- О, черт! - возопил наш герой, вскакивая на ноги, опрокидывая столик
и с изумлением озираясь вокруг. - Он самый, - невозмутимо ответил тот же
голос.
- Он самый? Кто это он самый? Как вы сюда попали? - выкрикивал
метафизик, меж тем как взгляд его упал на что-то, растянувшееся во всю
длину на кровати.
- Так вот, я и говорю, - продолжал незваный гость, не обращая
никакого внимания на вопросы. - Я и говорю, что мне торопиться ни к
чему. Дело, из-за которого я взял на себя смелость нанести вам визит, не
такой уж неотложной важности, словом, я вполне могу подождать, пока вы
не кончите ваше Толкование.
- Мое Толкование - скажите на милость! - откуда вы это знаете? Как вы
догадались, что я пишу Толкование? - О Боже!
- Tec... - пронзительно прошипел гость; и, быстро поднявшись с
кровати, сделал шаг к нашему герою, меж тем как железная лампа,
подвешенная к потолку, судорожно отшатнулась при его приближении.
Изумление философа не помешало ему подробно рассмотреть одежду и
наружность незнакомца. Линии его фигуры, изрядно тощей, но вместе с тем
необычайно высокой, подчеркивались до мельчайших штрихов потертым
костюмом из черной ткани, плотно облегавшим тело, но скроенным по моде
прошлого века. Это одеяние предназначалось, безусловно, для особы
гораздо меньшего роста, чем его нынешний владелец. Лодыжки и запястья
незнакомца высовывались из одежды на несколько дюймов. Пара сверкающих
пряжек на башмаках отводила подозрение о нищенской бедности, создаваемое
остальными частями одежды. Голова незнакомца была обнаженной и
совершенно лысой, если не считать весьма длинной queue <Здесь: косицы
(франц.).>, свисавшей с затылка. Зеленые очки с дополнительными боковыми
стеклами защищали его глаза от воздействия света, а вместе с тем
препятствовали нашему герою установить их цвет или их форму. На этом
субъекте не было и следа рубашки; однако на шее с большой тщательностью
был повязан белый замызганный галстук, а его концы, свисающие строго
вниз, придавали незнакомцу (смею сказать неумышленно) вид духовной
особы. Да и многие другие особенности его наружности и манер вполне
могли бы подкрепить идею подобного рода. За левым ухом он носил некий
инструмент, как делают это нынешние клерки, похожий на античный стилос.
В нагрудном кармане сюртука виднелся маленький черный томик, скрепленный
стальными застежками. Эта книга, случайно или нет, была повернута таким
образом, что открывались слова "Rituel Camolique" <Католический требник
(франц.).>, обозначенные белыми буквами на ее корешке. Печать загадочной
угрюмости лежала на мертвенно-бледной физиономии незнакомца. Глубокие
размышления провели на высоком лбу свои борозды. Углы рта были опущены
вниз с выражением самой покорной смиренности. Сложив руки, он подошел с
тяжким вздохом к нашему герою, и весь его вид предельной святости не мог
не располагать в его пользу. Последняя тень гнева исчезла с лица
метафизика, когда, завершив удовлетворивший его осмотр личности
посетителя, он сердечно пожал ему руку и подвел к креслу.
Было бы, однако, серьезной ошибкой приписать эту мгновенную перемену
в чувствованиях философа одной из тех естественных причин, которые могли
оказать здесь влияние. В самом деле, Пьер Бон-Бон, в той мере, в какой я
был способен понять его характер, менее кого бы то ни было мог поддаться
показной обходительности. Невозможно было предположить, чтобы столь
тонкий наблюдатель людей и предметов не раскусил бы с первого взгляда
подлинный характер субъекта, явившегося злоупотреблять его
гостеприимством. Помимо всего прочего, заметим, что строение ног
посетителя было достаточно примечательным - что он с легкостью удерживал
на голове необычайно высокую шляпу, что на задней части его панталон
было видно трепетное вздутие, а подрагивание фалд его сюртука было
вполне осязаемым фактом. Судите же поэтому сами, с чувством какого
удовлетворения наш герой увидел себя внезапно в обществе персоны, к
которой он всегда питал самое безоговорочное почтение. Он был, однако,
слишком хорошим дипломатом, чтобы хоть малейшим намеком выдать свои
подозрения по поводу реального положения дел. Показывать, что он хоть
сколько-нибудь осознает ту высокую честь, которой он столь неожиданно
удостоился, не входило в его намерения. Напротив, он хотел вовлечь гостя
в разговор и выудить у него кое-что из важных этических идей, которые
могли бы, получив место в предвкушаемой им публикации, просветить
человеческий род, а вместе с тем и обессмертить имя самого автора; идей,
выработать которые, должен я добавить, вполне позволяли посетителю его
изрядный возраст и его всем известная поднаторелость в этических науках.
Побуждаемый сими просвещенными взглядами, наш герой предложил
джентльмену присесть, а сам, воспользовавшись случаем, подбросил в огонь
несколько вязанок, поднял опрокинутый столик и расставил на нем
несколько бутылок mousseux <Игристого (франц ).>. Быстро завершив эти
операции, он поставил свое кресло vis-d-vis <Напротив (франц.).> кресла
своего партнера и стал ждать, когда же тот начнет разговор. Но даже
план, разработанный с наибольшим искусством, часто опрокидывается при
малейшей попытке его осуществить, и наш restaurateur был совершенно
обескуражен первыми же словами посетителя.
- Я вижу, вы меня знаете, Бон-Бон, - начал гость, - ха! ха! ха! - хе!
хе! хе! - хи! хи! хи! - хо! хо! хо! - ху! ху! ху! - и дьявол, тут же
отбросив личину святости, разинул во всю ширь, от уха до уха, рот, так
что обнажился частокол клыкастых зубов, запрокинул назад голову и
закатился долгим, громким, зловещим и неудержимым хохотом, меж тем, как
черный пудель, припав задом к земле, принялся с наслаждением ему
вторить, а пятнистая кошка, отпрянув неожиданно в самый дальний угол
комнаты, стала на задние лапы и пронзительно завопила.
Философ же повел себя иначе; он был слишком светским человеком, чтобы
смеяться подобно собаке или визгом обнаруживать кошачий испуг дурного
тона. Он испытывал, следует признать, легкое удивленье при виде того,
как белые буквы, составляющие слова "Rituel Catho-lique" на книге в
кармане гостя, мгновенно изменили свой цвет и форму, и через несколько
секунд на месте прежнего заглавия уже пылали красными буквами слова
"Regltre des Condamnes" <Реестр обреченных (франц.).>. Этим
поразительным обстоятельством и объясняется тот оттенок смущения,
который появился у Бон-Бона, когда он отвечал на слова своего гостя, и
который, в противном случае, по всей вероятности, не наблюдался бы.
- Видите ли, сэр, - начал философ, - видите ли, по правде говоря... Я
уверен, что вы.., клянусь честью.., и что вы прокл.., то есть, я думаю,
я полагаю.., смутно догадываюсь.., весьма смутно догадываюсь.., о
высокой чести...
- О! - а! - да! - отлично! - прервал философа его величество, -
довольно, я все уже понял. - И вслед за этим он снял свои зеленые очки,
тщательно протер стекла рукавом сюртука и спрятал очки в карман.
Если происшествие с книгой удивило Бон-Бона, то теперь его изумление
сильно возросло от зрелища, представшего перед ним. Горя желанием
установить, наконец, какого же цвета глаза у его гостя, Бон-Бон взглянул
на них. И тут он обнаружил, что вопреки его ожиданиям цвет их вовсе не
был черным. Не был он и серым, вопреки тому, что можно было бы
предположить - не был ни карим, ни голубым - ни желтым - ни красным - ни
пурпурным - ни белым - ни зеленым - и вообще не был никаким цветом,
который можно сыскать вверху в небесах, или внизу на земле, или же в
водах под землей. Словом, Пьер Бон-Бон не только увидел, что у его
величества попросту нет никаких глаз, но и не мог обнаружить ни единого
признака их существования в прежние времена, ибо пространство, где
глазам полагается пребывать по естеству, было совершенно гладким.
Воздержание от вопросов по поводу причин столь странного явления
вовсе не входило в натуру метафизика, а ответ его величества отличался
прямотой, достоинством и убедительностью.
- Глаза! - мой дорогой Бон-Бон - глаза, говорите вы? - о! - а! -
Понимаю! Нелепые картинки - не правда ль? - нелепые картинки, которые
ходят средь публики, создали ложное представление о моей наружности.
Глаза!!! - Конечно! Глаза, Пьер Бон-Бон, хороши на подходящем для них
месте - их место на голове, скажете вы! - верно - на голове червя. Точно
так же и вам необходимы эти окуляры, и все ж вы сейчас убедитесь, что
мое зрение проникает глубже вашего. Вон там в углу я вижу кошку -
миленькая кошка - взгляните на нее - понаблюдайте за ней хорошенько. Ну
как, Бон-Бон, видите ли вы ее мысли - мысли, говорю я, - идеи -
концепции, - которые зарождаются под ее черепной коробкой? Вот то-то же,
не видите! Она думает, что мы восхищены длиной ее хвоста и глубиной ее
разума. Только что она пришла к заключению, что я - весьма важное
духовное лицо, а вы - крайне поверхностный метафизик. Итак, вы видите, я
не вполне слеп; но тому, кто имеет мою профессию, глаза, о которых вы
говорите, были бы попросту обузой, того и гляди их выколят вилами или
вертелом для подрумянивания грешников. Вам эти оптические штуковины
необходимы, я готов это признать. Постарайтесь, Бон-Бон, использовать их
хорошо; мое же зрение - душа.
С этими словами гость налил себе вина и, наполнив до краев стакан
Бон-Бона, предложил ему выпить без всякого стеснения и вообще
чувствовать себя совсем как дома.
- Неглупая вышла у вас книга, Пьер, - продолжал его величество,
похлопывая с хитрым видом нашего приятеля по плечу, когда тот поставил
стакан, в точности выполнив предписание гостя. - Неглупая вышла книга,
клянусь честью. Такая работа мне по сердцу. Однако расположение
материала, я думаю, можно улучшить, к тому же многие ваши взгляды
напоминают мне Аристотеля. Этот философ был одним из моих ближайших
знакомых. Я обожал его за отвратительный нрав и за счастливое уменье
попадать впросак. Есть только одна твердая истина во всем, что он
написал, да и ту из чистого сострадания к его бестолковости я ему
подсказал. Я полагаю, Пьер Бон-Бон, вы хорошо знаете ту восхитительную
этическую истину, на которую я намекаю?
- Не могу сказать, чтоб я...
- Ну, конечно же! Да ведь это я сказал Аристотелю, что избыток идей
люди удаляют через ноздри посредством чихания.
- Что, безусловно, и-ик - и имеет место, - заметил метафизик, наливая
себе еще один стакан mousseux и подставляя гостю свою табакерку.
- Был там еще такой Платон, - продолжал Его Величество, скромно
отклоняя табакерку и подразумеваемый комплимент, - был там еще Платон, к
которому одно время я питал самую дружескую привязанность. Вы знавали
Платона, Бон-Бон? - ах, да, - приношу тысячу извинений. Однажды он
встретил меня в Афинах, в Парфеноне, и сказал, что хочет разжиться
идеей. Я посоветовал ему написать что разум есть свирель. Он обещал
именно так и поступить, и отправился домой, а я заглянул к пирамидам.
Однако моя совесть грызла меня за то, что я высказал истину, хотя бы и в
помощь другу, и, поспешив назад в Афины, я подошел к креслу философа как
раз в тот момент, когда он выводил словечко глаз. Я дал лямбде щелчка, и
она опрокинулась; поэтому фраза читается теперь как Разум есть глаз и
составляет, видите ли, основную доктрину его метафизики.
- Вы бывали когда-нибудь в Риме? - спросил restaurateur, прикончив
вторую бутылку mousseux и доставая из буфета приличный запас шамбертена.
- Только однажды, monsieur Бон-Бон, только однажды. В то время, -
