уникальная фигура в мировой литературе, уникальная фигура. И вот очень жаль,
что его не знают, что его забыли. А когда я уезжал, Вагонов уже был болен: у
него начинался туберкулез. И вскоре после моего отъезда он и умер от
туберкулеза, поддержки он не получал никакой" (Беседы В.Д.Дувакина с М.М.
Бахтиным. -- М., 1996. С.198). Произошла как бы вспышка инонормы, которая
затем была "притушена" жизнью.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Формирование семиотики прошло у нас длительный путь, прежде чем оно
завершилось Московско-Тартуской школой, и на этом пути, вероятно, ценен
каждый шаг.
Пройдя этот путь зарождения семиотических идей, мы можем вновь
вернуться к рассмотрению внешних составляющих, которые способствовали
зарождению этих идей. Перечислим, как нам представляется, наиболее
существенные из внешних параметров:
А. Религиозный -- идея соборности, будучи взглядом
целого, а не частного, привлекает системные идеи, усиливает тягу к общим
теориям, что происходит, к сожалению, в ущерб конкретным анализам и
конкретным исследованиям.
Б. Цивилизационный -- Россия всю свою историю
находится на стыке цивилизационных парадигм, имея в своем составе как
европейскую, так и азиатскую составляющую. Одновременно для России всегда
очень важны внешние влияния, ее культура постоянно формируется под давлением
иносемиотики -- татаро-монгольской, французской, немецкой. Столкновение
семиотических языков делает . более явным ощущение своего собственного языка
культуры как
формалисты в литературе и в жизни 297
конвенционального, облегчает его понимание как семиотической (условной)
структуры.
В. Исторический -- первая мировая война вынесла на
авансцену агрессивное начало семиотики. Вспомним высказывания Владимира Эрна
того периода: "Генеалогически орудия Круппа являются, таким образом, детищем
детища, т.е. внуками философии Канта. (...) Орудия Крупна с этой точки
зрения являются безмерно характерными и показательными" (Эрн В.Ф. От
Канта к Круппу // "Вопросы философии", 1989, No 9. С.104).
Г. Культурный -- Россия всегда была "больна"
культурой, философией, отдавая им преувеличенное значение. Значимость
писателя в ней всегда выше, чем где бы то ни было еще. Это же касается
режиссера, ученого, которые всегда в этих условиях смещаются на позиции
философа. Россия порождала и читала тексты в гораздо больших объемах, чем
другие страны. Если это не реальность, а культурный миф, это столь же важно.
Даже находясь в заключении, люди писали книги семиотически сложные, как это
произошло, к примеру, с Д.Андреевым, В.Париным и Л.Раковым, чей "Новейший
Плутарх", описывающий биографии воображаемых великих людей, увидел свет
только в 1991 г. (Андреев Д., Парин В., Раков Л.
Новейший Плутарх. Иллюстрированный биографический словарь воображаемых
знаменитых деятелей всех стран и времен. М., 1991).
Д. Еретический -- для советского периода значимым
становится уход в семиотику как вариант "внутренней эмиграции", о чем
достаточно активно вспоминают многие главные деятели того времени (ср.
Ю.М.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994; а также:
Жолковский А.К. Заметки бывшего пред-пост-структуралиста //
"Литературное обозрение", 1991, No 10; его же. Структурализм ходил в
рваных джинсах // "Независимая газета", 1991, 23 окт.).
Е. Личностный -- ученый в России все принимает
ближе к сердцу, не отделяя философию от жизни. Как пишет А. Пятигорский:
"Русский философ, если взять его как "тип мышления" прямо противоположен
экзистенциалисту по типу своей ошибки. Русский философ непрерывно
анализирует прошлое, но делает это с таким чувством, как будто он (и его
друзья) натворил в этом прошлом что-то ужасное и ожидает за это не менее
ужасной кары в настоящем и бли-
формальное направление 298
жайшем будущем" (.Пятигорский A.M. Философия одного переулка.
М., 1992. С.84-85).
Историю русской семиотики мы можем представить в виде трех
последовательных периодов, последним из которых становится
московско-тартуская школа, завершенная смертью Ю.Лотмана и эмиграцией ее
главных участников.
Если первый период русской семиотики (до 1917 года) мы можем
метафорически представить себе как "корни" будущего дерева, то второй период
до 1953 г. (т.е. до смерти Сталина как определенного завершения
тоталитарного функционирования науки) мы можем обозначить как "ствол". И
действительно, именно здесь оказались самые сильные фигуры. Сегодня в связи
с каждым из них создаются центры (особенно это касается фигуры М.Бахтина),
издаются продолжающиеся серии трудов, мы еще получили даже не все тексты из
того, что было написано (часто в очень короткий срок) и было оборвано
системой.
Реально эти фигуры были сформированы в дореволюционный период, имея
возможность нормального интеллектуального роста в рамках единого мира без
последующей строгой отгороженности от всех, свойственной тоталитарному
развитию. Достаточно упомянуть такие имена, как П.Флоренский или М.Бахтин,
Г.Шпет или Л.Карсавин, Ю.Тынянов или С.Эйзенштейн... Этим без преувеличения
гигантам было тесно как в рамках одной из областей знания, так и в рамках
сталинской системы. И рано или поздно практически каждый из них попадал в
жернова репрессивного механизма. Особенно болезненно протекала их
интеллектуальная жизнь еще и в силу специфики их профессии -- они были
гуманитариями. Для физиков, математиков и других естественников государство
предоставляло определенные поблажки и привилегии, видя в них поддержку
промышленного и военного потенциала страны. Правда, если они не пытались
заглянуть за запретную дверь -- в мир за пределами их специальности.
Гуманитарии были лишены такой заботы, им следовало выкарабкиваться
самостоятельно. Такое пренебрежение гуманитарной наукой сохраняется все
время, к примеру, в бюджете Академии наук все академические институты
занимают три процента средств. Хотя с другой стороны, именно гуманитарная
наука постоянно находится под самым неусыпным контролем, где каждый текст
многократно выверяется и вычитывается, создавая ощущение постоянного и
формалисты в литературе и в жизни 299
неусыпного внимания, которое мало способствует пробуждению творческой
активности. Но таких парадоксов слишком много в истории советской власти,
чтобы пытаться найти на них ответы.
Сегодня часто возникает еще один вопрос, как же тогда жила
интеллигенция в условиях всеохватывающего страха и репрессий. Видела и
реагировала или не видела и не реагировала -- вот этот моральный комплекс.
Как писала в своих воспоминаниях Лидия Гинзбург, люди старались
психологически закрыться, как бы не замечать происходящего. Эта
"психологическая защита" понятна, ибо замечая, ты должен реагировать.
Реагируя, ты кладешь голову на плаху.
И последнее, этот период строгий по жестокости в бытовом плане породил
классического уровня тексты в творческом плане, задал высокую планку русской
гуманитарной мысли того времени. Жизнь разума и жизнь телесная здесь резко
расходились. А может, и взлеты эти возникли из-за невозможности определить
себя в реальной жизни. Как следствие, люди уходили в виртуальную реальность.
Чистый лист бумаги, заполняемый строчками, спасал от сумасшествия, от
ощущения живой смерти. Причем и тут была определенная сложность. В.Каверин
писал метафорически о дыме, стоящем тогда над домами, от сжигаемых личных
архивов, ведь каждая строчка могла быть реинтерпретирована по-иному. Меньше
страдали в этой ситуации люди физического труда, ибо умственный труд всегда
оставляет массу следов для всеохватывающих глаз и ушей власти. Сама
профессия этих людей вступала в противоречие с типом жизни. Поэтому
творчество иногда приобретало искривленный вид: взлеты нереализованных
симфоний могли проявиться в песне, славящей Сталина и партию. Не в этом ли
заложен ответ на вопрос об определенном высоком уровне пропагандистского
искусства того времени. Гениальный математик всегда справится с задачей
более элементарного уровня.
Чем дальше от нас, тем непонятнее кажется нам тот мир. Но люди его
становятся для нас все ближе и ближе. Их разум все-таки победил тоталитарную
систему, ибо их тексты и сегодня с нами, а система доживает последние дни.
ЭПИЛОГ, ИЛИ ИСТОРИЯ ПОСЛЕ ИСТОРИИ.
СЕМИОТИКА ПОВЕДЕНИЯ И ДРУГИЕ ИДЕИ ЮРИЯ ЛОТМАНА
Юрий Лотман (1922-1993) -- профессор Тартуского университета,
начинал свой путь в качестве театрального критика в Ленинграде. В период
борьбы с космополитами он уехал в Эстонию, там был создан центр семиотики в
бывшем Советском Союзе (благодаря определенному либерализму тогдашнего
местного руководства). "Труды по знаковым системам", которые издавались как
ученые записки Тартуского университета, сыграли большую роль в становлении и
развитии семиотики в СССР. Сегодня Александр Жолковский так
вспоминает этот период:
"Структурализм в русской советской культуре был всегда какой-то
экстремистской и маргинальной -- западнической -- вещью. Борис Михайлович
Гаспаров писал, что движение в Тарту было для нас своего рода
предэмиграцией, как территориальной, так и культурной -- на географическую
периферию и из обычных наук в семиотику, -- и оказалось для многих просто
трамплином в эмиграцию" ("Независимая газета", 1991, 23 окт.). Одновременно
Борис Успенский подчеркивает, в отличие от А.Жолковского, русскую
культурную традицию: "Ю.Лотман учился у Гуковского, Жирмунского, Проппа.
Вместе с тем, мы непосредственно общались с Р.О.Якобсоном, П.Г.Богатыревым,
М.М.Бахтиным. П.Г.Богатырев до самой своей смерти был непременным участником
наших конференций и занятий. Р.О.Якобсон принимал участие в одной из
тартуских летних школ (в 1966 г. мы справляли его 70-летие) и
пристально следил за нашими занятиями. М.М.Бахтин не мог принимать участия в
наших встречах (у него не было ноги, и он был практически немобилен), но
живо интересовался нашими работами" (Успенский Б.А. К проблеме
генезиса тартуско-московской семиотической школы // Ю.М.Лотман и
тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С.268). И действительно,
первые работы Ю.Лотмана в сильной степени построены на развитии идей
русской формальной школы. Но для нас представляет интерес политическая
семиотика в работах Ю.Лотмана, поэтому мы сужаем спектр нашего
рассмотрения после некоторого введения в общую проблематику трудов Юрия
Лотмана.
Юрий Лотман относится с достаточной долей критичности к модели
коммуникации Р. Якобсона, как бы считая ее
семиотика поведения и другие идеи Лотмана 301
излишне "технизированной" (Якобсон Р. Лингвистика и поэтика //
Структурализм: "за" и "против". М., 1975). Особой критики при этом
заслуживает понятие "код" у Р. Якобсона. Мнение Ю.Лотмана
таково, что язык -- это код плюс его история. Он пишет: "Фактически подмена
термина "язык" термином "код" совсем не так безопасна, как кажется. Термин
"код" несет представление о структуре только что созданной, искусственной и
введенной мгновенной договоренностью. Код не подразумевает истории, т.е.
психологически он ориентирует нас на искусственный язык, который и
предполагается идеальной моделью языка вообще" (Лотман Ю.М. Культура
и взрыв. М., 1992. С.13).
Юрий Лотман в своей модели коммуникации отвечает в числе других
вопросов и на такой: каким образом удается в принципе порождать новое
