвать у нее ненависть к себе, но теперь он утратил всякую надежду на
взаимность, и его страх исчез.
Однажды Сван получил анонимное письмо, в котором доводилось до его
сведения, что Одетта - любовница многих мужчин (в том числе - Форшвиля, де
Бресте, художника) и женщин и что она часто посещает дома свиданий. Свана
мучила мысль, что такого рода письмо способен ему прислать кто-то из его
друзей (некоторые подробности указывали на то, что аноним близко наблюдал
жизнь Свана). Он строил догадки, кто бы это мог быть. Но Сван не мог
составить себе хотя бы приблизительное представление о поступке того или
иного лица, если ему не удавалось установить непосредственную связь между
поступком этого человека и его словами. Он ломал себе голову над тем, где
находится неведомая область, в которой мог зародиться этот гнусный поступок:
под нравом де Шарлю, или де Лом, или д'Орсана, - нравом, каким он
представляется с виду, но, поскольку в его присутствии никто из них никогда
не одобрял анонимок, поскольку все, что они по этому поводу говорили,
свидетельствовало об их отрицательном отношении к анонимным письмам, Сван не
видел оснований для того, чтобы приписать эту низость кому-нибудь из них. Де
Шарлю был чудаковат, но, в сущности, добр и мягок; де Лом суховат, но
нравственно чистоплотен и прям. А д'Орсан умел, как никто, утешить Свана в
самых печальных обстоятельствах, он всегда держал себя в высшей степени
тактично и порядочно. Вот почему Свану была не ясна та неблаговидная роль,
какую д'Орсан якобы играл по отношению к одной богатой женщине, с которой он
был в связи, и всякий раз, когда Сван думал о д'Орсане, он отбрасывал его
дурную репутацию, не вязавшуюся с множеством доказательств его честности.
Чтобы в голове у него хоть немного прояснилось, Сван заставил себя думать о
другом. Затем собрался с духом, и мысли его приняли прежнее направление. Но
так как он не подозревал никого в частности, то ему пришлось заподозрить
всех. Ну что ж, что де Шарлю его любит, что у него доброе сердце! Но он
неврастеник, завтра он может заплакать, узнав, что Сван болен, а сегодня из
ревности, в запальчивости, под влиянием какой-нибудь неожиданно пришедшей
ему в голову мысли, сознательно причинит ему зло. В сущности, нет хуже этой
породы людей. Принц де Лом, разумеется, любит Свана гораздо меньше, чем де
Шарлю. Но именно поэтому отношения у него со Сваном проще; и потом, это,
конечно, человек по натуре холодный, но зато неспособный ни на подлости, ни
на подвиги; Сван упрекал себя в том, что привязывался только к таким людям.
Затем он приходил к заключению, что человеку мешает делать зло ближнему
своему доброта и что, в сущности, он. Сван, способен дружить только с теми
людьми, с кем у него сродство душ, и вот таким человеком, в смысле
отзывчивости, был де Шарлю. Представив себе, что он причинит Свану горе,
Шарлю пришел бы в негодование. А можно ли предугадать, как поступит принц де
Лом, человек бессердечный, человек совсем другого пошиба, под влиянием
совсем иных побуждений? Быть добрым - это все, а де Шарлю был добр. Д'Орсан
тоже был человек не злой, и его отношения со Сваном, приязненные, хотя и
далекие, сложившиеся благодаря тому, что они оказались единомышленниками и
беседы их доставляли удовольствие обоим, были спокойнее, чем пламенная
любовь де Шарлю, способная и на хороший и на дурной порыв. Единственный
человек, на понимание которого Сван всегда мог рассчитывать и который всегда
был тактичен в выражении своих чувств, это д'Орсан. Ну, а как же его
предосудительное поведение? Теперь Сван жалел, что прежде не придавал этому
значения, что часто утверждал в шутку, будто никто не умеет внушать ему
такую симпатию и уважение, как заведомый негодяй. "Нужно же считаться с тем,
- убеждал он себя теперь, - что, с тех пор как люди научились судить
ближнего своего, они судят о нем по его делам. Имеют значение только дела, а
совсем не слова и не мысли. Каковы бы ни были недостатки де Шарлю и де Лом,
это люди порядочные. У д'Орсана может и не быть таких недостатков, и
все-таки порядочным человеком его не назовешь. Никогда не знаешь, чего можно
от него ожидать". Потом Сван заподозрил Реми - правда, Реми мог только
подбить кого-нибудь, и все же Свану показалось, что он напал на след. Прежде
всего Лоредан имел основания быть злым на Одетту. Да и что же, собственно,
неправдоподобного, что наших слуг, смотрящих на нас снизу вверх,
прибавляющих к нашим денежным средствам и к нашим недостаткам воображаемые
богатства, которым они завидуют, и воображаемые пороки, за которые они нас
презирают, сама судьба заставляет действовать иначе, чем действуют люди
нашего круга? Сван заподозрил еще и моего деда. Разве мой дед не отказывал
Свану всякий раз, когда тот просил его о каком-нибудь одолжении? При этом
дед, с его мещанским взглядом на жизнь, наверное, был убежден, что поступает
так для пользы Свана. Еще Сван заподозрил Бергота, художника Вердюренов, и
опять мысленно восхитился светскими людьми, не желавшими знаться с
артистическими кругами, где такие вещи допустимы и даже могут сойти за милые
шутки; но ему тут же вспомнилась прямота богемы по контрасту с
изворотливыми, с почти мошенническими проделками аристократии, которую на
это нередко толкают безденежье, любовь к роскоши, порочные наслаждения.
Словом, анонимное письмо доказывало, что среди его знакомых есть человек,
способный на мерзость, но Сван отказывался понимать, почему эта мерзость
скорее должна скрываться в никем не исследованных недрах души человека
мягкого, чем в недрах души человека холодного, скорее в недрах души
художника, чем обывателя, вельможи, чем слуги. Какое избрать мерило для
оценки людей? В сущности, любой из его знакомых мог совершить скверный
поступок. Ну так что же, перестать с ними со всеми встречаться? Мысли у
Свана смешались; он несколько раз провел рукой по лбу, протер носовым
платком очки; затем, подумав, что люди, бывающие у де Шарлю, у принца де Лом
и у других, в сущности ничем не хуже его, он рассудил, что это не значит,
что они не способны на подлость, но не водить с ними знакомство нельзя - к
этому вынуждает жизненная необходимость, распространяющая свою власть на
всех. И Сван продолжал пожимать руки друзьям, находившимся у него на
подозрении, - пожимать подчеркнуто холодно, так как Сван мог предполагать,
что эти люди только и думают, как бы вывести его из равновесия.
Самое письмо нисколько не взволновало Свана: все, в чем обвинялась
Одетта, не имело и тени правдоподобия. Как большинство людей, Сван страдал
умственною ленью и не отличался живостью воображения. Он усвоил ту истину,
что человеческая жизнь вообще соткана из противоречий, но когда дело
касалось какого-нибудь определенного лица, то в представлении Свана
неизвестная ему часть жизни этого человека ничем не разнилась от известной.
Он дорисовывал то, о чем умалчивалось, с помощью того, о чем говорилось.
Когда Одетта была с ним и они обсуждали чей-нибудь неделикатный поступок или
неделикатность в проявлении чувства, Одетта их порицала, исходя из тех же
нравственных принципов, каким неуклонно следовали родители Свана и каким
оставался верен он сам; затем Одетта приводила в порядок цветы, выпивала
чашку чаю, интересовалась работами Свана. И Сван распространял эти привычки
на всю остальную жизнь Одетты; когда он пытался представить себе, что она
делает вдали от него, он повторял эти ее движения. Если бы Свану описали
Одетту и он удостоверился, что такою, как она есть, или, вернее, какою она в
течение долгого времени бывала с ним, она бывает с кем-нибудь еще, то это
причинило бы ему боль, так как образ ее показался бы ему правдивым. Но что
она ходит к сводням, предается однополой любви, ведет распутную жизнь
отбросов общества - какая это немыслимая чушь, которую, слава тебе,
Господи, опровергают и воображаемые хризантемы, и ежедневные чаепития, и
благородное ее негодование! И лишь время от времени Сван намекал Одетте, что
люди по злобе рассказывают ему о каждом ее шаге; вставив к месту
какую-нибудь неважную, но невыдуманную подробность, которая стала ему
известна случайно, вставив так, словно это у него вырвалось невольно и
словно это лишь одна из многих частностей, вместе составляющих полную
картину жизни Одетты, хранящуюся у него в душе, Сван давал ей понять, будто
он осведомлен о вещах, которых на самом деле он не знал и о которых даже не
подозревал, - ведь он так часто заклинал Одетту не извращать истину именно
потому, что он, иной раз сам того не сознавая, хотел, чтобы Одетта говорила
ему о себе все. Сван внушал Одетте, что он ценит откровенность, и он
действительно ценил ее, но так, как ценят сводню, которая может держать
мужчину в курсе дел его любовницы. Таким образом, любовь Свана к
откровенности, поскольку она была не бескорыстна, не являлась его
добродетелью. Истину, которой он так дорожил, Одетта от него бы не утаила,
но, чтобы узнать ее, он не стыдился прибегать ко лжи, а между тем Одетте он
доказывал, что ложь нравственно разлагает человека. В общем, он лгал не реже
ее, потому что он был такой же эгоист, как Одетта, но только несчастнее ее.
А она, слушая рассказ Свана о ней самой, смотрела недоверчиво и, на всякий
случай, сердито, - лишь бы не выглядеть пристыженной и не краснеть за свои
поступки.
Как-то, в период довольно долгого для Свана спокойствия, не омрачаемого
припадками ревности, он согласился поехать вечером в театр с принцессой де
Лом. Когда же он развернул газету - посмотреть, что сегодня идет, название
пьесы Теодора Барьера "Мраморные девушки" так больно хлестнуло его по
глазам, что он откинулся на спинку кресла и отвернулся. Как бы освещенное
огнями рампы, попавшее в необычную обстановку, слово "мрамор", которое Сван
утратил способность воспринимать, - так часто мелькало оно у него перед
глазами, - вновь приобрело четкость и напомнило ему старый рассказ Одетты о
том, как она была с г-жой Вердюрен на выставке во Дворце промышленности и
как г-жа Вердюрен сказала ей: "Берегись, я сумею тебя растопить - ты ведь
не мраморная". Одетта убедила Свана, что это была шутка, и он не придал ей
никакого значения. Но тогда он больше доверял Одетте. А в анонимном письме
говорилось именно о такого рода любви. Сван перевернул страницу, чтобы
взгляд его вновь не упал на слова: "Мраморные девушки", и стал машинально
читать сообщения из провинции. Ураган, пронесшийся над Ла-Маншем, произвел
разрушения в Дьеппе, в Кабуре, в Безвале. И опять Сван откинулся на спинку
