Движение поездов, снабжение городов продовольствием, основы
домашнего уклада, нравственные устои сознания.
-- Продолжай. Я знаю, что ты скажешь дальше. Как ты во всем
разбираешься! Какая радость тебя слушать.
-- Тогда пришла неправда на русскую землю. Главной бедой,
корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного
мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям
нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего
голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало
расти владычество фразы, сначала монархической -- потом
революционной.
Это общественное заблуждение было всеохватывающим,
прилипчивым. Все подпадало под его влияние. Не устоял против
его пагубы и наш дом. Что-то пошатнулось в нем. Вместо
безотчетной живости, всегда у нас царившей, доля дурацкой
декламации проникла и в наши разговоры, какое-то показное,
обязательное умничанье на обязательные мировые темы. Мог ли
такой тонкий и требовательный к себе человек, как Паша, так
безошибочно отличавший суть от видимости, пройти мимо этой
закравшейся фальши и ее не заметить?
И тут он совершил роковую, все наперед предрешившую ошибку.
Знамение времени, общественное зло он принял за явление
домашнее. Неестественность тона, казенную натянутость наших
рас-суждений отнес к себе, приписал тому, что он -- сухарь,
посредственность, человек в футляре. Тебе, наверное, кажется
невероятным, чтобы такие пустяки могли- что-то значить в
совместной жизни. Ты не можешь себе представить, как это было
важно, сколько глупостей натворил Паша из-за этого ребячества.
Он пошел на войну, чего никто от него не требовал. Он это
сделал, чтобы освободить нас от себя, от своего воображаемого
гнета. С этого начались его безумства. С каким-то юношеским,
ложно направленным самолюбием он разобиделся на что-то такое в
жизни, на что не обижаются. Он стал дуться на ход событий, на
историю. Пошли его размолвки с ней. Он ведь и по сей день
сводит с ней счеты. Отсюда его вызывающие сумасбродства. Он
идет к верной гибели из-за этой глупой амбиции. О если бы я
могла спасти его!
-- Как неимоверно чисто и сильно ты его любишь! Люби, люби
его. Я не ревную тебя к нему, я не мешаю тебе.
15
Незаметно пришло и ушло лето. Доктор выздоровел. Временно,
в чаянии предполагаемоего отъезда в Москву, он поступил на три
места. Быстро развивающееся обесценение денег заставляло
ловчиться на нескольких службах.
Доктор вставал с петухами, выходил на Купеческую и
спускался по ней мимо иллюзиона "Гигант" к бывшей типографии
Уральского казачьего войска, ныне переименованной в "Красного
наборщика". На углу Городской, на двери Управления делами, его
встречала дощечка "Бюро претензий". Он пересекал площадь
наискось и выходил на Малую Буяновку. Миновав завод Стенгопа,
он через задний двор больницы проходил в амбулаторию Военного
госпиталя, место своей главной службы.
Половина его пути лежала под тенистыми, перевешивавшимися
над улицей деревьями, мимо замысловатых, в большинстве
деревянных домишек с круто заломленными крышами, решетчатыми
оградами, узорными воротами и резными наличниками на ставнях.
По соседству с амбулаторией, в бывшем наследственном саду
купчихи Гореглядовой, стоял любопытный невысокий дом в
старорусском вкусе. Он был облицован гранеными изразцами с
глазурью, пирамидками граней наружу, наподобие старинных
московских боярских палат.
Из амбулатории Юрий Андреевич раза три-четыре в декаду
отправлялся в бывший дом Лигетти на Старой Миасской, на
заседания помещавшегося там Юрятинского Облздрава.
Совсем в другом, отдаленном районе стоял дом,
пожерствованный городу отцом Анфима, Ефимом Самдевятовым, в
память покойной жены, которая умерла в родах, дав жизнь
Анфиму. В доме помещался основанный Самдевятовым Институт
гинекологии и акушерства. Теперь в нем были размещены
ускоренные медико-хирургические курсы имени Розы Люксембург.
Юрий Андреевич читал на них общую патологию и несколько
необязательных предметов.
Он возвращался со всех этих должностей к ночи измученный и
проголодавшийся, и заставал Ларису Федоровну в разгаре
домашних хлопот, за плитою или перед корытом. В этом
прозаическом и будничном виде, растрепанная, с засученными
рукавами и подоткнутым подолом, она почти пугала своей
царственной, дух захватывающей притягательностью, более, чем
если бы он вдруг застал ее перед выездом на бал, ставшею выше
и словно выросшею на высоких каблуках, в открытом платье с
вырезом и широких шумных юбках.
Она готовила или стирала, и потом оставшеюся мыльной водой
мыла полы в доме. Или спокойная и менее разгоряченная, гладила
и чинила свое, его и Катенькино белье. Или, справившись со
стряпней, стиркой и уборкой, учила Катеньку. Или, уткнувшись в
руководства, занималась собственным политическим переобучением
перед обратным поступлением учительницею в новую
преобразованную школу.
Чем ближе были ему эта женщина и девочка, тем менее
осмеливался он воспринимать их по-семейному, тем строже был
запрет, наложенный на род его мыслей долгом перед своими и его
болью о нарушенной верности им. В этом ограничении для Лары и
Катеньки не было ничего обидного. Напротив, этот несемейный
способ чувствования заключал целый мир почтительности,
исключавший развязность и амикошонство.
Но это раздвоение всегда мучило и ранило, и Юрий Андреевич
привык к нему, как можно привыкнуть к незажившей, часто
вскрывающейся ране.
16
Так прошло месяца два или три. Как-то в октябре Юрий
Андреевич сказал Ларисе Федоровне:
-- Знаешь, кажется, мне придется уйти со службы. Старая
вечно повторяющаяся история. Начинается как нельзя лучше. "Мы
всегда рады честной работе. А мыслям, в особенности новым, и
того более. Как их не приветствовать. Добро пожаловать.
Работайте, боритесь, ищите".
Но на поверку оказывается, что под мыслями разумеется одна
их видимость, словесный гарнир к возвеличению революции и
властей предержащих. Это утомительно и надоедает. И я не
мастер по этой части.
И, наверное, действительно они правы. Конечно, я не с ними.
Но мне трудно примириться с мыслью, что они герои, светлые
личности, а я -- мелкая душонка, стоящая за тьму и порабощение
человека. Слышала ты когда-нибудь имя Николая Веденяпина?
-- Ну конечно. До знакомства с тобой, и потом, по частым
твоим рассказам. О нем часто упоминает Симочка Тунцева. Она
его последовательница. Но книг его, к стыду своему, я не
читала. Я не люблю сочинений, посвященных целиком философии.
По-моему философия должна быть скупою приправой к искусству и
жизни. Заниматься ею одною так же странно, как есть один хрен.
Впрочем, прости, своими глупостями я отвлекла тебя.
-- Нет, напротив. Я согласен с тобою. Это очень близкий мне
образ мыслей. Да, так о дяде. Может быть, я действительно
испорчен его влиянием. Но ведь сами они в один голос кричат:
гениальный диагност, гениальный диагност. И правда, я редко
ошибаюсь в определении болезни. Но ведь это и есть ненавистная
им интуиция, которой якобы я грешу, цельное, разом
охватывающее картину познание.
Я помешан на вопросе о мимикрии, внешнем приспособлении
организмов к окраске окружающей среды. Тут в этом цветовом
подлаживании скрыт удивительный переход внутреннего во
внешнее.
Я осмелился коснуться этого на лекциях. И пошло! "Идеализм,
мистика. Натурфилософия ГЛте, неошеллингианство".
Надо уходить. Из губздрава и института я уволюсь по
собственному прошению, а в больнице постараюсь продержаться,
пока меня не выгонят. Я не хочу пугать тебя, но временами у
меня ощущение, будто не сегодня-завтра меня арестуют.
-- Сохрани Бог, Юрочка. До этого, по счастью, еще далеко.
Но ты прав. Не мешает быть осторожнее. Насколько я заметила,
каждое водворение этой молодой власти проходит через несколько
этапов. В начале это торжество разума, критический дух, борьба
с предрассудками.
Пока наступает второй период. Получают перевес темные силы
"примазавшихся", притворно сочувствующих. Растут
подозрительность, доносы, интриги, ненавистничество. И ты
прав, мы находимся в начале второй фазы.
За примером далеко ходить не приходится. Сюда в коллегию
ревтрибунала перевели из Ходатского двух старых политкаторжан,
из рабочих, некоего Тиверзина и Антипова.
Оба великолепно меня знают, а один даже просто отец мужа,
свекор мой. Но собственно только с перевода их, совсем
недавно, я стала дрожать за свою и Катенькину жизнь. От них
всего можно ждать. Антипов недолюбливает меня. С них станется,
что в один прекрасный день они меня и даже Пашу уничтожат во
имя высшей революционной справедливости.
Продолжение этого разговора состоялось довольно скоро. К
этому времени произведен был ночной обыск в доме номер сорок
восемь по Малой Буяновке, рядом с амбулаторией, у вдовы
Гореглядовой. В доме нашли склад оружия и раскрыли
контрреволюционную организацию. Было арестовано много людей в
городе, обыски и аресты продолжались. По этому поводу
перешептывались, что часть подозреваемых ушла за реку.
Высказывались такие соображения: "А что это им поможет? Река
реке рознь. Бывают, надо сказать, реки. В Благовещенске на
Амуре, например, на одном берегу советская власть, на другом
-- Китай. Прыгнул в воду, переплыл, и адью, поминай как звали.
Вот это, можно сказать, река. Совсем другой разговор".
-- Атмосфера -- сгущается, -- говорила Лара. -- Время нашей
безопасности миновало. Нас несомненно арестуют, тебя и меня.
Что тогда будет с Катенькой? Я мать. Я должна предупредить
несчастье и что-то придумать. У меня должно быть готово
решение на этот счет. Я лишаюсь рассудка при этой мысли.
-- Давай подумаем. Чем тут можно помочь? В силах ли мы
предотвратить этот удар? Это ведь вещь роковая.
-- Бежать нельзя и некуда. Но можно отступить куда-нибудь в
тень, на второй план. Например, уехать в Варыкино. Я подумываю
о Варыкинском доме. Это порядочная даль и там все заброшено.
Но там мы никому не мозолили бы глаз, как тут. Приближается
зима. Я взяла бы на себя труд перезимовать там. Пока бы до нас
добрались, мы отвоевали бы год жизни, а это выигрыш.
Поддерживать сношения с городом помог бы Самдевятов. Может
быть, согласился бы прятать нас. А? Что ты скажешь? Правда,
там теперь ни души, жуть, пустота. По крайней мере, так было в
марте, когда я ездила туда. И, говорят, волки. Страшно. Но
люди, особенно люди вроде Антипова или Тиверзина, теперь
страшнее волков.
-- Я не знаю, что сказать тебе. Ведь ты сама меня все время
гонишь в Москву, убеждаешь не откладывать поездки. Сейчас это
стало легче. Я справлялся на вокзале. На мешочничество,
видимо, махнули рукой. Не всех зайцев, видимо, снимают с
маршрутов. Устали расстреливать, расстреливают реже.
Меня беспокоит, что все мои письма в Москву остаются без
ответа. Надо добраться туда и выяснить, что с домашними. Ты
мне сама это твердишь. Но тогда как понять твои слова о
Барыкине? Неужели ты одна без меня пустишься в эту страшную
глушь?
-- Нет, без тебя, конечно, это немыслимо.
-- А сама отправляешь меня в Москву?
-- Да, это необходимо.
-- Послушай. Знаешь что? У меня замечательный план. Поедем
в Москву. Отправляйся с Катенькой вместе со мною.
-- В Москву? Да ты с ума сошел. С какой радости? Нет, я
должна остаться. Я должна быть наготове где-нибудь поблизости.
Здесь решатся Пашенькины судьбы. Я должна дождаться их
развязки, чтобы в случае надобности оказаться под рукою.
