лет назад покинуть родной Уэльс и отправиться в Иерусалим, а
оттуда в Нормандию, прежде чем он наконец обрел тихое
пристанище за монастырскими стенами. Но поскольку не он сам все
это затеял, а его настоятельно попросили сопровождать увечного
собрата, почему бы ему не отнестись к предстоящему путешествию
как к нечаянному подарку судьбы, вместо того, чтобы бежать от
этой мысли как от опасного соблазна.
-- Благословите, отец аббат, -- ответил Кадфаэль, -- я
готов.
-- Паломничество займет несколько дней. Думаю, пока тебя
не будет, брат Винфрид с помощью брата Эдмунда сумеет
разобраться с мазями и бальзамами.
-- Они отлично управятся без меня, -- согласился Кадфаэль.
-- Лишь вчера я пополнил запас лекарств в лазарете, да и в моем
сарайчике всегда наготове ходовые снадобья, которые бывают
нужны в зимнюю пору. В случае чего, брат Освин из приюта
Святого Жиля всегда может на время заменить меня.
-- Ну вот и славно! Тогда, брат Хэлвин, можешь не
откладывая готовиться к путешествию и хоть завтра утром
отправляться в дорогу. Но ты должен дать мне обещание
повиноваться во всем брату Кадфаэлю и выполнять его
распоряжения так же безропотно, как всегда выполнял мои в этих
святых стенах.
-- Обещаю, святой отец, -- выдохнул Хэлвин.
В тот же день после вечерни брат Хэлвин повторил свою
клятву совершить паломничество в Гэльс у алтаря Святой
Уинифред, дабы не оставить себе никаких путей к отступлению.
Присутствующий при этом по просьбе Хэлвина Кадфаэль, глядя на
его неспокойное, сумрачное лицо, понял, что тот не только
хорошо осознает, на какие тяжкие мучения себя обрекает, но и
страшится их. Разумеется, Кадфаэль предпочел бы видеть всю эту
страстную одержимость направленной на какие-нибудь другие,
более практические и плодотворные цели, поскольку, даже если
путешествие пройдет благополучно, кому от него польза? Одному
лишь Хэлвину, которому оно вернет хоть частичку самоуважения.
Уж никак не его бедной избраннице, чья единственная вина
заключалась в том, что она слишком искренне и страстно
предалась любви, и потому давно уже покоится в могиле. И не ее
матери, которая почти двадцать лет пыталась забыть случившееся,
как дурной сон, а теперь будет вынуждена сызнова все вспомнить.
Брат Кадфаэль никогда не понимал людей, которые спасение
собственной души ставили выше спокойствия ближнего. Ведь на
свете столько несчастных, болящих и душой и телом, разве не о
них следует заботиться в первую очередь?
И все же от потребности Хэлвина совершить покаяние так
просто не отмахнешься. Он заслужил его всеми прошедшими
горькими годами безмолвного страдания.
-- На этих святых мощах, -- говорил брат Хэлвин, возложив
руку на драгоценную ткань, покрывающую ковчег, -- даю обет не
знать отдыха и успокоения, пока пешком не дойду до места, где
похоронена Бертрада де Клари и не проведу там ночь в молитвах
за упокой ее души, а затем пешком вернусь в монастырь, чтобы
вновь приступить к своему служению. А если я не исполню, пусть
меня назовут клятвопреступником и я умру, не получив отпущения
грехов.
В путь они тронулись сразу после заутрени на четвертый
день месяца марта. Миновали Форгейт, затем часовню и приют
Святого Жиля и, двигаясь все время на восток, вышли на дорогу,
ведущую в Гэльс. Погода стояла пасмурная и безветренная, воздух
был холодный и бодрящий, но не такой студеный, как зимой.
Кадфаэль мысленно представил себе путь, который им предстояло
пройти, и решил, что он вполне преодолим. Западные холмы
остались у них за спиной, а чем дальше к востоку, тем более
легкой будет становиться дорога среди благодатных зеленых
равнин. Последнее время дождей не было, а потому не было и луж,
а белесые облака хоть и затянули все небо, но застыли где-то
высоко-высоко; идти по широкой, ровной, поросшей травой обочине
было не трудно даже тому, кто передвигался на костылях. Первые
мили Хэлвин, видимо, пройдет достаточно легко, а затем
усталость начнет накапливаться и тут придется быть начеку и
вовремя делать привалы, потому что сам Хэлвин не остановится, а
стиснув зубы будет идти вперед, пока не свалится замертво.
Где-нибудь вблизи Врекина они подыщут пристанище на ночь, в
гостеприимстве местных жителей сомневаться не приходилось,
любой из них с радостью предоставит кров и место у огня двум
монахам из бенедиктинского аббатства. И пропитание у них с
собой имелось: целая сума, набитая всяческой снедью, висела на
плече у Кадфаэля.
С утра, пока Хэлвин был полон сил и энергии, им удалось
пройти немалое расстояние. В полдень они с приятностью
отдохнули и пообедали в доме аттингемского приходского
священника. Но днем скорость их продвижения замедлилась. Плечи
Хэлвина нестерпимо болели от монотонно повторяющихся усилий и
столь длительной нагрузки, а его руки, хоть и были обмотаны
шерстяными тряпками, мерзли и с трудом удерживали костыли,
потому что ближе к вечеру заметно похолодало. Как только
сумерки начали сгущаться, Кадфаэль заявил, что на сегодня они
прошли уже достаточно, и в поисках ночлега свернул в деревушку
Аппингтон.
Весь этот день Хэлвин по вполне понятной причине почти не
открывал рта, полностью сосредоточившись на ходьбе, но сейчас,
когда они отдыхали после ужина у огня, он прервал, наконец,
затянувшееся молчание.
-- Брат, -- сказал Хэлвин, -- я бесконечно благодарен тебе
за то, что ты согласился разделить со мною тяготы пути. Ни с
кем другим, лишь с тобой я могу говорить о своем великом горе,
а я чувствую, что еще до нашего возвращения в обитель у меня
может возникнуть в этом потребность. Самое худшее обо мне ты
уже знаешь, я не ищу себе оправданий. Но пойми, впервые за
долгие годы я смог произнести ее имя вслух -- словно я
восемнадцать лет умирал от жажды, а нынче мне подали напиться.
-- Молчи или говори, сколько тебе вздумается, твоя воля,
-- успокаивающе произнес Кадфаэль. -- Но сейчас ты должен как
следует отдохнуть, ведь за сегодняшний день мы проделали не
меньше трети пути. Ты вконец вымотался и завтра тебе придется
совсем скверно; к тем болям, что ты уже испытываешь, прибавятся
новые.
-- Я и правда притомился, -- с мимолетной трогательной
улыбкой сознался Хэлвин. -- Как ты полагаешь, мы дойдем завтра
до Гэльса?
-- И думать забудь! Завтра мы доберемся до обители
монахов-августинцев в Уомбридже и переночуем там. Ты показал
сегодня себя молодцом и не должен теперь впадать в уныние из-за
того, что мы придем в Гэльс на день позже, чем тебе хотелось
бы.
-- Как скажешь, брат, -- безропотно согласился Хэлвин и
улегся спать, уверенный, как невинный младенец, что молитва
охранит его ото всех бед.
На следующий день погода испортилась. Сеял мелкий дождик,
временами переходящий в снег, дул порывистый северо-восточный
ветер, от которого зеленые склоны Врекина не давали никакой
защиты. Но они добрели до монастыря еще прежде, чем стемнело.
Хэлвин и сам не знал как сумел пройти последние мили. Лицо его
осунулось и побледнело, кожа обтянула скулы и только
провалившиеся глаза горели все тем же лихорадочным блеском.
Кадфаэль от души порадовался, когда они наконец очутились в
тепле и он смог растереть руки и ноги Хэлвина, которым так
досталось за сегодняшний день.
А назавтра около полудня они уже подходили к Гэльсу.
Манор Гэльс располагался немного в стороне от деревни и
приходской церкви. Сам дом был деревянный, а первый
полуподвальный этаж со сводчатыми окнами -- каменный. Вокруг
расстилались ровные зеленые луга, вдали виднелись поросшие
редким лесом пологие холмы. За частоколом выстроились в ряд
аккуратные, ухоженные строения: конюшня, амбар, пекарня. Стоя у
открытых ворот, брат Хэлвин глазами полными боли молча смотрел
на графский дом.
-- Четыре года я провел здесь, составляя и переписывая
бумаги, -- промолвил Хэлвин. -- Мой отец был вассалом Бертрана
де Клари и меня определили к госпоже пажом, когда мне не
исполнилось еще и четырнадцати лет. Ты не поверишь, но самого
Бертрана я так никогда и не видел: еще до моего появления здесь
он успел отправиться в Святую Землю. Манор Гэльс -- только одно
из поместий де Клари, все остальные находятся в Стаффордшире,
там его сын и заправляет всеми делами. А мать его любит Гэльс и
жила всегда только в нем. Потому меня сюда и послали. Для не
было бы лучше, если бы я никогда не переступал порога этого
дома. А еще лучше это было бы для Бертрады!
-- Теперь уже ничего не исправишь, что сделано, то
сделано, -- мягко заметил Кадфаэль. -- Сегодня ты можешь
исполнить лишь то, ради чего явился сюда. Просить прощения
никогда не поздно. Давай, я останусь тут, а ты пойдешь к старой
леди один, пожалуй, тебе будет легче объясниться с ней без
свидетелей.
-- Нет, -- возразил Хэлвин. -- Я хочу, чтобы ты
присутствовал при нашем разговоре. Мне необходим честный и
беспристрастный свидетель.
Едва он договорил, как из конюшни показался светловолосый
подросток с вилами в руках. Завидев у ворот двух бенедиктинских
монахов в черном облачении, он прислонил вилы к стене и,
радушно улыбаясь, подошел к ним.
-- Если вы голодны, братья, или нуждаетесь в пристанище на
ночь, милости просим. Наш дом всегда открыт для лиц вашего
звания. Заходите, на кухне вас досыта накормят, а потом в свое
удовольствие отдохнете на сеновале.
-- Я помню, -- сказал Хэлвин, мысли которого продолжали
витать в прошлом, -- ваша госпожа всегда привечала странников.
Но сегодня ночью мне постель не понадобится. Я пришел, чтобы
переговорить с леди Аделаис де Клари, если она соблаговолит
принять меня. Всего на несколько минут.
Паренек пожал плечами, глядя на монахов серыми
непроницаемыми саксонскими глазами, и махнул рукой в сторону
дома.
-- Поднимитесь вон по тем каменным ступеням, зайдите
внутрь и спросите Герту, ее служанку, примет ли вас госпожа.
Пока монахи шли по двору, он провожал их взглядом, потом
повернулся и вошел в конюшню.
Не успели они переступить порог дома, как им встретился
слуга, только что поднявшийся снизу, из кухни. Вежливо
осведомившись, чего им угодно, он кликнул мальчишку-поваренка и
велел ему разыскать камеристку госпожи, которая не замедлила
появиться, недоумевая, с чем это к ним пожаловали гости из
монастыря. На вид ей можно было дать лет сорок, одежда ее сияла
чистотой и опрятностью, а вот лицо, увы, испещряли рытвины от
перенесенной когда-то оспы. По ее решительным манерам не трудно
было догадаться, что она уверена в себе и в своем положении
личной служанки хозяйки дома. Она смерила их высокомерным
взглядом и хмуро выслушала смиренную просьбу Хэлвина, ясно
давая понять, кто здесь главный.
-- Полагаю, вы пришли из Шрусбери по поручению милорда
аббата?
-- Милорд аббат благословил нашу миссию, -- ответил брат
Хэлвин, устало навалившись на костыли.
-- Это не одно и то же, -- отрезала Герта. -- Какая еще
надобность кроме монастырских нужд, могла привести вас сюда?
Если же вы явились сами по себе, назовитесь, чтобы моя госпожа
знала, кто вы такие.
-- Передайте госпоже, -- терпеливо проговорил Хэлвин,
избегая глядеть в неприветливое лицо служанки, -- что
бенедиктинский монах из Шрусберийского аббатства брат Хэлвин
смиренно просит ее милость принять его.
Имя Хэлвина не произвело на нее никакого впечатления. Либо
она поступила на службу в Гэльс, когда он уже ушел в монастырь,
