проникли в гостиную, юлили и попрошайничали около Амалии
Фердинандовны, и та, притворно сердясь, не могла удержаться и
бросала куски им под стол. Кошкам же все было мало, они шныряли
под всеми стульями, и казалось, их не две, а гораздо больше.
Потом одна из них, более жирная, вспрыгнула на колени к
Наталии, и она, рассеянно погладив кошку, мягко столкнула на
пол, но та прыгнула снова, и потом еще и еще, пока я не скинул
ее довольно внушительным подзатыльником. Амалия Фердинандовна
насторожилась, но Наталия вдруг закашлялась, и проделка сошла
мне с рук безнаказанно.
У Наталии портилось настроение, и я чувствовал, что это
непонятным образом связано с кошками. Она сидела теперь немного
ссутулившись, словно от холода, старалась не разговаривать, и
несколько раз у нее начинался сильный кашель. А кошка упорно не
уходила от нас, сновала под нами и терлась о ноги, выписывала
вокруг них восьмерки. Мне раза два удалось незаметно дать ей
пинка, но она каждый раз возвращалась, и мне, против всякого
здравого смысла, начинала мерещиться в ней сознательная
зловредность, и вспоминались страшные истории о
животных-оборотнях.
Наталии стало еще хуже, она явно была нездорова -- глаза
покраснели, и дышала с трудом. Я предложил ей уйти, она
согласилась, если я провожу ее и вернусь назад, чтобы совсем не
испортить именины.
По пути она тяжело опиралась на мою руку, и дома долго не
могла отдышаться.
-- Я тебе объясню, не пугайся... я должна тебе сделать
признание, только не смейся пожалуйста... у меня очень смешная
болезнь: аллргия на кошек, настоящая медицинская аллергия... ты
же видел, вроде ангины, это от их шерсти, или от чего-то, что
есть на шерсти... так что для меня табу шерсть кошек, а не они
сами... хотя это одно и то же... видишь, как глупо, я хотела бы
кошку в доме, и нельзя... только ты не волнуйся, к утру
пройдет.
Она проспала всю ночь и половину следующего дня,
свернувшись клубком, как больной зверь, и изредка вздрагивая во
сне. Зато, вставши к обеду, она полностью оправилась от своей
внезапной болезни и выглядела отдохнувшей и свежей.
Мы обедали в ресторане, и я предложил заодно пойти
погулять, но она отказалась:
-- Хочу сделать дома кое-какие мелочи... чисто дамские
хлопоты.
Она вытряхнула свой чемодан и, разбросав на кровати яркое
легкое платье и другие разноцветные вещи, похожие на оперение
для диковинной птицы, поправляла в них что-то и заглаживала
утюгом складки. Она делала это, будто играя или устраивая для
меня маленькое представление, и казалось, я вижу кадры из
красивого фильма, но ощущения домащнего уюта ее занятие не
приносило. Все портил чемодан у ее ног.
-- Собираешься ехать? -- спросил я, чувствуя, что не
следует этого спрашивать.
Она отложила платье и сказала спокойно:
-- Нет, это я просто так... ни с того, ни с сего
захотелось.
Потом она все спрятала в чемодан, и мы про него забыли.
Был тихий вечер, был чай в саду под цветами шиповника, и была
ночь, и все было спокойно и счастливо. Единственное, что мне
показалось странным -- то, что заснуть я не мог ни на минуту,
хотя спать очень хотелось.
8
Утром к нам постучался Юлий и вручил Наталии телеграмму.
-- Что же, -- я этого ожидала, -- насмешливо сказала она,
-- господа скульпторы и на новом месте изволили со всеми
перепортить отношения! И теперь вызывают меня вместо скорой
помощи, чтобы я улыбалась тамошним местным властям. Ох, уж эти
господа скульпторы!
Меня успокоил было ее веселый и почти безразличный тон, но
лишь только Юлий ушел, речь ее стала тихой и, пожалуй, слегка
обиженной:
-- Он всегда был большим ребенком, я тебе уже говорила...
а я была нянькой, смею думать, хорошей нянькой. Начиная с того,
чтобы найти заказ, и снять мастерскую, и заставить потом
какой-нибудь нищий садово парковый трест заплатить деньги, --
она помолчала и перешла на обычный свой тон мягкой
насмешливости, -- а сейчас все очень забавно: он легко
примирился с тем, что я не жена ему больше, но не может
отвыкнуть считать меня свей нянькой... и я, к сожалению, тоже,
-- она потянулась к моим сигаретам, подождала, пока я зажгу ей
спичку, и сказала задумчиво и очень медленно, -- так что
видишь, вчера я не зря перебрала мои тряпочки.
Ее голос звучал пугающе-ровно, и еще -- отчужденно, из
опасения, что я буду спорить и уговаривать. Впервые этот тон
обернулся, хотя и защитным, но все же оружием против меня, и
ранило оно, это оружие, очень больно.
А она продолжала, по-светски живо и без пауз между
словами, словно боялась, что я перебью ее и не позволю
договорить:
-- Только не вздумай меня ревновать, как няньку. Я открою
тебе важный секрет: увидев тебя, я сказала себе -- вот мужчина,
которому не нужна нянька! Если ты разочаруешь меня, я утоплюсь.
И не пытайся меня отговаривать, -- ее голос стал почти
умоляющим, -- нянька древняя и почтенная профессия!
Я слышал ее как бы издалека и не очень хорошо понимал, что
она говорит, а потому отвечал механически, что само придет на
язык, и успел даже подумать, что это к лучшему, если мой тон
сейчас будет безразличным.
-- Не собираюсь... отговаривать... но не поэтому.
-- А почему, скажи? -- она смотрела на меня с
любопытством, и во взгляде уже не было отчужденности, а только
живой, и очень живой интерес, и это отчасти вывело меня из
оцепенения.
-- Лишено смысла, -- пожал я плечами, стараясь, чтобы это
вышло по-академически сухо, и как мог, скопировал ее интонации,
-- "так что видишь, вчера я не зря перебрала мои тряпочки".
Получилось, должно быть, смешно, и она рассмеялась:
-- Ага, это очко в твою пользу! Твои шансы растут! --
несмотря на интонацию скептической иронии, в ее глазах
светилась радость, что понимание так быстро восстановилось, --
Значит, с тобой можно говорить серьезно... Тогда слушай: раз
Дима просит помощи, а самолюбие его необъятно, ему
действительно очень плохо, и нужно его спасать. Думаю, мне
быстро удастся укрепить его дух и обольстить муниципальные
власти, я тебе напишу, что и как... Но главное, хорошенько
запомни: я не собираюсь тебя бросить,
мужчина-которому-не-нужна-нянька нынче большая редкость!
Поездку в аэропорт, такси и автобусы, я почти не помню. На
нужный рейс мест уже не было, и мы долго стояли у кассы, пока
нам не достался случайный билет, а потом гуляли среди газонов с
грязной и чахлой травой, прислушиваясь к объявлениям рейсов.
Потом мы стояли у загородки из труб, выкрашенных белой краской,
и за эту загородку меня уже не пустили, а Наталия за следующей,
такой же белой загородкой что-то спрашивала у стюардессы и,
обернувшись ко мне, улыбалась и махала рукой, пока набежавшая
справа толпа не поглотила ее.
В общем, поездка оставила впечатление больного и по-своему
счастливого сна, в котором прожита целая жизнь, но ничего
толком не вспомнить. В памяти осела реальностью лишь белая
загородка, разделившая нас у выхода на летное поле,
отвратительно достоверная, с лоснящейся, чуть желтоватой
поверхностью краски и застывшими в ней жесткими волосками
щетинной кисти.
На обратном пути меня преследовал белый цвет -- белая
щебенка дороги и белая пыль за окнами, белый потолок автобуса и
белый чемодан в проходе между белыми креслами. В тот день мне
казалось, что именно глянцевитая белизна -- цвет тоски, цвет
потери, цвет неприкаянности.
В город я возвратился затемно. От жары и тряски в автобусе
я задремал, и снились странные сны, причудливо искаженные
обрывки событий минувшей недели. Без конца повторялись видения
душного вечера у Амалии Фердинандовны, колыхание огоньков
свечей иблеск глазури именинного пирога под ними. И по-детски
радостный взгляд Наталии, приоткрытые от восхищения перед этими
огоньками губы, и отражения свечек в ее глазах -- а потом
появилась белая кошка, и все стало портиться, портиться,
портиться. Она кружила около нас и лезла на колени к Наталии, и
терлась неотвязно о наши ноги, и сколько я ни гнал ее, ни
отшвыривал, каждый раз она возникала снова, и терлась, и юлила
в ногах, и вилась по змеиному, становясь все больше похожа на
уродливое белое пресмыкающееся. Кыш, кыш, оборотень!.. Кыш,
оборотень проклятый!.. Она продолжала виться в ногах, вырастала
в размерах и оттесняла меня от стола все дальше, глядя
просительно и с угрозой, а я чувствовал страх и ненависть к
ней, и наконец, в приступе ярости ударил ее изо всех сил ногой,
почувствовав страшную силу этого удара по тому, как провалилась
нога в мягкое и упругое тело чудовища, совсем уже потерявшего
кошачьи черты. Вот тебе, вот тебе, оборотень! Кыш, оборотень
проклятый!.. Я пытался ударить еще и все время попадал мимо, но
чудовище стало уменьшаться и, вертясь на земле, превратилось
опять в кошку, а я, все еще стараясь ее ударить, не мог
шевельнуть ногой, и от этих отчаянных усилий проснулся.
Автобус опустел и подъезжал к городу, и до самой станции я
не мог придти в себя от привидевшегося кошмара, от ощущуния
животной ярости и страха. И еще от того, что во сне удалось
ударить кошку-оборотня.
Когда я добрел до дома, в моей комнате горел свет, и Юлий,
оказавшийся тут как будто случайно, расставлял в буфете
бутылки. Вероятно, я выглядел диковато, и он заставил меня
выпить целый стакан чего-то крепкого, а после все подливал и
подливал в рюмку пахучую настойку.
Потом постучали в дверь, и Юлий, который что-то
рассказывал, асторожился и замолчал, встал от стола и,
беспокойно глядя на дверь, отошел с рюмкой к окну, и только
тогда громко сказал "войдите".
Вошла, вернее, вбежала Амалия Фердинандовна -- я впервые
видел ее растрепанной -- она приготовилась, видимо, спать и
была в халате, поверх которого накинула шали.
-- Извините меня, прошу вас, я не стала бы вас беспокоить,
но я видела, вы не спите! Боже, боже! В моем доме что-то
ужасное! Я весь вечер боялась быть дома, оттого что в нем
пусто, и это в первый раз после отъезда моего мужа мне страшно
в доме! Боже, боже! Бедная Китти! -- причитала она, и ничего
более связного мы от нее не добились.
Взяв с собою на всякий случай фонарь, мы перелезли через
низкий забор, разделяющий наши участки.
-- Вот здесь, вот сюда выскочила бедная Китти, -- Амалия
Фердинандовна всхлипнула, -- а ведь Китти всегда ходила
спокойно, но тут она прыгала, била лапами и потом упала! О,
боже! Я боюсь войти в мой дом! Какое счастье что вы не легли
спать!
Я пошарил лучом фонаря по земле перед домом, и радужное
пятно света, среди листьев тополя, втоптанных в землю, осветило
белую кошку, лежащую на боку с откинутой к спине головой.
-- Вы не успели заметить, откуда выскочила ваша Китти? --
осведомился Юлий, выждав паузу между всхлипываниями. Он
осторожно потрогал кошку носком ботинка -- она была бесспорно
дохлой.
-- Я не успела заметить! Разве могла я знать! -- ее одолел
новый приступ рыданий. -- Кажется, вот отсюда! -- она показала
на дырку в ступенях крыльца.
Когда мы садовой лопатой отдирали истертые каблуками
ступени, с режущим ухо скрипов выдергивая ржавые гвозди, мне
казалось, внизу под щелями, в луче фонаря медленно шевелится
нечто лоснящееся и мерзкое. Но вскрыв крыльцо, мы под ним
ничего не нашли, кроме запаха плесени и, в задней дощатой
стенке, нескольких черных дыр, к исследованию которых охоты у
