Сколько так прошло времени -- не представляю, может быть,
всего лишь секунды, но они были очень долгими, эти секунды. И
путь от берега -- когда Лена, произнеся что-то беззвучным
движением губ, осторожно встала, и мы, будто повинуясь приказу,
пошли вслед за ней -- путь к дороге по насыщенной жаром степи,
по мягкой сухой земле, поглощающей шорох шагов, тоже был
бесконечным.
У Юлия в сумке нашелся термос с чем-то холодным -- не то
квас, не то морс. Мы пили его по очереди, стоя на пыльной
дороге, и тающий на губах холод кисловатого питья возвращал
спасительное ощущение материальности и надежности окружающего
мира.
-- По-моему, мы присутствовали на сеансе гипноза, -- в
привычно веселом голосе Юлия звучала едва уловимая нотка досады
или даже злости, -- сознайся, Елена, ты готовишься выступать с
этим в цирке?
-- Не знаю, ничего я не знаю, -- она вынудила себя
улыбнуться, -- мне там было нехорошо.
Мы шли по дороге, стараясь не ворошить бархатный покров
пыли, но все равно каждым шагом взбивалось густое, медленно
оседающее красноватое облачко.
Солнце ушло за далекий мыс, и в воздухе сразу стало
прохладно и сумеречно. Лена взяла нас под руки, и я чувствовал,
как она время от времени зябко ежилась.
-- Я всегда боялась моря, особенно в такую погоду. В нем
есть страшная сила... мне трудно объяснить это... не просто
сила, а что-то думающее, наблюдающее, словно тысяча глаз на
меня смотрит... беспощадное, как машина, бесчувственное...
когда ветер и волны, оно в глубине, а в тишь у самого берега,
или даже на буругу... любопытное, умное, смотрит, слушает
отовсюду, может, и мысли подслушивает...
-- Национальная болезнь: мания преследования, -- подал
голос Юлий, -- один раз пойми это, и твои страхи исчезнут. А
так свихнуться можно! Ты и на нас нагнала сегодня чего-то
такого...
-- Я была долго уверена, что это только мое, что никто
больше не чувствует этого... и очень удивилась, когда прочитала
сказку про морского царя. Будто бы раз в год царь морской
приказывает замереть своему подводному царству. И ветер тогда
стихает, и море успокаивается -- ни песчинка на дне, ни
травинка не шелохнутся. Если хоть что-нибудь пошевелится, бда,
будет такая буря, что никто цел не останется. А если все
неподвижно, морской царь выезжает на колеснице и вдоль берега
едет, едет, свое царство в тишине осматривает...
-- И прихватывает с собой девиц, которые зазеваются и
вовремя не уберутся домой, -- не выдержал Юлий, -- да этим еще
в древней Греции бабушки пугали своих разбитных внучек! Этой
сказке не меньше, чем три тысячи лет, это очень древняя
выдумка.
-- Ну и что же, что древняя! Страх-то в ней настоящий.
-- Страх, страх... -- проворчал Юлий, -- людям хочется
верить в большой страх... волка бояться скучно -- нет в нем
тайны... а хочется непонятного.
Лена слегка усмехнулась -- она явно прислушивалась. Юлий
молчал, и я поспешил заполнить паузу:
-- Я читал в одном умном журнале, что моряки сходят с ума
не реже городских служащих. И если отбросить потерпевших
крушение, то почти все повреждаются в уме именно во время
штиля, в такую вот, как сегодня, слишком спокойную погоду. Она
всем портит нервы -- море давит на психику.
-- Я понимаю вас, понимаю... конечно, давит... конечно,
даит на психику... но мне кажется, что у моря своя психика,
она-то и давит, я это чувствую... а вы считаете, что я
ненормальная.
Разговор снова зашел в тупик, но мы уже, к счастью,
добрели до города. Лена сказала, что работает завтра с утра и
хочет выспаться. Мы проводили ее, и по пути домой Юлий, против
обыкновения, не произнес ни слова. Только уже за калиткой,
перед тем, как уйти на свою половину, он вдруг спросил:
-- Скажите, а вы уверены, что в море нет ничего такого?
-- Вы же образованный человек, Юлий, -- укорил я его.
-- Жалко, -- сказал он серьезно, -- спокойной ночи.
6
Я сидел у окна и курил. В саду начиналась ночь, под
деревьями уже стемнело, а на улице был еще вечер. Густая
дорожная пыль, успокоившись в сумерках, легла вдоль следов
колес мягкими серыми валиками, в домах напротив загорались
огни, и между крышами светилась сиреневая лента заката.
Соломенное кресло при каждом моем движении поскрипывало, и
мне слышались в этих звуках однообразные успокоительные
интонации: ничего... ничего... ничего... Как тихо в доме...
Юлий, наверное, спит. Или вот так же сидит у окна. Хотя, ему-то
зачем. У него все спокойно и благополучно. Все и всегда
благополучно... У меня тоже было спокойно, тоже благополучно.
До вчерашнего дня. Да и вчера ведь почти ничего не было. Ничего
еще не было, и все равно меня зацепили, как рыбу крючком
зацепили, и тянут уже из моего пруда, из моего покоя. И нет тут
ничьего умысла -- не Наталия же... Система случайностей... Но
от этого спокойнее не становится...
Вот я сижу, жду ее -- а что в том проку? Что я скажу ей?
Она слышала это уже много раз, от разных мужчин, и от старых
знакомых, и от случайных, таких, как я. Ее просто стошнит!.. И
вернутся они усталые, может быть раздраженные, даже наверняка
раздраженные. У них тоже не все просто, странные отношения у
нее сДимой... И еще их свихнувшийся пес, не поймать им его.
Нелепая какая идея, гоняться в степи за сумасшедшей собакой...
она сама бегает не хуже автомобиля...
Вдалеке в неподвижность улицы вторглось движущееся пятно.
До чего смешная походка... гуттаперчевая... и руки болтаются,
как два резиновых шланга.
Да, странные у них отношения. Интимные и отчужденные
сразу. Понимают с полуслова друг друга, и совершенно чужие... И
как она странно сказала -- мне казалось, у меня двое детей. Не
кажется, а казалось...
Человек со смешной походкой остановился у нашей калитки и
разглядывал окна; я отодвинулся вглубь комнаты, не желая
становиться предметом его исследования. Высокий, нескладный,
вблизи он напоминал гигантскую пневматическую игрушку; лицо,
слишком большое даже для его рослой фигуры, казалось эластичною
маской, наполненной жидкостью и если в нем, не дай бог,
испортится клапан, то все пропало -- выльется изнутри вода,
сморщится кожа лица, закроются щелочки глаз, и весь он
складками осядет на землю, как пустой водолазный скафандр.
Словно сознавая свою уязвимость плохо сделанной надувной
игрушки, он вел себя предельно осторожно. Несколько раз он
протягивал руку к запору калитки и отводил ее снова назад, а
когда решился войти, отворил калитку ровно настолько, чтобы в
нее протиснуться, но зато пролез сквозь нее не спеша и уверенно
-- с медлительным спокойствием гусеницы, тщательно ощупавшей
кромку листа, прежде чем вползти на него.
Он постучал в мою дверь, и когда я открыл ему,
приветствовал меня громко и радостно, и почему-то в третьем
лице:
-- Ага! Наконец! Вот он и дома! -- от улыбки его лицо
раздалось вширь и стало занимать еще больше места. -- Он курит,
и много курит! -- он шумно понюхал воздух и, сделав паузу,
сбавил громкость: -- Извините, что я провинциально и запросто!
Третий раз захожу, а вас нет все и нет, -- он сделал еще одну
паузу, как будто ему трудно было говорить, -- мне бы от вас
пару слов! Интервью, как говорится. Я из газеты, редактор!
-- Садитесь, пожалуйста, -- пригласил я; он был такой
несуразный, что я никак не мог решить, приятен он мне или
неприятен.
-- Попросить вас хочу, -- он опасливо покосился на кресло,
-- просбу имею: на воздух пойдемте... день-то душный, и не
вздохнуть было... а мы вот с вами проветримся, перед сном
погуляем.
Мы вышли на улицу, и слушать его стало легче, паузы между
словами исчезли и речь оживилась:
-- Мне от вас много не надо, мне бы про фильм, как
говорится, с научных позиций. Вот Юлий Николаевич -- дело
другое, он про режиссера да про актеров... а мы теперь с
козырей зайдем, под науку! И читателю интересно. Так уж вы не
отказывайте, убедительно вас прошу, не отказывайте!
-- Да я вовсе не против, спрашивайте.
-- Э, кому важно, что я спрошу? Важно, что вы скажете! К
примеру, о чем будет фильм, если смотреть с науки?
О чем фильм?.. Не знаю... и Юлий не знает... скорее всего,
ни о чем... и при чем здесь наука: акваланги, модель батискафа,
шхуна да несколько терминов... поцелуй влюбленных на дне
морском... только как ему это сказать...
Я решил не дразнить его и с некоторым трудом выдавил
приемлемый для него ответ:
-- В двух словах сказать трудно. Пожалуй, о том, что
исследование моря -- такая же обыденная работа, как уборка
сена.
-- Ай-ай-ай! Читатель у нас заскучает. Нет уж, давайте не
будем так огорчать читателя. Где же тогда романтика? Ай-ай-ай!
В сценарии, помните, там есть про тайны глубин, и даже про
последние тайны. Тайны! Вот чего ждет читатель! И почему тайны
последние? Если последние, что потом делать станете?
-- Насчет тайн -- художественное преувеличение. Никаких
тайн в море нет. Есть вопросы, и много. Так что, чем заниматься
-- всегда будет.
Что они, все с ума посходили... какие тайны...
За разговором мы выбрались к центру города и прогуливались
теперь по освещенным улицам. Он писал на ходу в блокноте,
причем не сбивался с шага, и по-моему, щеголял отчасти этим
профессиональным навыком. Время от времени он проверял, сколько
страничек исписано, и когда их насчиталось достаточно, спрятал
блокнот в карман:
-- Вот и спасибо, уважили! И от меня спасибо, и от
читателя. А если спросил что не так -- уж извините, не
обижайтесь пожалуйста. Такая наша специфика, что поделаешь,
дело газетное, бесцеремонное. Так уж вы, как говорится, зла не
попомните!
Он замолчал и теперь грузно сопел рядом со мной.
-- Здесь живу. Рядом. До угла с вами, -- пояснил он свои
намерения и умолк окончательно.
Мы медленно шли по бульвару, вдоль стены темных деревьев,
и месяц едва пробивался сквозь кроны. Листья каштанов выглядели
огромными лапами, каждая из которых может схватить хоть десяток
таких лун сразу, и это превращало каштаны в тысячеруких
гигантов, могучих, но безразличных к власти, что могли бы
иметь, если бы захотели. В прорезях листьев блестели черепичные
крыши, словно панцири древних ящеров, и дома со спящими в них
людьми, с заборами и скамейками, со всеми изделиями рук
человеческих, казались больным, вымирающим миром, по сравнению
с миром зелени, миром великанов-деревьев.
Дома все были темны, и я подумал сначала, что мне
померещилось, когда над плоской крышей двухэтажного дома увидел
слабое фосфорическое свечение. Выждав просвет между ветками, я
замедлил шаги -- да, над крышей что-то слабо светилось, и в
этом свечении проступал непонятный и злой силуэт -- темная
полоса, обрубок, с выступами внизу, наподобие фантастическое
пушки направлялся наклонно в небо, угрозой и вызовом звездам,
угрозой не явной, а тайным оружием, неведомым никому до
мгновения, когда по чьей-то недоброй воле оно бесшумно вступит
в действие и, в такую вот тихую ночь, посеет беду далеко в
небе, среди мерцания звезд.
-- Что это?!
-- Тс-с... -- мой спутник выпятил губы и приложил к ним
палец, а другой рукой доверительно вцепился в мой локоть.
Я почувствовал липкость его пальцев, казалось, они
приклеились ко мне намертво, и оторвать их можно будет лишь с
клочьями кожи. Тогда я придумал поправить воротник рубашки и
избавился на минуту от его пальцев, но он тотчас взял меня под
