говорили себе, что при его тщедушном сложении нечего ему было
соваться в трагики.
Да, это и составляло предмет моих размышлений. Шантильи, quondam
[Некогда (лат.).] сапожник с улицы Сен-Дени, помешавшийся на
театре, недавно дебютировал в роли Ксеркса в одноименной
трагедии Кребийона и был за все свои старания жестоко освистан.
- Объясните мне, ради бога, свой метод, - настаивал я, - если он
у вас есть и если вы с его помощью так безошибочно прочли мои
мысли. - Признаться, я даже старался не показать всей меры
своего удивления.
- Не кто иной, как зеленщик, - ответил мой друг, - навел вас на
мысль, что сей врачеватель подметок не дорос до Ксеркса et id
genus omne [И ему подобных (лат.).].
- Зеленщик? Да бог с вами! Я знать не знаю никакого зеленщика!
- Ну, тот увалень, что налетел на вас, когда мы свернули сюда с
четверть часа назад.
Тут я вспомнил, что зеленщик с большой корзиной яблок на голове
по нечаянности чуть не сбил меня с ног, когда мы из переулка
вышли на людную улицу. Но какое отношение имеет к этому
Шантильи, я так и не мог понять.
Однако у Дюпена ни на волос не было того, что французы называют
charlatanerie [Очковтирательство (франц.).].
- Извольте, я объясню вам, - вызвался он. - А чтобы вы лучше
меня поняли, давайте восстановим весь ход ваших мыслей с нашего
последнего разговора и до встречи с пресловутым зеленщиком.
Основные вехи - Шантильи, Орион, доктор Никольс, Эпикур,
стереотомия, булыжник и - зеленщик.
Вряд ли найдется человек, которому ни разу не приходило в голову
проследить забавы ради шаг за шагом все, что привело его к
известному выводу. Это - преувлекательное подчас занятие, и кто
впервые к нему обратится, будет поражен, какое неизмеримое на
первый взгляд расстояние отделяет исходный пункт от конечного
вывода и как мало они друг другу соответствуют. С удивлением
выслушал я Дюпена и не мог не признать справедливости его слов.
Мой друг между тем продолжал:
- До того как свернуть, мы, помнится, говорили о лошадях. На
этом разговор наш оборвался. Когда же мы вышли сюда, на эту
улицу, выскочивший откуда-то зеленщик с большой корзиной яблок
на голове пробежал мимо и второпях толкнул вас на груду
булыжника, сваленного там, где каменщики чинили мостовую. Вы
споткнулись о камень, поскользнулись, слегка насупились,
пробормотали что-то, еще раз оглянулись на груду булыжника и
молча зашагали дальше. Я не то чтобы следил за вами: просто
наблюдательность стала за последнее время моей второй натурой.
Вы упорно не поднимали глаз и только косились на выбоины и
трещины в панели (из чего я заключил, что вы все еще думаете о
булыжнике), пока мы не поравнялись с переулком, который носит
имя Ламартина и вымощен на новый лад - плотно пригнанными
плитками, уложенными в шахматном порядке. Вы заметно повеселели,
и по движению ваших губ я угадал слово "стереотомия" - термин,
которым для пущей важности окрестили такое мощение. Я понимал,
что слово "стереотомия" должно навести вас на мысль об атомах и,
кстати, об учении Эпикура; а поскольку это было темой нашего
недавнего разговора - я еще доказывал вам, как разительно
смутные догадки благородного грека подтверждаются выводами
современной космогонии по части небесных туманностей, в чем
никто еще не отдал ему должного, - то я так и ждал, что вы
устремите глаза на огромную туманность в созвездии Ориона. И вы
действительно посмотрели вверх, чем показали, что я безошибочно
иду по вашему следу. Кстати, в злобном выпаде против Шантильи во
вчерашнем "Musee" некий зоил, весьма недостойно пройдясь насчет
того, что сапожник, взобравшийся на котурны, постарался изменить
самое имя свое, процитировал строчку латинского автора, к
которой мы не раз обращались в наших беседах. Я разумею стих:
Perdidit antiquum litera prima sonum
[Утратила былое звучание первая буква (лат.).]
Я как-то пояснил вам, что здесь разумеется Орион - когда-то он
писался Урион, - мы с вами еще пошутили на этот счет, так что
случай, можно сказать, памятный. Я понимал, что Орион наведет
вас на мысль о Шантильи, и улыбка ваша это мне подтвердила. Вы
вздохнули о бедной жертве, отданной на заклание. Все время вы
шагали сутулясь, а тут выпрямились во весь рост, и я решил, что
вы подумали о тщедушном сапожнике. Тогда-то я и прервал ваши
размышления, заметив, что он в самом деле не вышел ростом, наш
Шантильи, и лучше бы ему попытать счастья в театре "Варьете".
Вскоре затем, просматривая вечерний выпуск "Судебной газеты",
наткнулись мы на следующую заметку:
"НЕСЛЫХАННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Сегодня, часов около трех утра, мирный сон обитателей квартала
Сен-Рок был нарушен душераздирающими криками. Следуя один за
другим без перерыва, они доносились, по-видимому, с пятого этажа
дома на улице Морг, где, как известно местным обывателям,
проживала единственно некая мадам Л'Эспанэ с незамужней дочерью
мадемуазель Камиллой Л'Эспанэ. После небольшой заминки у
запертых дверей при безуспешной попытке проникнуть в подъезд
обычным путем пришлось прибегнуть к лому, и с десяток соседей, в
сопровождении двух жандармов, ворвались в здание. Крики уже
стихли; но едва лишь кучка смельчаков поднялась по первому
маршу, как сверху послышалась перебранка двух, а возможно, и
трех голосов, звучавших отрывисто и сердито. Покуда добрались до
третьего этажа, стихли и эти звуки, и водворилась полная тишина.
Люди рассыпались по всему дому, перебегая из одной комнаты в
другую. Когда же очередь дошла до большой угловой спальни на
пятом этаже (дверь, запертую изнутри, тоже взломали), - толпа
отступила перед открывшимся зрелищем, охваченная ужасом и
изумлением.
Здесь все было вверх дном, повсюду раскидана поломанная мебель.
В комнате стояла одна только кровать, но без постели, подушки и
одеяло валялись на полу. На стуле лежала бритва с окровавленным
лезвием. Две-три густые пряди длинных седых волос, вырванных,
видимо, с корнем и слипшихся от крови, пристали к каминной
решетке. На полу, под ногами, найдены четыре наполеондора, одна
серьга с топазом, три столовые серебряные и три чайные
мельхиоровые ложки и два мешочка с золотыми монетами - общим
счетом без малого четыре тысячи франков. Ящики комода в углу
были выдвинуты наружу, грабители, очевидно, рылись в них, хотя
всего не унесли. Железная укладка обнаружена под постелью (а не
под кроватью). Она была открыта, ключ еще торчал в замке, но в
ней ничего не осталось, кроме пожелтевших писем и других
завалявшихся бумажек.
И никаких следов мадам Л'Эспанэ! Кто-то заметил в камине большую
груду золы, стали шарить в дымоходе и - о ужас! - вытащили за
голову труп дочери: его вверх ногами, и притом довольно далеко,
затолкали в узкую печную трубу. Тело было еще теплым. Кожа, как
выяснилось при осмотре, во многих местах содрана - явное
следствие усилий, с какими труп заталкивали в дымоход, а потом
выволакивали оттуда. Лицо страшно исцарапано, на шее
сине-багровые подтеки и глубокие следы ногтей, словно человека
душили.
После того как сверху донизу обшарили весь дом, не обнаружив
ничего нового, все кинулись вниз, на мощеный дворик, и там
наткнулись на мертвую старуху - ее так хватили бритвой, что при
попытке поднять труп голова отвалилась. И тело и лицо были
изуродованы, особенно тело, в нем не сохранилось ничего
человеческого.
Таково это поистине ужасное преступление, пока еще окутанное
непроницаемой тайной".
Назавтра газета принесла следующие дополнительные сообщения:
"ТРАГЕДИЯ НА УЛИЦЕ МОРГ
Неслыханное по жестокости убийство всколыхнуло весь Париж,
допрошен ряд свидетелей, но ничего нового, проясняющего тайну,
пока не обнаружено. Ниже приведены вкратце наиболее существенные
показания:
Полина Дюбур, прачка, показывает, что знала покойниц последние
три года, стирала на них. Старая дама с дочкой, видно, жили
дружно, душа в душу. Платили исправно. Насчет их образа жизни и
средств ничего сказать не может. Полагает, что мадам Л'Эспанэ
была гадалкой, этим и кормились. Поговаривали, что у нее есть
деньги. Свидетельница никого не встречала в доме, когда
приходила за бельем или приносила его после стирки. Знает
наверняка, что служанки они не держали. Насколько ей известно,
мебелью был обставлен только пятый этаж.
Пьер Моро, владелец табачной лавки, показывает, что в течение
четырех лет отпускал мадам Л'Эспанэ нюхательный и курительный
табак небольшими пачками. Он местный уроженец и коренной житель.
Покойница с дочерью уже больше шести лет как поселилась в доме,
где их нашли убитыми. До этого здесь квартировал ювелир,
сдававший верхние комнаты жильцам. Дом принадлежал мадам
Л'Эспанэ. Старуха всякое терпение потеряла с квартирантом,
который пускал к себе жильцов, и переехала сама на верхний этаж,
а от сдачи внаем свободных помещений и вовсе отказалась. Не
иначе как впала в детство. За все эти годы свидетель только
пять-шесть раз видел дочь. Обе женщины жили уединенно, по
слухам, у них имелись деньги. Болтали, будто мадам Л. промышляет
гаданьем, но он этому не верил. Ни разу не видел, чтобы кто-либо
входил в дом, кроме самой н дочери да кое-когда привратника, да
раз восемь - десять наведывался доктор.
Примерно то же свидетельствовали и другие соседи. Никто не
замечал, чтобы к покойницам кто-либо захаживал. Были ли у них
где-нибудь друзья или родственники, тоже никому слышать не
приходилось. Ставни по фасаду открывались редко, а со двора их и
вовсе заколотили, за исключением большой комнаты на пятом этаже.
Дом еще не старый, крепкий.
Изидор Мюзе, жандарм, показывает, что за ним пришли около трех
утра. Застал у дома толпу, человек в двадцать - тридцать,
осаждавшую дверь. Замок взломал он, и не ломом, а штыком. Дверь
поддалась легко, она двустворчатая, ни сверху, ни снизу не
закреплена. Крики доносились все время, пока не открыли дверь, -
и вдруг оборвались. Кричали (не разберешь - один или двое) как
будто в смертной тоске, крики были протяжные и громкие, а не
отрывистые и хриплые. Наверх свидетель поднимался первым. Взойдя
на второй этаж, услышал, как двое сердито и громко
переругиваются - один глухим, а другой вроде как визгливым
голосом, и голос какой-то чудной. Отдельные слова первого
разобрал. Это был француз. Нет, ни в коем случае не женщина. Он
разобрал слова "sacre" и "diable" ["Проклятие" и "черт"
(франц.).] визгливым голосом говорил иностранец. Не поймешь,
мужчина или женщина. Не разобрать, что говорил, а только скорее
всего язык испанский. Рассказывая, в каком виде нашли комнату и
трупы, свидетель не добавил ничего нового к нашему вчерашнему
сообщению.
Анри Дюваль, сосед, по профессии серебряник, показывает, что с
первой же группой вошел в дом. В целом подтверждает показания
Мюзе. Едва проникнув в подъезд, они заперли за собой дверь,
чтобы задержать толпу, которая все прибывала, хотя стояла глухая
ночь. Визгливый голос, по впечатлению свидетеля, принадлежал
итальянцу. Уверен, что не француз. По голосу не сказал бы, что
непременно мужчина. Возможно, что женщина. Итальянского не
знает, слов не разобрал, но, судя по интонации, полагает, что
итальянец. С мадам Л. и дочерью был лично знаком. Не раз
беседовал с обеими. Уверен, что ни та, ни другая не говорила
визгливым голосом.
Оденгеймер, ресторатор. Свидетель сам вызвался дать показания.
По-французски не говорит, допрашивается через переводчика.
Уроженец Амстердама. Проходил мимо дома, когда оттуда раздались
крики. Кричали долго, несколько минут, пожалуй, что и десять.
Крики протяжные, громкие, хватающие за душу, леденящие кровь.
Одним из первых вошел в дом. Подтверждает предыдущие показания
по всем пунктам, кроме одного: уверен, что визгливый голос
принадлежал мужчине, и притом французу. Нет, слов не разобрал,
говорили очень громко и часто-часто, будто захлебываясь, не то
от гнева, не то от страха. Голос резкий - скорее резкий, чем
визгливый. Нет, визгливым его не назовешь. Хриплый голос все
время повторял "sacre" и "diable", а однажды сказал "mon Dieu!"
[Боже мой! (франц.)]
