раскрой, положи - он закроет и проглотит. Так, что ли? Я!
Здесь! Поставлен! Не для цинка!!! Понимаешь? Не для
цинка!..Идите. И не прикрывайте мелкой суетливостью своего
безделья! Цинк чтоб был! Доложите! Все!!!
Витамины на флот поступают в жестяных банках, а надо бы в
ведрах, а может, и в бочках...
Капитан пошел от начальства. По дороге он все время
говорил три слова, из которых только одно было очень похоже на
слово "провались".
Пропадал он двое суток, потом появился мятый, виноватый и
принялся с жаром отрабатывать.
А медики тем временем, тихой сапой, по своим каналам
справились насчет цинка, узнали, когда он будет, сказали:
"Ладно, мы подождем", - и сразу же договорились насчет
деревянного.
- Деревянный? - ухватились на заводе. - А цинковый уже не
надо?
- Надо, - сказали наши всегда спокойные медики, - и
цинковый и деревянный. Он у нас пока в морге полежит.
И положили. Когда же наконец появился цинк и из него
сделали то, что хотели, впихнуть в него бережно сохраненного
Иванова не удалось - чуточку не влез; ни в цинковый, ни в
деревянный.
- Он что у вас там, вырос, что ли? - злобно ворчади
заводчане, уминая Иванова, который если где и влезал в одном
месте, то тут же вылезал в другом. Не хватало всех размеров
сантиметров по двадцать.
- А кто снимал мерку? - спросил начальник завода, когда
эта неувязочка всем порядком поднадоела. Оказалось, что мерку
снимал матрос, который уже уволился в запас.
Начальник завода очень изобретательно облегчил душу и
сказал:
- Чтоб в следующий раз мерку снимал офицер, - подумал и
добавил: - Капитан-лейтенант, а сейчас чтоб влез! Влез! Хоть
всем заводом пихайте. Вы у меня пострадаете... за Отечество. Я
вам сделаю соответствующее лицо...
После этого заводчане поделили силы: одни с чувством
передали Иванову, чтоб он влез, и начали его запихивать с
завидным вдохновением, другие принялись обхаживать медиков -
ходили как очарованные и заглядывали им в глаза. Минут через
пять они решили, что хватит облизывать, и приступили:
- А может, мы отпилим где-нибудь там у него кусочек, а?
Маленький такой, а? - голос их непрерывно зацветал мольбой. -
Незаметненький такой, как вы считаете? Мы потом сами похороним.
А может, у вас есть что-нибудь такое? Может, можно будет его
полить чемнибудь, растворить там чуть-чуть, а? Ему же все
равно, как вы считаете?
- Не знаем, - сказали медики, покачали головами и уехали,
оставив на заводе Иванова до вечера. Вечером он должен был быть
отправлен. И билеты были, - в общем, тоска.
- Делай что хочешь, - сказал начальник завода начальнику
цеха, - режь, ешь, но чтоб влез! Влез! Хочешь, сам ложись
впереди и раздвигай! Хочешь - не ложись! Хочешь - мы тебя
вместо него похороним. В общем, как хочешь!
Начальник цеха хотел, он очень хотел; он до того обессилел
от того, что хотел, что был готов сам лечь и раздвигать. Но
вдруг все обошлось. На флоте в конце концов все обходится, все
получается, делается само собой, не надо только суетиться...
В конце концов вышли пять решительных жлобов и, под массу
бодрых выражений, в три минуты запихала атомника Иванова в
дерево и в цинк, как тесто в банку. Попрыгали сверху и умяли.
Заткнули аккуратно гвоздиком те места, которые повылезли, и
запаяли. Делов-то...
А в это время в нашем тылу добывалась машина, Списанный
капитан метался одинокий и слепой от горя. Он уже выяснил, что
в эту минуту из восьмидесяти двух машин - тридцать два
"газика", а остальные после целины не на ходу, а на ходу один
самосвал, да и тот - мусорный.
Заболевший от такой невезухи капитан был готов везти
запаянного в цинк Иванова на мусорном самосвале.
- Да вы что? - сказали в тылу и не дали самосвал. И
все-таки он его довез, на попутках, щедро посыпая дорогу
поллитрами. На вокзал приехали за двадцать минут до отхода
поезда.
- Куда?! - рявкнула проводница и загородила проход.
- У нас разрешение есть, - задуревшим с дороги голосом
прошептал капитан: он всю дорогу, в минус двадцать, ехал
сверху.
- Назад! - не унималась проводница. - Я тебе дам
"разрешение", а людей я куда дену?!
Она вытолкнула капитана вместе с ящиком назад. Капитан,
совершенно обессиленный белым безмолвием, вытащил собранные на
Иванова деньги и, стыдно сказать, угостил проводницу
четвертным.
- Ну ладно, - сжалилась она, - волоките, сейчас покажу
куда.
Гроб заволокли, куда показали. Не успели тронуться с
места, как появился бригадир.
- Где тут эти похоронщики? - бригадир смотрел так, будто
заранее знал, кто где нагадил.
- Ты, что ли? - ткнул он пальцем в капитана, и у капитана
сразу же забился пульс.
- Да? Документы давай.
Капитану нельзя было волноваться. Пальцы его наконец
достали документы.
- Ну, так и знал, - вздохнул бригадир, - неправильно. На
следующей слазь. Не забудь его прихватить. Проверю. Знаю я вас,
был уже один такой прохвост, намаялись.
Достался еще один четвертной. Все-таки есть хорошие люди,
есть; сейчас он на тебя наорал, набрызгал, а сейчас он уже
хороший человек и ты его полюбил, испив до дна радость
прощенья.
- Ты когда в следующий раз повезешь кого-нибудь, ты
обязательно все правильно оформи, - обхватил капитана за плечи
бригадир, - да, и смотри, он у нас, сам понимаешь, где едет, у
нас иногда "Жигули" раздевают, не то что твоего родственника;
цинк - это вещь; приедешь, его снимать - а цинка нет, и давно
уже один покойник голый едет. Было такое, бесплатно дарю, -
бригадир хохотнул. Капитан выбегал на каждой станции. И
началась дорога. Многим мы ей обязаны, дороге. Ты едешь, и едут
мимо тебя: мясо, масло, "а как у вас", дети, тещи, подарки,
какие-то праздники, каникулы. О чем только люди не говорят, чем
только они не живут; а ты как с другой планеты, будто и не жил
никогда...
Через двое суток ему стало казаться, что он давно уже
живет в вагоне, что он родился здесь, среди плача детского,
мято лежащих тел, бесконечных закусываний, чая и торчащих в
проходе ног. Он отдался безразличию и теперь почти все время
сидел у окна смотрящим вперед. А навстречу ему неслась
Россия... Россия... огромная страна...
Капитану предстояла пересадка. Не будем ее описывать, а то
все увеличится втрое. Скажем только громко: "Хорошо!" Хорошо,
что люди пьют. А может, и не люди, а отдельные граждане, но все
равно - хорошо. Сколько бы дел не было сделано, вот так, с
лету, в один присест, если б они не пили; и наш капитан никогда
бы не попал вовремя с оцинкованным Ивановым с вокзала на
вокзал. Пускай они пьют. А если б они не пили, то стоило бы,
наверное, для пользы дела, ее им привить - привычку пить.
Наверное, стоило бы...
А вот и станция Малые Махаловки, похожая на тысячи наших
пустынных беленьких станций. Не прошло и пяти суток.
Поезд встречали двое - тетка и бородач. Капитан каким-то
внутренним чутьем почувствовал тетку Марию и конец своего
путешествия и наполнился, в который раз за дорогу, счастьем,
подпрыгивающим ликованием.
- Вот! - через каких-нибудь пять минут воскликнул капитан
и, израсходовав на улыбку весь имеемый сахар, указал на гроб: -
Сам!
Он чуть не добавил: "Красивый сам собой", но вовремя
спохватился. Ему опять стало хорошо. Это "хорошо" накатывало на
него волнами, и сейчас он был просто рад за себя, за Иванова,
за окружающую среду, опять за себя, за тетку Марию, как будто
привез ей не гроб, а кусок золота. И вообще, чем дальше от
флота, тем больше он испытывал за него гордость; гордость за
нашу боеготовность, ощущал прочные узы родства...
- Что еще... документы, фотографии - вот!
- Слышь, милок, - неуверенно засомневалась тетка Авария, -
а вроде... это и не Мишка вовсе... Иванов-то... я его маленьким
помню, после не видала... позабыла уже, а волосики у него вроде
черные были, да и курносый он, а этот какой-то... лысый, что
ли?
Дитя флота мгновенно приехало на землю. Капитана прошиб
крупный пот, все вокруг промокло и стало гнусным.
- Да ты что, мать! - земля уверенно поехала из-под ног. -
КАК НЕ ТОТ?!
- МАТЬ!!! - заорал он, вложив в этот крик все свои раны,
отчаянье, цинк, бригадира, дорогу, черт-те что. - Мать! Это
ж... не мальчик кудрявый, это ж... мужчина, и потом он...
эта... под водой, подводник он, мать, подводник, а там не то
что на себя, на лошадь не будешь похож!
- Ну тогда ладно... конечно... чего уж там... это я так, -
быстро согласилась, испугавшись его, тетка Мария и виновато
уставилась под ноги. Бородатый с ходу понял, в чем затор.
- Вылитый Мишка, - он тоже испугался, что поминок не будет
и этот сейчас подхватит гроб и поминай как звали, - вылитый. Я
его, мерзавца, вот с такого возраста, - (он отмерил сантиметров
двадцать), - знаю. Вылитый.
- Ну вот! - вырвалось у капитана. К нему сразу вернулась
ушедшая было куча здоровья. - Дааа, ну ты, мать, даешь! Мишку
не узнать, а? Дааа! - теперь ему опять стало хорошо, даже
как-то молодцевато стало, раскудрись оно провались!
- Ну ладно, граждане, - махнул рукой куда-то в сторону
капитан, - вам - туда, а мне - обратно. Извините, если что...
- Ну нет, милый, ты чего эта? - бородач встал рядом. -
Привез и давай мотаем? Вам, значить, туда, а нам отсюда, так,
что ли? А поминки? А народ? Не пустим! - он вдруг взял капитана
под локоток. Рука у деда была деревянная, и капитан понял -
точно, не пустят.
- Так... флот же тоже ждет... боевые кораб-лиии, -
замямлил он.
- Подождет, не обломится, - обрубил бородач, - народ тебя
ждет. А мы тебе справку заделаем... печать... вроде ты у нас
приболел, что ли, - борода так захохотал, что какая-то впереди
крадущаяся тетка с кошелкой присела, дернула головой,
заверещала: "Милиция!" - и мотанула куда-то совсем.
Действительно, все было готово. С Ивановым разделались в
момент. Никто так и не вспомнил, был ли он черным или, может,
сразу лысым. Праздничный стол раздался в осеннем великолепии.
Это был какой-то ведерный край: в середине стола стояла такая
ужасная бутыль самогона, такой величины и прозрачности, что
сквозь нее была полностью видна высоко поднятая табуретка.
За столом сидели старики и старушки, празднично убранные.
На стариках так горели ордена и медали, что стояло сплошное
сияние. У одного векового деда, с серебряной в пояс бородой,
кроме всего прочего было еще четыре Георгиевских креста.
Через двадцать минут за столом все были свои. Старики с
интересом рассматривали Мишкины медали за десять и пятнадцать
лет безупречной службы. Они передавали их друг другу, и каждый
обязательно переворачивал и читал вслух.
- Дааа. Нам такие не давали. Они теперь вон какие.
Молодца, Мишка, молодца, не посрамил, дааа...
Вскоре капитан решил, что ему нужно что-то сказать, а то
через пару минут, он так прикинул, сказать он уже ничего не
сможет, через пару минут он уже сможет только закивать это
дело. Он встал и сначала бессвязно, а потом все лучше и лучше
начал говорить про флот, про море, про Мишку, которого совсем
не знал, и чем больше он говорил, тем больше ему казалось, что
он говорит не про Мишку, а про себя, про свою жизнь, про
службу, про флотское братство, которое, гори оно ясным
пламенем, все равно не сгорит, про Родину, про
тех, кто ее сейчас защищает и, в случае чего, не пожалеет
жизни, про священные рубежи...
