строго за ним, и впредь молчал.
Зимина это устраивало. Он все еще находился под впечатлением вчерашней
встречи с дочерью священника Градо-Пихтовской церкви. Думал, почему
Непенина лишь буквально месяцы назад наконец открыто выступила против
Мусатова, десятилетия порочившего доброе имя ее отца. И понимал причину:
страх. В двадцатые, тридцатые, сороковые годы, вплоть до начала
пятидесятых- страх за себя, за личную свободу, потом - страх за сына и
внука. Притупленный, сглаженный, но все же страх. На сыне и внуке прошлое
ее отца, каким оно официально было преподнесено, существенным образом уже
не могло отразиться, если бы даже кто-то очень того пожелал. Ну, а вдруг?
Всё у сына, внука складывалось благополучно. Она не хотела, чтобы из-за нее
хоть чутошно благополучие это оказалось нарушенным... С другой стороны
предательство по отношению к родителю, к его памяти мучило ее, не давало
покоя...
Гуд комаров и чавканье конских копыт в болотной жиже не отвлекали,
скорее, наоборот. Ему неожиданно пришли на ум пересказанные Непениной
события, предшествовавшие бою у Орефьевой заимки. Бывший доверенный купца
Шагалова, уцелевший после взрыва гранаты в доме на заимке, и позднее
навестивший вдову священника, рассказывал о существовании кедровой шкатулки
с драгоценностями. Собственно, ради содержимого этой шкатулки уголовная
банда Скобы и оказалась на заимке. Шкатулка находилась у главаря. Дом во
время боя не сгорел. Каждого убитого бандита, пленников, причисленных к
банде, чоновцы тщательно обыскивали. "Золотопогонник" Скоба рассчитывал
уйти от ЧОНа и, надо думать, до последнего не выпускал дорогую шкатулку.
Мусатов застрелил его, обшарил. Найти у убитого часы и не обнаружить
шкатулку? Такое невозможно. Или почти невозможно. Но ни в устных, ни в
напечатанных рассказах пихтовского ветерана о шкатулке ни слова. А должен
он знать, обязательно должен...
- А ты правда из самой Москвы? - спросил, полуобернувшись, Засекин,
нарушая ход мыслей.
- Родился там, - ответил Зимин.
- А Сергея откуда знаешь?
- Воевали вместе в Афганистане. Одиннадцать месяцев.
- Так и подумал... Я тоже воевал.
Зимин посмотрел на спутника недоверчиво: по возрасту, вроде, не подходит
ни к одной войне. Засекин после долгой паузы сам прояснил:
- Только мы быстро закончили. Страна маленькая, и куда мадьярам против
нас.
Ах вон что: В Венгрии в пятьдесят шестом двоюродный брат пасечника
подавлял восстание.
Короткий разговор прервался, и опять Зимин углубился в свои размышления.
Заболоченная низина кончилась, копыта коней застучали по твердой земле. В
худосочной траве потянулась узенькая, давным-давно не хоженая тропа. Не
сильно петляя меж хвойных деревьев, она тянулась, пока не привела на
пригорок, где возвышался бревенчатый домик с островерхой тесовой крышей,
увенчаной крестом. Зимин в жизни не видел наяву, не сразу понял назначение
этого строения.
- Неужели часовня? - сказал неуверенно.
- Она самая, - подтвердил Засекин, спешиваясь и закуривая. - В старину на
этом месте каждое лето чествование святого Пантелеймона происходило. Был
такой святой.
- Удивительно, как уцелела, - тоже слезая с лошади, сказал Зимин.
- Что да, то да, - согласился Засекин.
- А вообще, почему бы не сохраниться.
Глухая тайга, - вслух для себя рассудил Зимин. Он расчехлил фотоаппарат,
сфотографировал часовню.
- Это теперь глухая. Раньше здесь народу поболее чем в Пихтовой было, -
возражая, сказал Засекин. - Лагеря кругом стояли. "Вольный", "Надежный",
"Свободный". Мимо "Свободного" ехать будем.
- Далеко он?
- Да километра два.
- Тогда, может, там отдыхать остановимся, - попросил Зимин.
- Ну поехали, без разницы, - легко согласился Засекин. Завязал
расстегнутый было подсумок, вдел в пасть лошади удила.
На прощанье Зимин заглянул внутрь часовенки, и пожалел: очароваться можно
было только от ее наружного вида...
Опять ехали, опять копыта коней глухо стучали по земле. Темно-зеленые
пихты, после того как отдалились от часовни, уже не стояли так густо,
мешались с березой и осиной.
Лес расступился, и на возникшем перед глазами огромном пространстве
представал глазам длинный и высокий глухой забор со смотровыми вышками по
краям, с гирляндами из металлических черно-белых абажуров, предохранявших
некогда лампочки электрического освещения от снега, пыли, камушков. Целые
звенья зубчатого забора местами повалились, и через образовавшиеся пустоты
виднелись прогонистые приземистые бараки - пепельно-серые, невзрачные, как
и всё, на этой окруженной лесом территории. Зимин насчитал шесть таких
бараков. Виднелись и еще строения, ноне похожие на жилье заключенных.
- "Свободный", - сказал Засекин. - На три с лишним тысячи зеков лагерь.
- Все в шести бараках умещались?
- Семь было. Сгорел один, вместе с лазаретом и кухней. А так всё в
сохранности. Баня, караульное помещение, клуб. Имени Берия назывался.
- Лес валили заключенные?
- Не, лес мало. Кирпич делали. Узкоколейка была от лагеря к заводу и
глиняному карьеру. - Засекин махнул рукой, указывая, куда тянулась
узкоколейка.
- Клуб имени Берия, - задумчиво проговорил Зимин.
- Да. Вон он. Брусовой дом с ободранной крышей.
- Посмотрю. - Зимин было направил лошадь в сторону лагеря.
- Э-ээ, - живо отреагировал Засекин. - Пешком лучше. Я пока напою
животину. Ручей вон, - ткнул пальцем туда, где около кромки леса
поднималась высокая сочная трава.
По дощатому полуразрушенному настилу Зимин через центральный вход, - там
прибита была к рядом стоящим двум столбам доска с буквами "КПП", - вошел на
территорию "Свободного". Ворога, открывавшиеся некогда для подвод и
автомобилей, лежали на земле, вдавленные в нее. Ворота сплошь были опутаны
колючей проволокой; оборванные ее концы кудрявыми завитками тянулись вверх.
Куски колючки мелькали там и сям на столбах ограждения, тянулись по земле.
Шагах в пятнадцати от КПП валялась целая бухта проволоки с острыми
стальными шипами. За долгие годы лежания невостребованная эта бухта
вцепилась колючками, вросла в грунт. Зимин понял, почему провожатый его
посоветовал пешком отправляться осматривать таежный концентрационный
лагерь: при таком обилии проволоки лошадь неминуемо изодрала бы об нее в
кровь ноги.
Зимин подошел к ближнему от входа в "Свободный" бараку. Дверь в барак с
крохотными зарешеченными окнами была приотворена. Носком сапога Зимин
поддел ее, раскрывая шире, вошел в барак.
Он впервые был в гулаговском бараке. Длинный широкий проход в центре, по
обе его стороны - двухъярусные нары. Ни соломы, ни тряпья, ни матрасов не
было на нарах - словно кто-то велел тщательно прибрать барак перед тем, как
покинуть, а может, и действительно, велел, - только слой пыли. Зимин встал
в промежутке между нарами, указательным пальцем провел по ребру доски
верхних нар. И сразу под стертой пылью обозначилась надпись, нацарапанная
чем-то острым: "Утром всех отправляют по этапу. Говорят, на Д. Восток.
Выдержу ли? А Семенов, узнав про этап, повесился. 25.1.-50 г." Без толку
было пытаться представить себе писавшего, не оставившего своего имени.
Зимин мог лишь понять, проникнуть в то глубочайшее одиночество и страх,
которые незнакомец испытывал январской сибирской ночью пятидесятого года,
поверяя свои мысли доске в лагерном бараке, советуясь с самим собой, хватит
ли сил одолеть этап; возможно, думая и гоня прочь мысли, не слишком ли
велики мучения и не оборвать ли их разом, как сосед по бараку Семенов?..
"Да, это не в сто втором фонде на Большой Пироговке копаться", - подумал
Зимин.
Он перешел в нишу между соседними парами нар, стер пыль на досках и там,
теперь уже с помощью носового платка. Никаких надписей не было. И дальше,
сколько он ни ходил от нар к нарам, сколько ни пытался обнаружить надписи,
их не было. То есть, может, они и были, и даже, может, много, но для их
обнаружения потребовалось бы облазить, отчистить от пыли весь барак. Он
нашел еще одну отметку - вырезанную лезвием дату "24 сент. 1936 года", и
прекратил свое занятие, вышел из барака. В другой входить не стал, лишь
заглянул с порога внутрь. Всё так же, только нары - трехъярусные.
Он открыл двери всех бараков "Свободного", все окинул взглядом. Оставался
только клуб. Направился было к клубу. Но, не доходя, вдруг резко
повернулся, зашагал обратно к давным-давно покинутым баракам, щедро
фотографируя каждый в отдельности снаружи и внутри, жалея, что фотоаппарат
заряжен слабочувствительной пленкой, и снимки, сделанные внутри бараков,
могут получиться невзрачными, нечеткими.
Потом он стал искать точку, с которой можно бы сфотографировать весь
обнесенный забором лагерь. Шагах в ста, за пределами "Свободного", стояла
старая высохшая береза. По крепким ее сучьям Зимин вскарабкался выше
середины. Панорама "Свободного" открывалась что надо.
- Давай быстрей, обедать будем, - громко позвал Засекин. Он, пока Зимин
осматривал лагерь, успел расседлать лошадей, развести костерок возле ручья
и, очевидно, что-то приготовить.
- Сейчас. Минуту, - устраиваясь поудобнее, наводя резкость, так же громко
отозвался Зимин. - Сниму этот остров Свободы и...
Он нажал на кнопку, фотографируя, и едва от неожиданности не выронил из
рук "Зенит": одновременно со щелчком фотоаппарата грохнул выстрел. Пуля
впилась в березовый ствол сантиметрах в пятнадцати-двадцати выше головы.
Мелкая труха из-под отслоившейся бересты просыпалась на волосы.
Не видно было - кто, но стреляли со стороны лагеря, и явно по нему. Он
достаточно в свое время был научен, чтобы сразу не затевать разбираться что
к чему, сперва поспешил перестать быть открытой мишенью, живо переметнулся
на противоположную сторону, под защиту ствола. Тем временем раздался второй
выстрел, из карабина, как успел уже определить Зимин, и пуля ударила почти
в то же самое место, что и первая. Прижимаясь всем телом к березе, он
ощутил, как гул прокатился внутри дерева, принявшего пули, и потерялся,
затих где-то внизу, в широком с растресканной корой комле.
Еще он не осознал, почему выстрелы по нему, перед кем и в чем провинился,
не решил, что же предпринять, а от ручья к березе уже бежал что есть мочи
Засекин.
- Брось, Мироныч, дурить! Спятил, - кричал Засекин невидимому стрелку.
Возымели действие слова Засекина или по какой другой причине, но
выстрелов пока больше не было.
- Вот сволота,- сказал Засекин, переводя дыхание, добежав до березы и
упершись обеими руками в ствол. Набрав побольше воздуху в легкие, крикнул:
- Еще раз стрелишь, карабин твой накроется. Понял?
Ответа не последовало.
От быстрого бега и громкого крика провожатый Зимина закашлялся, потом,
задрав голову кверху, спросил:
- Ну как?
- Цел.
- Слазь. Щелкалкой ты его раздразнил, вот он и пугает. Он метко стреляет.
Глянь сам, пуля в пулю.
- Да уж, - с нервным смешком отозвался Зимин. Он посмотрел на объектив
"Зенита", не разхряпал ли, прыгая на березе? Вроде, в порядке.
- Э-э, больше не щелкай, - по-своему расценил его движения, поспешно
попросил Засекин.
- Не буду, научили.- Зимин быстро спустился вниз. - Кто этот Мироныч?
- Косолапов Михей Мироныч. Надзирателем был в "Свободном". До пятьдесят
Девятого года, до закрытия лагеря.
- Он что, и теперь надзирать продолжает?
- А хрен знает. Часто его тут можно найти. Дома недалеко стоят, где
раньше лагерная обслуга жила. Там обретается.
- Один?
- Один.
- Удивительно. Один, надзирателем был - и всё живой, - нарочно громко,
так чтобы в лагере было слышно, сказал Зимин.
- Тише ты, пойдем. - Спутник потянул Зимина за рукав брезентовой куртки.
- Ну его. От греха... Перекусим, чаю попьем.
Уступая просьбе, Зимин пошел к ручью, к лошадям.
- Ты ешь, мне расхотелось, - сказал, останавливаясь у костерка.
- Мне тоже. - Засекин выплеснул из котелка заваренный пахучим смородинным
листом кипяток, ногой сдвинул в ручей горящие угольки и, не мешкая,
