людей максимально (но не абсолютно) привычных сочетаний" (Там же.
С.58). Тем самым Б.Асафьев борется с пониманием формы как абстрактной
схемы, для него это в первую очередь социально отобранные выразительные
звукосочетания.
В принципе, как и для любого представителя формального направления, для
Б.Асафьева характерно достаточно четкое вычленение своего
инструментария, отказ от множественности интерпретаций его понимания и
использования в связи с этим как более разработанной лингвистической
терминологии. Поэтому он спорит с термином "музыкальная символика" как
уводящего в неконкретность, предлагая вместо него термин "музыкальная
семантика", четко подчеркивая, что использует при этом термин языкознания
(Там же. С.208).
Примечательным для этой книги оказалась еще одна тенденция, установка
на "пространство" и на среду слушателей. Б.Асафьев постулирует
определенность связи между музыкальным и архитектурным пространством,
европейскую симфонию он видит как детище замкнутого пространства. "Отношение
между музыкой и "занимаемым" ею пространством -- это не только чисто
акустического порядка явление. Улица, площадь, городской сад или бульвар --
вое это особый вид, особая "специфика" форм. Конечно, бойкую деревенскую
частушку можно спеть и в концертном зале, но ее форма все-таки определена
деревенской улицей. Военный
формальный метод в музыкознании 271
марш можно играть на фортепиано в квартире, но подлинная его сфера --
военный оркестр на площади, на улице или в саду" (Там же. С.187).
Эпохи революционных потрясений ищут широких пространств, они направлены
на то, чтобы захватить как можно большие массы слушателей. Это процесс
расширяющегося пространства. И не менее значим обратный процесс -- "эпоха
создавания и потом распространения в Европе песен Шуберта -- это стягивание
музыки в тесные пространства, в формы песенной лирики, рассчитанной на
небольшой дружеский кружок и на душевное сосредоточение. Не потому песни
Шуберта распространялись медленно, что венцы были слишком легкомысленны, а
потому, что привычные тогдашней Вене формы музицирования (аристократический
салон, театр, концертный зал, сад, площадь) не соответствовали скромным
масштабам интимной лирики" (Там же. С. 187-188). "Песню без слов"
Мендельсона он связывает с появлением нового типа салона -- гостиной в
уютной квартире, но никак не во дворце. Нарисовав такую картину соотношения
музыки и пространства, Б.Асафьев в результате замечает:
"все это требует различных видов оформления, так как различие в
размерах и свойствах заполняемого звуками пространства (замкнутое помещение
или пленэр) влияет не только на способы звукоизвлечения, но и на
звукоотношения" (Там же. С.188).
Б.Асафьев даже более широко ставит задачу влияния, включая в
свое рассмотрение и риторику. "Место и среда, темп жизни и социальная среда
влияют на мелос. До сих пор очень мало (даже почти совсем не)
учитывалось воздействие на формы музыкальной речи и на конструкцию
музыкальных произведений методов, приемов, навыков и вообще динамики и
конструкции ораторской речи, а между тем риторика не могла не быть
чрезвычайно влиятельным по отношению к музыке как выразительному языку
фактором" (Там же. С.31). В первую очередь он имеет в виду
агитационную направленность музыки культовой, в отличие, к примеру, от
музыки салона. (Уже в наше время подобное влияние было прослежено в
следующей работе: Захарова О. Риторика и западноевропейская музыка
XVII -- первой половины XVIII века: принципы, приемы. -- М., 1983).
В книге второй "Музыкальной формы...", впервые изданной в 1947 г.,
Б.Асафьев также приводит массу наблюдений
формальное направление 272
подобного рода. Так, он пишет: "В бурные годы французской революции
происходит отбор интонаций, наиболее отвечавших эмоциональным "запросам"
масс" (Асафьев Б., указ. соч. С.260-261). Или: "Деревня не могла
сорганизовать симфонический стиль. Фольклорные узоры в музыке Гайдна -- это
больше пригороды Вены, затем влияние поместной усадебной культуры, чем
осознанное творчество на крестьянской народной основе" (Там же.
С.255).
Перед нами вновь происходит как бы усиление аспекта получателя
коммуникации, при- таком рассмотрении роль его резко возрастает, поскольку
он начинает формировать произведение точно так, как и его автор. Параллельно
к тому, что получило название "музыкального быта", в литературоведении
обсуждается проблематика "литературного быта".
Болеслав Яворский (1877-1942) поднимается в создаваемой им
системе как бы на уровень выше, вводя понятие "характер эпохи", который
связывается с типовыми темпами музыки того периода. Так абсолютизм он
связывает с галантностью, которая "давала приемлемый для
абсолютистского режима выход энергии, не могущей из-за этого режима
оформлять личные устремления и переживания как проявления вольной
индивидуальной страстности" (Яворский Б. Избранные труды. - Т. II. -
Ч. I. - М, 1987. С.115).
При этикетности каждый старался быть как все. Оригинальность
считалась пороком. Все окружение человека было выстроено соответствующим
образом. "Описание природы, ее вольное изображение были неизвестны, так как
природа не. поддавалась этикетной идеологичности. При Людовике XIV
догадались стричь деревья и кусты целых парков в виде этикетных абстрактных
фигур, шпалер; облик деревьев изменялся, природа лишалась вольности своего
всестороннего роста, превращалась в зеленую ограду -- забор. Вообще,
абсолютистские сады и до того были геометрично расположены, редко засажены,
целиком насквозь обозримы. Стрижка -- это было высшее достижение
обезволивания идеологической конструкции" (Там же. С. 121). И
Б.Яворский прослеживает музыкальные параллели к этим идеологическим
требованиям.
Романтизм приносит протест против этих типов ограничителей, в том числе
и тематических. К примеру, происходит бурный расцвет сказочной тематики.
"Романтическая эпоха нагромождала исторические, географические, бытовые осо-
формальный метод в музыкознании 273
бенности разных стран и народов, не вводя их в тему творческого
задания, подобно тому как в комнатах просто ставили как примечательности
китайские безделушки из фарфора, папье-маше, китайские ширмы, развешивали по
стенкам веера, восточные шали и т.п." (Там же. С. 135). Эта эпоха
из-за своей открытости к иному вводит массу чужих мелодий -- итальянских,
испанских, французских, цыганских и др.
Болеслав Яворский был связан с Сергеем Танеевым, дневники
которого своей теоретической насыщенностью и сегодня производят сильное
впечатление. Именно в своих воспоминаниях о С.Танееве Б.Яворский
говорит о параллельности развития ряда семиотических языков. "Развитие
долженствовало в XIX столетии сменить принцип раскрытия, логического
обоснования данного тезиса, обусловливающего в XVIII столетии смену
периодической нарративной схемы -- вариации и сюиты -- схемой симметричного
раскрытия -- сонатной, которая была в музыкальном мышлении параллелью
литературному рассуждению, трагедии, стихотворной оде, организовавшим
словесно-логическое мышление своей эпохи так же, как живописное мышление
организовалось зрительными одами -- официальными портретами, батальными и
аллегорическими сюжетами" (Там же. С.254-255).
Исследователи творчества самого Б.Яворского подчеркивают как
характерный для него этот более широкий взгляд на музыку. Ю.Кон
пишет: "В отличие от почти всех предшествующих теоретиков для Яворского
музыка была одной из областей человеческой деятельности, а не изолированной
и даже несколько "таинственной" сферой" (Кон Ю. Несколько
теоретических параллелей // Сов. музыка. -- 1978. -- No 5. С.90).
В.Баевский подчеркивает близость музыкального анализа
Б.Яворского фонологическому в языкознании как наиболее
теоретического. Он также подчеркивает "коммуникативный" характер подобного
подхода: "Яворский основал особую дисциплину -- "слушание музыки". Он
исходил из убеждения в объективном характере познавательных процессов при
восприятии искусства. Различие образов и ассоциаций, возникающих у разных
слушателей одной и той же музыкальной пьесы, что зависит от особенностей
личности и принципиальной неоднозначности музыкальных образов -- не беско-
формальное направление 274
нечно" (Баевский В. Яворский и некоторые тенденции культуры его
времени // Сов. музыка. -- 1978. -- No 5. С.89).
А Д,,Дараган вписывает подход Яворского в основание идей
самого Асафьева: "Аналогичным образом учение Асафьева об
интонационной природе музыки опиралось на статьи и изыскания Яворского в
начале века" (Дараган А, "Один из самых активных строителей..." //
Сов. музыка. -- 1978. -- No 5. С.83). Именно это позволило
А-Ауначарскому достаточно высоко оценивать Яворского: "Метод
Яворского поэтому гораздо выше любых формальных или физико-акустических
теорий, ибо для объяснения всякого рода конструктивных форм в музыке он
переносит центр тяжести из физики в психику, а психика подчиняется
общественности" (Луначарский А.В. Выступление на конференции по
теории ладового ритма 5 февраля 1930 г. в Москве // Яворский Б.
Воспоминания, статьи и письма. -- Т. 1. -- М., 1964. С.158). Он же
подчеркивал: "Вся история музыки является, по Яворскому, не чем иным, как
сменой преобладания различных форм музыкальной конструкции, систем
взаимоотношения устойчивости и неустойчивости" (Там же. С. 166).
Р.Грубер указывает, что Б.Яворскиий создал "исключительно
стройную систему "звукового тяготения" по аналогии с гипотезой тяготения
мирового" (Грубер Р. О "формальном методе" в музыковедении // De
musica. - Вып. III. - П., 1927. С.48).
Воздействие Б.Яворского в большей степени шло по неофициальным
каналам -- устному общению, личным письмам. Собственно текстов напечатано не
так много. К примеру, в его письмах заложены основные представления о
форме. Так, в письме С.Н.Ряузову 30 апреля 1937 г. он замечает:
"Ты все время пишешь не о форме. Форма у каждого художественного
произведения своя неповторимая (...) Нет одинаковых форм (...) Если
она повторена, то это не художественное произведение, а художественная
промышленность. Ты пишешь о схемах-штампах; (...) эти схемы-штампы были
выработаны определенной эпохой -- риторической -- для организации сознания
определенным образом в целях определенной идеологической государственной
формации. Для теперешнего сознания эти схемы-штампы с их риторическим
изложением -- ложь" (Яворский Б., указ соч. С. 540).
Из письма тому же адресату: "форма не есть клетки. И эти клетки нельзя
заполнять содержанием. Ты опять пишешь про схему последовательности
изложения. Схема нарратив-
формальный метод в музыкознании 275
ная. Схема нарративно-игровая. Схема рассуждения. (...) Мысль нельзя
"облекать в подходящую форму", потому что сама мысль есть форма, и
композитор должен владеть техникой перевода своей мысли на спецификум
оформления своего искусства. Если он не сумел этого сделать, то нет
художественной формы; есть форма -- без формы ничто не может
существовать" (Там же. С.542). Идея этого разграничения понятна, она
не дает форме оторваться от содержания, реализация которых возможна только в
совместном существовании. Из того же письма: "Для Бетховена основным
