потом с мамой. Я вам сейчас расскажу...
ШАГАЛОВ
В распахнутые настежь ворота купец Петр Иннокентьевич Шагалов вышел с
просторного, тонувшего в неубранных сугробах двора бывшего собственного
дома на площадь, остановился. Совсем близко, саженях в двадцати пяти,
белокаменная громада кафедрального собора святой Троицы туманилась в
морозном белесом воздухе. Купола и кресты храма призрачно позолотой
проступали сквозь дымку. Сколько он помнил себя, всегда в пору снегопадов
дорожки к храму были расчищены, выметены; торцовка их либо глянцевито
обнаженно сверкала, либо мягко пушилась молодым инеем. Теперь снежная
целина расстилалась вкруг собора. Ни тропки, ни даже следов хотя бы одного
человека не вело к собору.
- Закрыли. Дров не дают на топку. И службу вести некому, - упреждая
возможный вопрос, сказал спутник, бывший доверенный бакалейно-винного
магазина Пантелеймон Гаврилович Головачев.
Было у Шагалова побуждение подойти к храму - столько раз в долгой отлучке
снился себе молящимся в "его стенах! - он даже сделал вперед шага три, но,
заметив на шпиле здания казначейства по правую руку ел храма красное
полотнище, передумал. Чужое, чужое все - и дом, и казначейство, и храм.
- Губкрестком теперь у них, - назвал Головачев бывшему своему хозяину
учреждение, которое разместилось в здании, где так еще недавно - так давно!
- обменивали валюту, выдавали векселя и купчие...
- Губкрестком, - медленно повторил Шагалов.
- Да, Петр Иннокентьевич, - подтвердил Головачев и продолжал прерванный
рассказ о том, как описывали шагаловское имущество:
- Трое их было в реквизиционной комиссии. Жиденок у них заправлял -
верткий, маленький такой, в тужурке. Сперва как будто ладили. А как дошли
до сундука, где шуба соболья, вазы китайские и пистолеты кремневые,
коллекция ваша, - разлад у них пошел. Еврейчик хотел шубу себе забрать,
второй член комиссии, тоже замухрышка мужичок, прикладом двинул еврейчика.
Он взвизгнул, кричал, что будет жаловаться самому товарищу Михленсону, и
звал в свидетели третьего... А потом поладили, куда-то все вещи возили,
несколько раз списки переиначивали. И ни шубы, ни пистолетов, ни белья
постельного, ни монет старинных, какие вы на Ирбитской ярмарке не однажды
выменивали- все исчезло... Мне только дуло под нос, когда я ихнему
начальству докладывал, что целый сундук добра из списка выпал...
Он слушал, а в памяти всплывал день отъезда, студеный ноябрьский день.
Ровно полдюжины сундуков с домашним имуществом, обитых кованым листовым
железом, были приготовлены к погрузке. Запряженные в сани низкорослые
лошади-"нарымки" стояли посреди двора. Оставалось отдать распоряжение- и
прислуга, конюхи приступили бы к перетаскиванию сундуков на сани. Он уже
готов был приказать, как вдруг появился генерал Анатолий Николаевич
Пепеляев. Последние недели генерал квартировал у него, занимая три лучшие
комнаты с видом на Миллионную улицу и на Соборную площадь. Молодой,
неполных тридцати лет генерал, крепко уже бивший большевиков на Урале и тем
прославившийся, тоже снимался с места, уезжал на восток ввиду прорыва
фронта и приближения красных. И специально для Пепеляева и для его свиты
приготовленные лошади тоже стояли в купеческом дворе. Одетый в шинель до
пят, в папахе, генерал, увидев упакованные сундуки, от души рассмеялся,
приближаясь к Шагалову и его супруге: "Петр Иннокентьевич, Анна
Филаретовиа, уж не насовсем ли собираетесь? Оставьте свой скарб на месте,
целее будет. Право слово, недели не пройдет, вернемся". С такой
убежденностью прозвучало, и так желалось верить: вернутся, отъезд очень
ненадолго, большевики из последних сил наступают, вот-вот звезда их
покатится, что поддался гипнотизирующим словам Пепеляева. Велел
управляющему сундуки не грузить, а прибрать подальше с глаз. Хотел кое-что
из сундуков вынуть, с собой в путьдорогу взять, да времени в обрез, атак
все уложено - не докопаться до нужного.
А и с собой бы забрал - теперь известно, - все одно сундукам, добру
пропасть не миновать было. Верстах в двадцати от Красноярска ночью на
тракте нагнали купеческую чету всадники с подхорунжим во главе (молодой
генерал Пепеляев уже покинул их, своим маршрутом укатил, не сочтя нужным
даже проститься), вытряхнули из кошевы на снег, посадили кого-то своих и
умчали...
В ту ночь, бредя в нестройной и нередкой толпе отступающих войск
Верховного Правителя, понял Петр Иннокентьевич, что если и суждено ему
вернуться в родные пенаты, то не через неделю, как заверил бойкий на слово
бравый коячаковский генерал, и даже не через месяц... Жена, как добрались
до Красноярска, слегла в горячке. На последние деньги, сняв хибарку на
берегу студеного Енисея, Перт Иннокентьевич выхаживал жену. И, может, как
знать, и выздоровела бы благодаря его и докторов стараниями Анна
Филаретовна, да забрали его в чрезвычайку. Выбраться удалось, слава Богу.
Поискал безуспешно могилу супруги и подался в одиночестве да пешком в
поношенной одежде с чужого плеча на родину. И вот у своего бывшего дома
слушает рассказ бывшего своего доверенного.
Подслащивала горечь головачевского рассказа мысль, что не разорен вконец.
В семнадцатом весной ранней, как митинговать все чаще начали да знаменами
всех цветов размахивать, положил в кедровую шкатулку три сотни империалов,
червонцев золотых столько же, украшения жены самые дорогие, да увез в тайгу
на дальнюю свою заимку, спрятал. Он представил шкатулку, своими руками
искусно вырезанную. Кроме монет, колец и сережек с бриллиантами, были в
шкатулке и серебряная медаль Императора Александра III на Станиславской
ленте, и знаки нагрудные- общества Голубого Креста и Палестинского
общества, учреждений Императрицы Марии, в разные годы пожалованные Шагалову
за активность в благотворительности. Все награды за благотворительную
деятельность хоть и из благородных металлов, но ценность их не больно-то
весомая в общем содержимом шкатулки. Хотя бы один из нескольких камушков в
перстенечке жены все перетянет. Шагалов их тем не менее положил в шкатулку.
Как приятную память о былом. И сейчас воспоминание о наградах, в
благословенные былые годы полученных, прошло по сердцу греющей волной.
- Лошади нужны, Пантелеймон Гаврилович. На заимку у Хайской дачи
съездить. Подыщи, - попросил Шагалов у доверенного.
- Найдем, Петр Иннокентьевич, - закивал Головачев. - У Тахирки татарина
из Заисточья добрые лошади.
- Со мной съездишь?
- Какой разговор, коли дело требует.
- Поскорее бы.
- У Тахира свежие лошади всегда найдутся. Хоть через час-другой
снарядиться сможем.
- Хорошо, - довольный, сказал Шагалов. Скользнут взглядом по окнам в
верхнем этаже своего дома. По окнам гостиной. Уехать и не возвращаться
сюда. Никогда. Головачев от заимки один обратно доедет, а он... А он тут
все потерял. Легче бы пепелище вместо разоренного родного гнезда узреть...
Тем временем как бывший купец Шагалов с доверенным Головачевым, успешно
похлопотав о лошадях и снарядившись в дорогу, отправились к заимке у
Хайской лесной дачи, непревзойденный мастер мокрых грандов (1) по кличке
Скоба сидел в Остоцкой тайге под "Пихтовой, пребывая в тяжких раздумиях:
как жить дальше? Оставаться в здешних местах, вести прежний образ жизни -
немыслимо. Новая власть вот-вот укрепился, возьмется и за него. Но не этого
Скоба главным образом опасался. Гражданская война вместе с бесчисленными
тысячами жизней проглотила, развеяла и немалые состояния. Все меньший навар
от грабежей, и риск, значит, все меньше оправдан. И значит, уходить надо из
этих мест. Как можно дальше. Лучше даже порвать нитку(2). Через Урянхайский
край или же через Алтайские горы переметнуться в Монголию, Китай. Скоба был
фартовым. За годы, что портняжил с дубовой иглой(3), попадали к нему в руки
немалые богатства. Но вот теперь, когда нуяода, когда приспичило уходить,
он с удивлением вдруг обнаружил, что уходить-то не с чем, все бездумно
куда-то спущено, протекло сквозь пальцы. И публика на проезжих дорогах
ньщче пошла Такая голь, того и гляди: ты с ножом к ней к горлу, а она
милостыню просить...
БЫЛО, правда, у него на уме одно дельце, объект его внимания. Все про
запас держал. Крюка. Церковь, то есть. В другое время и не помыслил бы
такого. Давно, когда еще первый раз, за то, что на тракте близ городка
Мариинска торговцу чаем раскроил череп острием скобы (отсюда и кличка
пошла), получил семь лет, оказался на каторге в одной упряжке с мужичиной,
угодившим за святотатство. В желании разбогатеть забрался тот мужичина
ночью в церковь, взял с престола чашу и крест и на десять лет обеспечил
себе шхеры(4): Скоба на его примере с юных лет уразумел: в церквах лучше не
красть. Бога не гневить, а грехи замаливать... Но теперь все переменилось.
К церквам какое почтение. У большевиков особенно. Для тех Бога нет, храм -
так себе, изба разубранная с крестами. Понадобится, и конюшню в святом
месте устроят без долгих раздумий. Белые хоть и молитв не забыли, и в
нательниках на груди, а тоже хороши. Видел сам, при отступлении ночевали в
церковке сельской выстуженной, так для обогрева все псалтири, часословы,
поминальники да четьи-минеи в костер покидали. А вкруг церкви той лесу -
стена...
Но уж коли те, кто по музыке исходил ни в жизнь(5), кощунство творят и
как с гуся вода с них, то ему. Скобе, на кого тогда оглядываться, с него
какой спрос?
Он держал на примете Градо-Пихтовский соборный храм во имя святого Андрея
Первозванного. Церковь эта при железной дороге слыла до революции самой
богатой в губернии. На Рождество, Пасху, Троицу, Благовещенье- по всем
самым значительным религиозным праздникам наезжали в этот храм многие
состоятельные люди из губернского центра, хотя там своих церквей одна одной
краше счетом за двадцать: щедрые дары перепадали от именитых
гостей-прихожан храму Пихтовскому.
Скобе доводилось бывать в нем в лучшие времена. Богатое его убранство
прямо-таки ослепило.
Сейчас, после того как городок пережил войну, трижды в боях переходил из
рук в руки, пока окончательно не утвердился за красными, церковь, конечно,
не та. Наружные стены пулями из бронепоезда кое-где побиты, маковку одну от
попадания снаряда повредило. Внутри вовсе от былой роскоши мало чего
осталось. Окладное золото да серебро с икон исчезло, шандалы да лампады
хоть и блестят по-прежнему, только блеск металлический поплоше - медный.
Пущен был слух, будто церковь обобрали, когда шли сражения. Но через
своих людей Скоба доподлинно осведомлен: ни большевики, ни колчаковцы к
храму в Пихтовом рук не прикладывали. Отец Леонид, священник, все до лучших
времен схоронил в надежном месте. Вот где только - это предстоит выведать у
самого отца Леонида. Любой ценой выведать и забрать церковные сокровища. А
пожаловать в гости к отцу Леониду рассчитывал Скоба с подручными нынешней,
завтрашней ли ночью. Зависеть будет от того, как скоро добрыми конями
разживутся. Обязательно добрыми. После свидания со священником гнать да
гнать от Пихтовой нужно подальше, без оглядки...
Обдумывая предстоящие дела, Скоба то садился на лавку за дощатый стол в
избушке, неведомо кем и зачем поставленной среди тайги, то подходил к окну.
Избушка стояла на косогоре в окружении елей. Густой лапник прикрывал ее
так, что в двухстах шагах пройдешь, не приметишь. Зато из окна избушки
видно было петляющую проселочную дорогу, огибающую косогор, на добрые три
верстй с обеих сторон от косогора. Обзор, что надо, ничего не скажешь, да
толку пока мало. Вчера за день пять повозок проселком прокатило. Проводили
их взглядами, с места не поднялись: одни клячи в сани запряжены. И нынче с
утра четыре еще было, тоже из тех, на каких далеко не ускачешь, в урманах в
случае чего не затеряешься. Нынче, похоже, опять в этой избушке,
прилепившейся на косогоре, спать: день на исходе, солнце к закату.
Скоба только успел подумать о возможной еще одной ночевке в избушке, как
раздался голос его первого приятеля и помощника Шишки:
