руку снова.
-- Тс-с... Дом майора! С отделением он -- вплотную!
Мы отошли немного, и он с возбужденного шепота перешел на
быструю речь вполголоса, напоминающую бульканье супа в
кастрюле:
-- Телескоп!.. В небо он -- только для виду! А на самом
деле -- ого! Вс", вс" видит -- все четыре дороги к городу, вс"
побережье! Ни одна собака сюда не вбежит, чтоб он не узнал...
Сначала все думали -- ну, чудак, в телескоп забавляется... И
его лейтенант, не будь дурачком, написал, куда следует: так,
мол, и так, начальник мой сдвинулся. Вскоре инспекция из
управления, сам генерал, и внезапно, в двенадцать ночи. Только
он из машины -- а навстречу майор, в полной форме, сна ни в
одном глазу, докладывает: руковожу операцией по задержанию
диверсантов. Это учения есть такие, сбрасывают якобы
диверсантов, а пограничники -- их лови, ну так и Крестовский
туда же. Разрешите, мол, товарищ генерал передать руководство
действиями -- тот совсем ошалел доложите обстановку, майор, и
продолжайте!.. Что там дальше было, не знаю, но уж был готов
самовар, да случайно и коньячок оказался. А по радио --
операция. Это шумное было дело: запустили троих, одного с лодки
подводной и двоих с парашютами. Так всех их, родненьких,
милиция и взяла, стало быть Крестовский, а наряды у
пограничников -- и ведь все на ногах были -- фьють! Генерал как
надулся -- и звонить в погранштаб: у меня-де ваши люди
задержаны, привезти, или сами их заберете?.. Уехал довольный,
майору при нижних чинах руку пожал, и устную благодарность. А
когда все пришло в огласку, генерал себе орден, и Крестовскому
орден, двум сержантам медали... Да, мальчишку того,
лейтенантика, перевели скоренько... Вот и телескоп вам --
игрушечка! Вроде шарит себе по звездам, а на поверку -- под
прицелом весь город!
7
Они не приехали вечером, и не приехали ночью. Я долго еще
сидел у окна, а после, не раздеваясь, лег и заснул, как мне
казалось, на час, или того меньше. Проснувшись от шума и суеты
за окном, я не мог понять, почему сквозь шторы бьет солнце, и
не снятся ли мне лязганье автомобильных дверец и возбужденные
голоса.
Заставляя себя преодолевать сонную апатию, я вслушивался.
Самым громким и раздраженным был голос Димы, иногда ему тихо
отвечала Наталия, и все время в их разговор, точнее, в их спор,
вклинивались короткие и деловитые, но не без ноток нервозности,
реплики Димитрия, относящиеся не то к погрузке, не то к
разгрузке машины.
-- Не понимаю тебя, не понимаю, что ты хочешь нам
доказать, -- настойчиво и растерянно сразу, говорил Дима, -- ты
же знаешь сама, это бесполезно!
-- Почти знаю... почти бесполезно... -- ее голос звучал
напряженно и ровно, и я уловил в нем вчерашние интонации не
зависимого ни от чего покоя, которые, главным образом, и
выводили из себя Диму.
Дальнейшие их пререкания заглушил рокот мотора. Когда он
стал громче и начал перемещаться, я осознал, наконец, что они
уезжают. Подбежав к окну, я успел увидеть автомобиль в конце
улицы и медленно оседающую завесу пыли.
Я отказывался верить глазам. Как же это?.. Не может
быть...
Остатки сонливости стряхнулись сами собой, и начиная уже
понимать непреложную реальность происходящего, я выбежал на
крыльцо -- от калитки навстречу мне шла Наталия. Лицо ее было
усталым и бледным, но ноги ступали по песчаной дорожке легко, и
походка сохранила упругость.
-- Вот видишь, я не уехала, -- сказала она просто, -- мне
надоела жизнь на колесах. Я устала, очень устала.
Меня оглушила стремительность событий последней минуты,
мгновенный переход от сна к реальности, и от полного отчаяния к
неожиданной, еще не вполне осознанной радости, и боясь говорить
что-нибудь, чтобы не спугнуть счастливое наваждение, я пытался
согреть в ладонях ее руки, почти безразличные от крайней
усталости, и несмотря на усталость и безразличие, все же
ласковые.
-- Все хорошо, -- слабо улыбнулась она, и губы ее чуть
заметно вздрагивали, -- только мне нужно выспаться.
Уже поднявшись по лестнице к мезонину, она помахала рукой:
-- Тебе мальчики передавали привет. Они к тебе заглянули,
но будить не решились... Я им сказала, что они поступили мудро.
Следующие несколько дней были для нас бзоблачными. Юлий
дважды уезжал по делам, а остальное время сидел взаперти и
работал, никто нас не беспокоил, и мы совершенно забыли, что на
свете бывают заботы и огорчения.
Наталия была весела и со мной неизменно ласкова. Мы много
бродили по степи и вдоль берега, иногда добираясь до еле видных
из города изъеденных временем плоскогорий и до меловых
прибрежных утесов, лазали там по скалам, забирались в пещеры, и
радовались каждому цветку и каждой травинке.
Однажды мы сидели на ступеньках у сфинкса, слегка
разморившись от солнца, и смотрели, как в редкой траве шныряло
несколько кошек, ухитряясь на что-то охотиться.
Ветер тонко жужжал в щелях постамента, его пение
прерывалось, словно кто-то пытался играть на свирели, и у него
не хватало дыхания. Короткий звук... длинный... еще два длинных
и снова короткий...
-- Я уже научилась знать, что ты думаешь... -- она водила
задумчиво пальцем по шершавому известняку, -- будто нам подают
сигналы и просят ответить... а нам не понять.
Ветер ослабел, стало жарко, и пение стихло. Серая ящерка
незаметно скользнула на камень и грелась на солнце, часто дыша
и глядя на нас крохотными внимательными глазами. Что-то в нас
ее не устроило, и она снова юркнула в щель.
-- Мне приходят в ум сумасбродные мысли... почему бы не
поселиться где-нибудь здесь, у моря, вот в таком тихом
городе... в нем есть тайны и давний-давний покой... бросить всю
суету, ходить вечерами к морю и слушать его голоса... или
сидеть тихо дома, смотреть, как в саду засыпает зелень... а
потом по лунным квадратам танцевать на полу...
Жужжание ветра возобновилось, она замолчала и стала
прислушиваться.
Мы ушли, и я думал, разговор этот забудется, но вечером
она о нем вспомнила. У нас стало привычкой заплывать по ночам в
море и подолгу болтать, глядя в звездное небо и держась за
руки, чтобы нас не отнесло друг от друга.
-- Знаешь, я не могу забыть те звуки... то пение ветра...
мне все кажется, оно что-то значило, и тоскливо от этого... как
потерянное письмо...
-- Сколько можно помнить о такой глупости, -- я чуть не
сказал это вслух, но каким-то змеиным инстинктом понял, что
нельзя выдавать раздражения.
-- Ты суеверна, как средневековый монах, -- я поймал себя
на том, что копирую интонации Юлия, но избавиться от них уже не
мог, -- ты полагаешь, ангелы от безделья удосужились выучить
азбуку Морзе?
-- Не кощунствуй, -- она засмеялась, но смех был
нервозный, -- я боюсь, когда так говорят... смотри, какое
черное небо... вдруг пройдут по нему лиловые трещины,
зигзагами, как по ветхой ткани... и дальше все будет очень
страшно.
Я промолчал, чтобы дать ей самой успокоиться. Как она
взвинчена... отчего бы это...
Мы немного отплыли к берегу, и она заговорила о другом, но
я уже чувствовал тончайшую, еле уловимую отчужденность в каждом
ее слове:
-- Стоит мне попасть в море, как я чувствую себя морским
зверем... земля делается чужая и странная, а море становится
домом... и мне кажется, если я захочу, то смогу раствориться в
море... и это не страшно... и никто бы ничего не заметил,
никому бы не было больно... даже ты сейчас не заметил бы.
Меня больно царапнула последняя фраза, но вскоре она
забылась, и потом вся эта неделя мне вспоминалась совершенно
счастливой. А конец ее, как ни странно, обозначился вечером,
который был задуман, и начинался, как веселый и праздничный.
Мы привыкли к тому, что соседка наша, Амалия
Фердинандовна, по утрам или днем приветливо улыбалась со своего
балкона, иногда затевая короткие разговоры о пустяках. Я ни
разу не видел, чтобы она выходила из дома, и мне стало
казаться, что она существует исключительно на балконе. Возле
нее обычно, если они не шныряли в это время по саду, были ее
белые кошки, Кати и Китти. Как она объяснила нам все с того же
балкона, они названы так не из кокетства, а потому что в ее
семье, живущей в Крыму уже чуть не сто лет, всегда держали двух
кошек, и всегда их звали Кати и Китти. Из других признаков
жизни в ее доме раздавались звуки рояля и довольно приятное
пение -- она в свое время училась в консерватории, пока не
вышла замуж за ачальника всех телеграфов и почт этого
захолустного района. Несмотря на возраст и полноту, она не
потеряла привлекательности, и ее пухлые губы и небесно-голубые
глаза сохраняли детское выражение. Ее мужа мы не видали: он был
в Москве на курсах, где людей с дипломами юристов превращали в
профессиональных почтмейстеров.
В тот день, как обычно, она утром нам помахала с балкона,
но позднее, к вечеру, случилось невероятное: она к нам
спустилась, и не просто спустилась, а, радостно улыбаясь, зашла
в наш сад. Это произвело на нас такое же впечатление, как если
бы кошачий сфинкс сез со своего постаента на берегу и явился к
нам в гости к чаю.
-- Я вас всех троих приглашаю в мой дом! Сегодня день моих
именин, день моего ангела!
В их семье дням рождения не придавали значения, но зато
именины всегда чтились свято.
-- Только пусть это будет секрет между нами. Майор
Владислав, -- она так называла Крестовского, потому что он
когда-то учился вместе с ее мужем, -- майор Владислав, он очень
обидчивый, но если позвать его, нужно звать прокурора, а тогда
еще и других. Они все так много пьют водки, и потом будут
ссориться и за мной ухаживать -- я без мужа не могу с ними
справиться!
Стол был накрыт в полутемной гостиной. В приятной прохладе
поблескивала полировка рояля и овальные рамки на стенах -- из
них смотрели на нас пожелтевшие фотографии, бравые мужчины с
усами и в клетчатых брюках, и дамы в шляпках, напоминающих
корзинки с цветами. Перед иконой в углу горела лампадка.
Когда она принесла пирог с горящими свечками, стол
сделался очень нарядным. Кроме главного пирога, имелось
множество пирожков, кренделей и булочек, и вишневая наливка в
большом хрустальном графине.
Выпив несколько рюмочек, Амалия Фердинандовна
раскраснелась и увлеченно рассказывала о столичных премьерах
десятилетней давности, а Юлий весьма галантно за ней ухаживал
и, удачно вворачивая вопросы и восклицания, превращал ее
болтовню в видимость общего разговора.
У Наталии обстановка гостиной, пирог со свечками и сама
Амалия Фердинандовна вызывали детскую радость, и она успевала
болтать со мной, причем всякий раз, когда Амалия Фердинандовна
поворачивалась в нашу сторону, она видела, как мы, ее слушая,
чинно жевали, и встречала внимательный, хотя и чуть озорной
взгляд Наталии.
-- Это точь-в-точь именины моих теток. Я недавно
вспоминала о них и жалела, что это не повторится... Мы вот так
же исподтишка болтали с сестрами, и для нас был вопрос чести,
чтобы взрослые не заметили, что мы заняты посторонним... Мне
сейчас подарили кусочек детства... такие же свечки на пироге, и
фотографии в рамках, и сладкая-сладкая наливка...
Я радовался, что ей хорошо, и тому, что нам хорошо вместе,
и внезапно возникшей особой, счастливой близости -- ощущению
сопричастности ее детству. Все было прекрасно, пока не
появились белые кошки. Учуявши запах пищи, они незаметно
